Александр Твардовский и русские поэты фронтового поколения: Проблемы идейно-творческой эволюции тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, доктор филологических наук в форме науч. докл. Иванов, Юрий Петрович

• Иванов, Юрий Петрович
• доктор филологических наук в форме науч. докл.
• 1999

Оглавление диссертации доктор филологических наук в форме науч. докл. Иванов, Юрий Петрович

НАУЧНАЯ НОВИЗНА РАБОТЫ в том, что впервые в указанном выше направлении рассматриваются с целью сравнения и оценки с позиций сегодняшнего дня творческие пути и итоги Твардовского, в драматическом боренин постигавшего народную правду в сложные предвоенные и послевоенные годы, и *- параллельно- творческая судьба поэзии фронтового призыва в целом, отразившая еще два десятилетия развития русской литератур ры уже после ухода автора "Василия Теркина" и политического удушения новомирского движения, В части, посвященной Твардовскому, показывается тесная связь писателя со своим временем и постепенное духовное рас-; крепощениеегокак поэта и гражданина-путем анализа с новыми акцентами как основательно освещенных в научной литературе, так и не до конца изученных произведений (цикл "Памяти Ленина", "По праву памяти", "Из рабочих тетрадей"(195£-1960). Как творческие вершины позднего Твардовского углубленно и всесторонне исследуются поэма ^Теркин на том свете" и прощальная лирика. В научном обзоре поэзии военного поколения устанавливаются этапы ее развития, определяется ее суммарный вклад в русскую лирику и эпос, в жанре монографических литературных портретов представлены творческие биографии С.Орлова, Д.Ковалева, С.Викулова, Н.Старшинова, Ю.Друниной, Г.Поженяна, а также подробно анализируются последние стихи и книги Д.Самойлова, М.Дудина, ЮЛевитанско-го, Б.Окуджавы, А.Межирова и других авторов, связанные с недавними историческими потрясениями в нашем обществе.

НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ исследования - продуктивное использование положений, изложенных в статьях, опубликованных в многотиражных литературно-художественных и критико-библиографичес-ких журналах, в научных сборниках, монографиях филологами, учителями, преподавателями и студентами высших учебных заведений. Об этом свидетельствуют, в частности, ссылки на работы автора в научных публикациях, печатные и эпистолярные отзывы писателей на его критические выступления, рецензии на отдельные изданиям

АПРОБАЦИЯ ОСНОВНЫХ ПОЛОЖЕНИЙ И ВЫВОДОВ диссертации осуществлялась в докладах, прочитанных на региональных и всероссийских научных конференциях - в Хабаровском и Вологодском педагогических институтах, Дальневосточном, Донецком, Чувашском, Ужгородском университетах, в РГПУ им. А.И.Герцена (80-90-е годы), в ИРЛИ РАН (конференции, посвященные 100-летию со дня рождения А.А.Блока, 1980; 90-летию и 100-летию со дня рождения В.В.Маяковского, 1983 и 1993; 100-летию со дня рождения А.П.Платонова, 1999), а также в лекциях и спецкурсах для преподавателей Ханойского педагогического института (1978-1979), учителей Болгарии (в ИИУ Софии и Варны, 1980-1982).

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТ, ПРЕДСТАВЛЕННЫХ К ЗАЩИТЕ

Творческая эволюция Твардовского рассматривается в докторской диссертации С.Л.С-фашнова (М., 1992), но в специфическом "аспекте поэтических жанров". Плодотворные попытки выстроить концепцию духовного становления и развития крупнейшего русского писателя советского времени предприняты в набросках последней книги А.В.Македонова "Эпохи Твардовского" (Смоленск, 1996), в заметках и размышлениях о нем А.И.Солженицына, в мемуарах и статьях ВЛакшина, Ю.Буртина и других критиков-новомирцев. Согласно точной формулировке Ф.А.Абрамова, Твардовский "носил в себе трагедию времени, эпохи, народа"1.

Посмертные публикации литературного наследия Твардовского позволяют внести новые штрихи в осмысление его достаточно изученных произведений 30-х годов, убедиться в том, что изображение коллективизации молодым смоленским поэтом и журналистом не сводилось к ее воспеванию. Так, во фрагментах "неудавшейся повести" о деревне (1932-1933) проходит как главная мысль: колхозное крестьянство своим угнетенным положением недовольно и право в этом своем недовольстве.

В стихах 30-х годов подобные антиколхозные настроения юного Твардовского отразились меньше. В монологе героя поэмы "Вступление" середняка Василия Петрова, защищающего единоличную жизнь, звучат однако здравые суждения, в том числе несогласие с поспешным "раскулаченном". Как поэму сомнений, выбора народного пути к счастью, "пути как распутья" (А.В.Македонов) рассматривают "Страну Муравию" Твардовского в новейших исследованиях. Оценивая это лучшее произведение русской поэзии тех лет о коллективизации, следует учитывать позднейшие высказывания о нем самого автора, а также замысел его неосуществленной пьесы на ту же тему, конспект которой опубликован в составе "Рабочих тетрадей". Пьеса эта предвосхищает дальнейший путь русской литературы в освещении коллективизации, свидетельствуя, что к концу 1957 года автор "Страны Муравии" смотрел на "великий перелом", на связанное с ним массовое раскулачивание не как на историческую необходимость, а как на народную трагедию.

Нелегкую творческую судьбу Твардовского, выразившуюся в пересмотре многих представлений, сложившихся в довоенные годы, помогают уяснить многочисленные свидетельства мемуаристов, в особенности тех, кто, как его младший брат, И.Т.Твардовский, прямо касается темы социальных заблуждений, обманутой веры поэта в социализм. При этом в своем разоблачительном пафосе некоторые из них, как и критики-публицисты (В.Кожи-нов, А.Плутник), явно упрощают суть, и реальные обстоятельства драмы Твардовского, усматривая в его органическом развитии своего рода стратегию приспособления к жестокой эпохе. Более прав А.Солженицын, утверждающий, что поэт относился к числу "тех немногих, кто перенес русское национальное самосознание через коммунистическую пустыню"2.

В полной мере "русское национальные сознание" заявило о себе в по

1. Творчество Александра Твардовского. Исследования и материалы /Под ред. П.С.Выходцева и Н.А.Грозновой. - Л., 1989. - С.245.

2. Вестник РХД. - 1982. - № 137. - С. 130. эзии Твардовского периода войны с фашизмом. В первую очередь - в "Василии Теркине", "неогрязненном", по слову А.Солженицына, коммунистической идеологией и пропагандистской ложью. Подобную же концепцию "Книги про бойца" развивают в 90-е годы Ю Буртин и С.Залыгин. За людьми, подобными Теркину, для которых советская идеология как бы "не существовала^, пошел Твардовский и в ряде военных стихотворений^ в трагедийной и философской поэме "Дом у дороги". В ней также отсутствуют обязательные для литературы социалистического реализма признаки,

Однако окончилась война, пора относительной свободы в литературе,- и многое в последней возвращается на круги своя. В том числе и самый крупный поэт войны "вспоминает" о советской мифологии, продолжает творить именно в её русле. "Не забывайте, что коммунизм - моя религия"\ ~ напомнитТвардовский даже через двадцать лет после Победы. Прежде всего это выразилось в его приверженности к ленинско-сталинской теме, как и у многих советских писателей.

Еще в поэзии 30-х годов тема эта не зву чала у смоленского автора однозначно, в официозно-пропагандистком духе. В "Стране Муравии" ощутимо усилие Твардовского совместить мечту о хуторском, индивидуальном счастье героя, правду Моргунка с практикой коллективизации; навязываемой сверху. Потому привычный, штампованный дик вождя ("в шинели, с трубочкой своей") утеплен в легенде о Сталине деталями, подчеркивающими близость его к земледельцам. Завершается, однако, седьмая

глава поэмы скупой официальной оценкой 1929 года как "великого" и статичным символом "памятниковым" образом вождя, зовущего народ в неизведанное будущее: "И надо всей страной - рука, зовущая вперед". Это Сталин не мифотворный, как в начале главы; если не чужой, то по крайней мере безразличный сельскому люду пропагандистский знак, лишенный теплоты, имеющейся в его образе как странника по русской земле. Тем самым сохраняется известная противопоставленность крестьянства в лице Моргунка и высшего политического руководителя, фигура которого двоится, остается непроясненной, несколько загадочной.

Противоположения вождя и народа уже нет в стихотворении "Ленин и печник" (1940), ставшем в советской литературе хрестоматийным. Очевидно, по причине того, что написано оно в духе прочно сложившейся мифологической и пропагандистской традиции изображения "Ильича". Твардовский, правда, отказался в своем произведении от распространенного ранее, в поэзии первых лет революции и 20-х годов, мотива Ленина как

3. Померанцев К. Встречи с А.Тзардовским и А.Сурковым //Вопросы литературы. - 1989. - №9. С.227. нового Спасителя, - мотива уже неактуального в стране, где большевики почтиистребилирелигиозныеверования,создавцеликомполитизирован-. ное общество. Автор 01раничил свою задачу доказательством близости покойного вождя ^естьянскому люду. Но поэт все же опирался на народный миф, на фольклорный источник, который в конце своей жизни счел необходимым разыскать и еще раз опубликовать в своей заметке кО стихотворении "Ленин и печник". При этом профессиональный писатель значительно усиливает теку простоты Ленина, его близости к низам, поданную в фольклорной записи 1924 года буднично, без всякого пафоса. Как видно, не только мифологическое мышление масс воздействовало на советских литераторов, художников, бравших» за''почетную тему''. Но и сами они выступали в роли "оформителей"; вносящих завышающие штрихи в идеализированные портреты, созданные народной молвой и официозно-пропагандистскими службами.

В отличие от "Ленина и печника", цикл стихов (поэма) Твардовского "Памяти Ленина" оказался на периферии его творчества. Произошло это потому, что самая крупная по объему вещь Твардовского о Ленине существенно отходила от сложившегося канона литературной ленинианы. Произведение это озадачивает избыточным трагизмом, переплескивающим через здравый смысл, все же присущий предшественникам автора, писавшим о смерти Ленина - Маяковскому и Есенину. В "Памяти Ленина" представлен новый вариант советской государственной мифологии - героико-тра-гедийный. Четверть века без Ленина по указанному им пути - это "жд>т-вы", "мука" и, одновременно, "неслыханный подвиг" народа. А что там, в конце пути, знает "только он, при нас живущий гений" (то есть Сталин). Такая, в конечном счете утопическая, трактовка истории отражала реальный опыт страны за прошедшие сроки, а мироощущение, сконцентрированное в этой мемориальной поэме, в известной степени передавало морально-психологическое состояние русской наиии в тяжкие годы сразу после войны. В последующее десятилетие, когда пишутся "Стихи о Сибири" когда складывается поэма "За далью-даль",трагедийная мифология Твардовского задвигается в творческие запасники - до новой актуализации, вызываемой сменой векторов политического развития. Да и в таком именно виде, как в цикле "Памяти Ленина", более себя обнаруживать не будет? Великие стройки 50-х годов, хрущевская "оттепель", некоторое смягчение окостенелой идеологической системы нашего государства - всё это изрядно прибавило оптимизма новым произведениям Твардовского. Среди них, правда, не будет посвященных Ленину, хотя поэт не однажды вспомнит покойного вождя, сошлется на него как, на высший и непререкаемый авторитет. Зато сталинская тема вплоть до последних лет его жизни станет магис

• РОССИЙСКАЯ суяд^с.тзгни&я • БИБЛИОТЕКА тральной, включенной в широкий философско-исторический ряд размышлений о движении народной жизни - нелегком^ противоречивом, но все же в целом поступательном.

Духовная эволюция поэта после смерти Сталина, после официального осуждения сталинизма в 1956 году - это полный драматизма процесс прояснения социальных идеалов, характерный для всего советского общества и его литературы. Этап 1953-1960 годов в деятельности Твардовского глубже понять помогает его книга "Из рабочих тетрадей", опубликованная только в новые времена. Линия духовного распрямления крупного писателя и редакторажурнала"Новый мир", запечатленная в ней, не в последнюю очередь связана с переоценкой Сталина как исторической фигуры, как "символа веры" для нескольких поколений советских людей. Другой существенный аспект процесса духовного раскрепощения, получивший отражение на страницах названного дневника Твардовского, его постепенное разочарование в системе отношений тоталитарного государства и художника. Суть этих отношений, сложившихся еще в начале литературного пути Твардовского, - явная зависимость художника от предержащей власти, его добровольная подчиненность идеологическому режиму, готовность "мастера" послушно откликаться на те или иные требования высшего партийно-командного аппарата. При этом личная честность писателя, как это до определенной поры имело место у Твардовского, парадоксально сочеталась с принятием того, что его возмущало. О дилемме партийного долга и совести повествуют многие страницы дневниковой книги Твардовского. В первую очередь те, где отражена реакция автора на критику партийными верхами его сатирической поэмы "Теркин на том свете" (вариант 1954 года) и его позиции как руководителя журнала "Новый мир", опубликовавшего статьи о современной литературе и эстетике, расцененные как ошибочные. Твардовский бесстрашно защищает свою поэму в ЦК КПСС, не вполне осознавая, что она по существу направлена против системы власти, созданной тем, кого он только что оплакивал в стихах. Но в том же письме в Президиум ЦК КПСС поэт спешит признать свои "ошибки и упущения" на посту главного редактора авторитетного издания. Более всего он страшится упрекав том, что у журнала имеется некая программа, отличная от "указаний партии по вопросам литературы". А всего неделю спустя после обращения в главную партийную инстанцию Твардовский выписывает из Салтыкова-Щедрина близкие себе мысли об обществе, где неразумное признано разумным, кормой, которая "возмущает совесть человека".

Первое в послевоенные годы столкновение писателя с партийно-государственной системой закончилось, по его признанию, поражением - освобождением от редакторского поста, запрещением сатирической Поэмы. Но духовное возмужание Твардовского продолжается, о чем свидетельствуют записи в "Рабочих тетрадях" критического плана о партийных и литературных функционерах, отраженная в дневнике творческая история глав с политической проблематикой из лоэмы о "далях" - "Друг детства", "Так это было", появившихся после XX съезда КПСС. Хотя автор, как он настаивал, "ни одного слова не написал .;« из соображений мелкой корысти" в "За далью - даль", на Сталина в этой поэме, он глядит глазами человека своего поколения, как иК.Симонов позже в известной мемуарной книге. Иная точка зрения - исторически более высокая и емкая, включающая также момент нравственной истины, - для поэта еще впереди. Следует к тому же учитывать, что взгляд автора "Далей" нацелен более на современность, чем на прошлое, пусть и недавнее. Благотворные политические перемены, происходившие в хрущевское правление, обещали (так казалось не одному Твардовскому) безостановочное движение советского общества вперед, к "рубежам". Отсюда безоглядность веры поэта в очищенную от сталинских пятен социалистическую идею, "розовый" оптимизм финала главы "Так это было": "ветер века", дующий именно "в наши паруса", "правды власть святая", летящая от обновленной страны по всему свету.

В частных жезаписях Твардовский нередко смелее и глубже себя печатного, выразителя государственной идеи. "Нет у меня той, как до 53 г., безоговорочной веры в наличествующее благоденствие"4.0 тех же жертвах сталинских репрессий он думает с муками, особенно после поездки в Сибирь 1956 года. Запись от 18 февраля 1957 года; начинающаяся словами "Расстреливали их во внутреннем дворе этого зловещего здания, ночью.", представляет собой истинно художественную миниатюру, отточенную по форме, философскую по смыслу. Поэт интересовался судьбами бывших лагерников^ делал заметки об этих людях. Недогматично намечает он в своем дневнике тему "русский человек за рубежом"Всё настойчивее Твардовский ищет неукороченной правды, протестует против сокрытия "запретного", против навязывания стереотипных представлений -тех, что новой эпохе уже "не по возрасту". В выступлении Н.С.Хрущева на совещании писателей в мае 1957 года Твардовского особенно разочаровала директивная формула руководителя государства: "лакировщики-наши люди". В двух щ>о-странных беседах с ним летом того же года "первый поэт страны" (так Твардовский воспринимался тогда партийными верхами) воспользовался возможностью высказать всесильному лицу свои взгляды на литературную политику партии, заинтересовать его суждениями непривычными, в чем-то критическими.

4. Твардовский А. Из рабочих тетрадей(1953-1960)//Знамя. - 1989. -№7. -С.174. Еще раз возглавив "Новый мир" с лета 1958 года, Твардовский оставался всецело верным "долгу; родине, идеям, оплаченным уже большой и мало&кровыо и не померкшим'?. Однако знакомство с целым рядом талантливых и нередко острых в политическом отношении рукописей ("Жизнь и судьба" В.Гроссмана, "Гений и злодейство" З.Казакевича, "Один день Ивана Денисовича" А.Солженицина и др.) убыстряло его освобождение как писателя и редактора журнала от идеологической скованности, от мифов сталинизма в первую очередь.

Свою художественную лепту в критическое осмысление тяжкого наследия, по-прежнему дававшего о себе знать, главный редактор "Нового мира" внес поэмой "Теркин на том свете", значительно переработанной и опубликованной в 1963 году. Читатели, критики, первые исследователи произведения справедливо усмотрели в нем политическую сатиру - жанр, давно захиревший в советской литературе. Хотя автор нового "Теркина" не посягал на социалистическую государственность, но фактически выступил против превращения еёв антинародную "систему". Твардовскому удалось "проявить распространенность "того света" во времени * до наших дней"- цель, которая ставилась еще в процессе работы над первым вариантом поэмы. Однако условность фантастического сюжета позволила автору избежать конкретного исторического хронометрах», относящегося к функционированию "преисподней". События, в ней происходящие, можно отнести к периоду всякого общественного застоя, неэффективного развития: неслучайно в поэме упоминается "Комитет по делам Перестройки Вечной". Представление же о ходе исторического времени создается в произведении благодаря "герою жизни" Теркину, возникает в публицистических отступлениях автора, в его объяснениях с читателем-современником. Хотя фабульная схема поэмы развертывается в конце войны, освобождение от скверны "мертвого духа", порождения сталинщины, передвинуто на время, в кото: ром живет и творит поэт. Именно в современность, в эпоху политического потепления возвращается раненный на войне боец. Другое дело, что номенклатурная "система" оказалась более живучей, чем предполагали демократично настроенные "шестидесятники", в том числе и сам Твардовский, его единомышленники по "Новому миру". И еще долгие годы им пришлось вести с ней, перешедшей в контратаку, вновь захватившей государственные высоты, ожесточенные идеологические бои. А "Теркин на том свете", неугодный сусяовско-брежневской партократии^ оказался на немалые сро-5си отложенным сатирическим оружием, актуальность которого в полной мере можно оценить и в новые "перестроечные" времена.

5. Твардовский А. Из рабочих тетрадей (1953-1960)//Знамя. - 1989. - №8. - С. 134.

В первой редакции поэмы, в "верстке" 1954 года, Сталин как действующее лицо отсутствовал. В каноническом тексте 1963 года он упоминается как Верховный. Живой в физическом смысле, он лично управляет Особым отделом-»- самым мрачным из имеющихся на том свете. О жертвах Колымы и Воркуты в произведении говорится с трагизмом. Тенденция налицо: прежнего величания Сталина как "бога" и "отца" уже нет. А поэтическая формула Твардовского, отнесенная к Верховному - "с ними он и с нами-', то есть с живыми и мертвыми одновременно, - оказалась поистине пророческой, так как после смещения Н.С.Хрущева неявно, осторожно, но неуклонно происходила реабилитация сталинизма пришедшей к власти партийно-бюрократической элитой.

Результатом нового обращения1 Твардовского к образу Теркина стало создание одного из оригинальнейших в русской литературе XX века произведений сатирического жанра, что доказывает всесторонний анализ художественной формы поэмы. -Философская многозначность и долговечность сатирических образов в "Теркине на том свете" объясняется в немалой степени тем, что положительный идеал выражен здесь не только в авторской позиции, заявленной публицистически, декларативно, как это было принято в советской литературе со времен Маяковского, но и в уникальном,ставшем истинно народным, действующем герое. Символика поэмы вобрала в себя многозначный смысл образов народной фантазии, сказок о находчивом солдате, попавшем на "тот свет". Спектр художественных традиций произведения, помимо фольклорных, довольно широк: от глубин русской реалистической литературы, формировавшей вкусы Твардовского (Пушкин, Гоголь, Некрасов, Салтыков-Щедрин) до жанра социально-политической антиутопии, популярного в искусстве XX века.

В отличие от "За далью-даль", "Теркин на том свете" лишен черт утопичности. Ведь сатирическая поэма художественно исследовала то, что задерживало страну на пути к "дальним рубежам", но без их политической конкретизации, в формах условно-аллегорических. Поэтому она не устарела за три с половиной десятилетия, чего нельзя сказать о ряде идеологизированных, пронизанных советским государственным пафосом сочинений поэта.

Последние годы в литературной биографии Твардовского наполнены борьбой руководимого им "Нового мира" с надвигающимся застоем в политической жизни, борьбой за дальнейшее пробуждение демократического сознания общества, за историческую правду и гуманистические ценности, "Новомирство" Твардовского и его единомышленников не было диссидентским, антисоветским течением, но объективно способствовало освобождению страны от пут партийно-бюрократического устройства, расширению прав личности, отстаивало интересы народа и трудовой интеллигенции. "Без статей "Нового мира", - верно отмечает один из его сотрудников тех лет, -вообще не возник бы тот многомиллионный читатель, который оказался подготовлен и предрасположен к позднейшей идее полного изменения общества"4. Под руководством Твардовского "Новый мир" стал центром легальной оппозиции деградирующей партийно-номенклатурной элите, пришедшей к власти осенью 1964 года. Главный редактор не страшился теперь спорить с ее главными "идеологами" и функционерами. В беседе с М.А. Сусловым он отстаивает написанную им и задержанную в ЦК КПСС статью "По случаю юбилея". В связи с сорокалетием "Нового мира" в ней давался обзор материалов, опубликованных в журнале в последние годы, в том числе отмечалось немаловажное значение "Одного дня Ивана Денисовича" А,Солженицына, "Деревенского дневника" Е.Дороша, повестей и рассказов В.Тендрякова, мемуаров И.Эренбурга "Люди, годы, жизнь", "На Иртыше" С.Залыгина, документальной прозы о войне и об истории революции, поддерживались выступления молодых критиков Ю.Еуртина, И.Виноградова, АЛебедева, И.Соловьевой, А.Синявского. В этой статье, всё-таки опубликованной ("Новый мир";,-: 1965.-№1), не было, на сегодняшний взгляд, ничего "крамольного". Имеются здесь ссылки автора на "политику нашей партии", определяющую якобы позиции журнала. Но достаточно было требования "полноты правды о жизни" в современной литературе, заявки "Нового мира" на "свои эстетические принципы и пристрастия", положительной оценки (даже осторожной, с оговорками) произведений, опубликованных журналом и подвергавшихся партийной критике; чтобы вызвать ожесточенную отповедь в "Известиях", инспирированную, как теперь установлено, тем же ЦК. Высказываниями на встречах с читателями, в частных беседах, "настроениями поэта АЛвардовского" постоянно интересуется Комитет государственной безопасности.

Нараставшая в 1965-1966 годах критика "Нового мира" в партийной печати как "отстающего от времени", мучительные цензурные препоны, частичное реформирование редколлегии журнала по решению "директивных органов" - всё это подтачивало здоровье главного редактора, но одновременно закаляло его волю, заставляла освобождатьсяот прежних идейных предрассудков, ценить обретенную духовную независимость. По поводу длительной задержки выхода в печать майского номера "Нового мира" за 1968 год Твардовский обращается с требовательным письмом в ЦК партии, добивается встречи с Л.И.Брежневым. Стопорящие действия- отделов культуры и пропаганды ЦК КПСС по отношению к журналу расценивает как "произвол аппаратных работников". И если чего теперь Твардовский-ре

6. Лебедев А. Когда все это и не снилось //Литературная газета. -1991. - 23 октября. л,.,, дактор опасается, то только "сдачи позиций", не хочет обмануть ожиданий многочисленных читателей "Нового мира".

Новые мемуарные и документальные публикации проявляют отношение Твардовского к событиям в Чехословакии. Поэт проницательно оце-' нил значение "пражской весны", ждал подобных перемен и в своем отечестве. Применение военной силы против страны из социалистического лагеря, пожелавшей пойти иной дорогой, осудил, рассматривая как наш национальный позор, что нашло выражение в стихах, занесенных тогда в рабочую тетрадь: - Что делать мне с тобой, моя присяга, Где взять слова, чтоб рассказать о том, . Как в сорок пятом нас встречала Прага И как встречает в шестьдесят восьмой7.

Нежелание Твардовского как поэта и лидера "Нового'мира" участвовать в коллективном, пропагандируемом сверху ^договорном" обмане, забытьо противоречивых и трагических узлах советской истории отразилось ¡ в произведении "По праву памяти? (1969), так и не опубликованном в СССР при жизни автора. Более того, как сформулирует Твардовский в письме к Л.И.Брежневу, "вопрос о моей поэме повлек за собой оргвыводы, означающие по существу прямое понуждение меня к отставке и фактический разгром редактируемого мною журнала"8.'

Нарушение негласного запрета на осмысление трагического былого, прямое выступление против курса на моральную реабилитацию сталинского периода нашей истории - в этом прежде всего проявилось гражданское мужество Твардовского в его последней крупной вещи. Необходимость размышления о трудном прошлом диктовалось тем, что власть пыталась опять приучить людей к безгласию и бесправию "перед разгулом недобра". И таких "наследников Сталина" поэт смело обличал: "А вы, что ныне норовите I Вернуть былую благодать, /Так вы уж Сталина зовите -/Он богом был - / Он может встать". - , - ■ • > ; В "Теркине на том свете" лвтор сумел выявить опасность сталинщины как формации, протянувшей свои агрессивные щупальца в настоящее, предупредить о том, что "мертвое хватает живое". Но личный момент в ; критике главной фигуры "того света" (модели тоталитарного государства) отсутствовал. Осмеяние Системы дано от имени народа, олицетворённого 7. Твардовский А. Наброски и черновики //Новый мир. - 1990. - №6. - С.185.

8. Журнал с неснятой судимостью. К 70-летию "Нового мира" . Комментарий Сергея Земляного. Публ. документов Анатолия Петрова //Вечерняя Москва. -1995. - 31 января. в Теркине, приговор ей - это приговор сверхличной "иронии истории". Но Твардовскому необходимо было "досказать" и свое "тайное тайных", освободиться наконец от страха и трепета - чувств, гнездившихся долгие годы в глубинах личности поэта.

В главе "Так это было" поэмы "За далью - даль" фигура "устроителя всех судеб" в целом величава и грозна. В "По праву памяти" образ Сталина тоже не лишен своеобразного монументализма. Автор называет его "судеб вершителем земным", вкладывает в его уста монолог, напоминающий требовательный призыв Христа: "Он говорил: иди за мною,/ Оставь отца и мать свою, / Все мимолетное, земное / Оставь - и будешь ты в раю". Но сразу выясняется: это голос не посланца Бога. Скорее, "враг человеческий", надев маску духовного пастыря, искушает смертных кровавой жертвой, предательством, изменой. Обращение к христианским мотивам, к теме Иуды, в частности, красноречиво. В сравнении с "Так это было" критерии оценки Сталина сместились - из политической в нравственную сферу. Вождь виновен, потому что навязал народу противоестественную, извращенную мораль - мораль жестокости, двоедушия»1 отречения от близких, от "чувств людских". О заслугах Сталина в этой поэме не сказано ни слова, в том числе о заслугах во время Отечественной войны. Воины ему "обязаны" не победой, как в "За далью - даль", а только "крестным путем": "Из плена в плен - под гром победы IС клеймом проследовать двойным". Сходно с Солженицыным (как "перелом русского хребта") толкуется теперь ликвидация кулачества и массовая высылка крестьянских середняцких семей, какой была и семья Твардовских; Говоря о родном отце, автор реабилитирует само слово "кулак", предлагая понимать его буквально - как трудовую руку мужика-земледельца: "Отдельных не было мозолей-/ Сплошная. Подлинно -к у лак!" Однако далее образ отца-крестьянина, сосланного "куда-то за Урал", расщепляется в рассказе поэта на три не во всем совпадающих лика. Первый, ближе всего стоящий к реальному Трифону Гордеевичу, тщеславный "хозяин": "Он, может, полон был гордыни, что вдруг сошел за кулака". Второй, по сути двойник первого, только иначе воспринявший вопиющую несправедливость; допущенную по отношению к нему, труженику: "А может быть, в тоске великой / Он покидал свой дом и двор / И отвергал слепой и дикий,/Для круглой цифры, приговор". Этот вариант образа крестьянина, обиженного проводниками коллективизации, очевидно, более всего художественно типизированный, выражающий размах и глубину народной трагедии. И, наконец, третий лик раскулаченного, в поэме Твардовского самый.уязвимый и с психологической, и с социально-типической стороны. Сосланный отец, находясь со всеми остальными "в скопе конского вагона", вдруг неожид анно оказался "среди-врагов советской власти один, что славил эту власть". Затем следует целый гимн этому "помощнику голоштанному", "опоре и бойцу" советской власти - настолько проницательному, зоркому политику, что незаслуженная кара, обрушенная на него, не привела его к разочарованию. Беззаветно верящий в новую жизнь мужик будет искать справедливости, обращаясь с письмом к Сталину, или удачно впишется в ряды "рабочего класса" недалеко от места ссылки, у горы Магнитки.

Не нашлось места в поэме "По праву памяти" еще одному, наиболее жизнеподобному образу сосланного крестьянина, о котором, как выясняется, всё же думал ее автор. Как сообщает А Кондратович в "Новомирском дневнике" (запись от 3 февраля 1970 года), Твардовский помнил эпизод, рассказанный ему отцом. "Как те ехали в товарном скотском вагоне в ссылку после раскулачивания. В вагоне оказался один странный старик", упорно молчавший, ио жестами и мимикой показывающий полнейшую растерянность, непонимание - "что же все-таки произошло - и почему?"

Разработка мужицкой темы в произведении свидетельствует в итоге о том, что автор еще не окончательно изжил социальный утопизм в понимании коллективизации. Тем не менее впервые в поэзии Твардовского образ "отца родного" противостоит "отцу народов". Мужику-земледельцу отдано всё - уважение, сочувствие, любовь; вождю-отцу - лишь горький сарказм. "Горький" - потому что перед нами исповедь сына, поставившего, как и многие другие сыновья той эпохи; любовь к "отцу народов" выше любви к родным по крови. Пусть это отречение было нелегким, болезненным, осознавалось отрекающимися как жертва, но таковая была принесена. И все же мотив сыновьей вины звучит в поэме приглушенно, слабее, чем тема позора клейменных кличкой "кулацкого отродья", "сына врага народа", позора всех "виноватых без вины". Нет того, что можно с уверенностью назвать личным покаянием. Зато громко выражена ответственность за социальный идеализм, непредсказуемо обернувшийся потоками братской крови, всеобщим ожесточением* нравственным одичаньем. И если рефрен-заклинание второй части произведения "сын за отца не отвечает" уводит куда-то в подтекст тему вины перед родителем по крови, то финал, напротив, публицистически заострен "коллективным покаянием": все мы виноваты. Сталин - в наших душах, он - это мы! "Давно отцами стали дети, / ' Но за всеобщего отца / Мы оказались все в ответе, 1И длится суд десятилетий,/ И не видать ему конца".

Автор "По праву памяти" пытался также разобраться, почему доброта и сострадательность народной души были оттеснены в эпоху тоталитариз-' ма иными, противоположными качествами, почему народ принял навязанные ему нормы насилия ижестокостн. Поэт задумывался над судьбой От' чизны, которая "не знала, где всему .начало." Впервые в своих стихах Твардовский с осуждением говорит о нетерпимости атеизма ("А мы, кичась не* верьем в бога."), сожалеет о забвении христианских начал "средь наших праздников и буден". Но чтобы понять негативные изменения в народной нравственности, давшие о себе знать после революции, желательно было идти вглубь истории Родины, как это делал, к примеру, М.Волошин в поэме "Россия" (1924). Твардовский же, всегда бывший летописцем современности, ограничивается изучением феномена сталинщины, не выходя за пределы самого этого явления. Слабо намечен в "По праву памяти" аспект -как соотносятся Сталин и вся советская система, так деградировавшая к концу 60-х годов. "Какбудто дело в нем, ягненке"', - возражал поэту автор только что законченного "Архипелага ГУЛАГ", изобличивший именно Ленина как основателя нечеловеческого государства. Для Твардовского же фигура Ленина по-прежнему святая. "Великий Ленин не был богом и не учил творить богов", - так определенно развел он двух лидеров компартии в "За далью - даль". Такой же примерно смысл имеют отсылки к Ленину и в поэме "По праву памяти". Его "образ вечным и живым мир уберег за гранью бренной". Ленин не несет ответственности за социально-политические катастрофы сталинского периода отечественной истории, согласно утверждениям автора. Тем более не может давно ушедший "учитель" отвечать за консервативные тенденции брежневского курса, с которыми Твардовский как главный редактор "Нового мира" энергично сражается - таков актуальный контекст поэмы.

Показательно для эволюции Твардовского, как по-разному трактуется в давнем произведении "Памяти Ленина", с одной стороны, и в "По праву памяти", с другой, один и тот же сюжетный мотив, характерный для религиозно-мифологического строя мышления: а если бы люб имый вождь и светоч человечества воскрес! Тогда бы увидел он, как "в трудах и боях возмужала советская наша семья, его мировая держава; свободных народов семья". Такая величественная картина рисовалась Твардовскому в 1949 году , да и не ему одному. И совсем иным представляется поэту состояние "мировой державы" через двадцать лет. И соответственно другой, какой-то "амбивалентной", оказывается реакция на увиденное внезапно ожившего вождя. "Вот если б Леиин встал из гроба, / На все; что стало, поглядел. / Уж он за всеми мелочами / Узреябы ширь и глубину./А может быть, пожал плечами / И обронил бы; А- Ну и ну!" Впервые в советской политической поэме не "на все вопросы отвечает Ленин", как еще в 1963 году он отвечал в "Лон-жюмо" А.Вознесенского.

Над вигались семидесятые годы, безвременье, клонившее тех, кто не хо

9. Солженицин А. Бодался теленок с дубом //Новый мир< - 1991.-№7,-С.! Ш. тел лгать и приспособляться, к глухой борьбе (вариант диссидентства) или к нравственному стоицизму. Позиция последних была близка Твардовскому и его новомирскому окружению; но с существенным добавлением: журнал и его главный редактор были деятельны, публично противостояли официальному идеологическому курсу партийного государства в середине и конце 1960-х годов. Тем самым новомирцы протянули руку в новые времена, подготовив их, научили прессу, даже подцензурную, говорить истину о прошлом и настоящем, противоречить мнениям "впередсмотрящих", показывать недальновидность правящих злит, их оторванность от народных интересов.

Духовная эволюция Твардовского в 50-60-е годы, происходившая на глазах у всех читающих » мыслящих, захватившая в свою орбиту многих и многих, стала немаловажным историко-литературным и политическим фактором, значение которого вышло далеко за пределы страны. Редакторская, литературно-критическая, поэтическая деятельность Твардовского в его последние годы оказала благотворное воздействие на процесс постепенного освобождения искусства от пут партийно-тоталитарной идеологии, способствовала обогащению художественных форм русской литературы тех лет.

К творческим вершинам Твардовского, как и всей русской поэзии второй половины 50-х и 60-х годов, следует отнести его позднюю лирику. В ней также запечатлелось духовное становление поэта. При этом художественные достижения Твардовского в его лирике, как и в эпосе, напрямую связаны с отказом автора от советских^ коммунистических мифов и идео* логем, объясняются, помимо мастерства как такового, глубоким погружением в конфликты общенародной истории.

Ранее, в 30-40-е годы, лирика Твардовского зависела от крупных жанров, разрабатываемых им в первую очередь. В 50-е годы, в период написания "За далью - даль" многие стихотворения тоже созвучны лирическим

главам поэмы. Тем не менее в это десятилетие появляется немало лирики исповедальной, "сокровенной", с поэмой прямо не соотносящейся. Мани-фестальные строки ."О том, что знаю лучше всех на свете, / Сказать хочу. И так, как я хочу"-из стихотворения "Вся суть в одном единственном завете" (1958) - это уже программа полного лирического высвобождения. Лирика отныне не будет заслоняться стихотворным эпосом, "пояснять" «го, станет главенствующей формой поэтического изъяснения. '

Много верного сказано исследователями и критиками об "эпическом" происхождении и характере лирики Твардовского. Под эпичностью здесь понимается ориентация поэта на внеяичностный. всеобщий опьпуна народную систему нравственных ценностей.

Во второй половине 50-х годов в лирике Твардовского уже определи- ; лись магистральные творческие темы. Их поэт развивал и дополнял вплоть до последних своих дней. Это мотив жестокой памяти войны* истоки которого а первых послевоенных годах, тема трудового подвига современников и коренных устоев народной жизни, раздумья о радостях и горестях поэтического ремесла, сущности и назначении стиха. И, наконец, вечные темы лирики, близкие друг другу: природа, неостановимый круговорот всего сущего на земле, жизнь и смерть, смысл бытия для человека.

Классификация поздних стихотворений Твардовского по предмету переживания, по тематическим группам не безусловна. Границы между последними подвижны, указанные мотивы взаимно проникают, переплетаются. Лирический мир большого поэта - явление цельное. Но рассмотрение каждой из магистральных тем дает возможность не только понять изменения, произошедшие в поэзии Твардовского конечных его лет, но и увидеть выражение в ней тенденций обогащения русского стиха второй половины 50-х и 60-х годов.

В этот период Твардовский отдал немалую дань стихотворной публицистике, востребованной временем значительных общественных перемен. Так, его "Слово о словах" (1962) стало своего рода программой гражданственности поэзии, о чем тогда немало спорили. Дальнейшие пути русской лирики, как и эволюция самого Твардовского, показывают, что "негромкое" слово более долговечно, чем открыто публицистическое, призывное. Все чаще поэт выходил к осмыслению прошлого, "бега времени" через личный, порой интимный опыт. Привычная для Твардовского'беседа с неким подразумеваемым адресатом уступает во многих поздних стихах место форме монолога, раздумью наедине с собой, исповеди. В такой манере создан лирический триптих 1966 года на тему "жестокой памяти"— "Есть имена и есть такие даты.", "Я знаю, никакой моей вины.", "Лежат они, глухие и немые." Это возвращение к "давней боли"- одно из замечательных достижений поздней лирики Твардовского. Второе стихотворение воспринимается сейчас уже как классика. Интересно строение этого лирического шедевра. "Я" (вместо прежнего эпического "мы") и "они", другие, не вернувшиеся, г- намеченное противостояние сразу обнаруживает внутреннюю ди-алогичность монолога автора, представшего перед нами в момент "лирической концентрации" (термин Т.Сильман). В стихотворении идет как бы спор с самим собой. Первоначальная логика - логика здравого смысла -отбрасывается. Поэт ведет нас в мир нравственных норм высшего порядка, в сравнении с юридическими. Ведь согласно последним лирический герой ненаказуем - это бесспорно. "Но все же, все же, все же." Неожиданная, многозначная концовка* меняющая трактовку поднятой темы, говорит о чем-то не вполне называемом, трудно выражаемом на языке понятий. Обращает на себя внимание некая затрудненность авторской речи. Вся миниатюра - один синтаксический период с обилием неблагозвучных на первый взгляд* ''непоэтичных" присоединительных конструкций: "в том, что", "о том, что", "речь не о том", "но все же". Характерная форма высказывания: мысль автора с напряжением, с остановками одолевает ловушки иллюзий, докапываясь до истины. Прозаизированность стиха подчеркнута его необычным ритмико-интонационным строем на пятистопной ямбической основе.

Сходные стилевые приметы неторопливой, раздумчиво-повествовательной речи (черновой речи "про себя") -ив последней части лирического триптиха. Удивительна предметность, натуральность изобразительного ряда первых строк. "Лежат они, глухие и немые, / Под грузом плотной от годов земли.«" Такое обиходное слово, как "лежать" означает для Твардовского прежде всего быть мертвым и очень часто встречается там, где он рисует умерших. Так рождается горький коллективный портрет не вернувшихся с Великой Отечественной войны. Эскизность, незавершенность раздумья намекает на возвращение автора в будущем к "дорогим могилам".

Славой павших, как единственно истинной, измеряет поэт и подвиги новых поколений. Во внешности первого советского космонавта, Юрия Гагарина, более всего тронула автора стихов обыкновенность, сходство с лицам и дорогих ему "ребят", фронтовиков; "И выправкой, и складкой губ, и взглядом, / И этой прядкой на вспотевшем лбу.;" В то же время всеплг-нетная слава погибшего героя в стихотворении "Памяти Гагарина" (1968) становится знаком талантливости, смелости, крепости духа русского чело* века, чья родословная идет из глубин народной истории.

Заслуживают внимания лирические возвращения поэта к изображению сельского мира в двух стихотворениях 1965 года, как бы заместившие неосуществленные замыслы большой прозы о деревне. Как и в лучших произведениях литературы того времени» раздумья Твардовского посвящены противоречивым моментам, историческим парадоксам существования села за годы советской власти. Издавна свойственное поэту хроникальное повествование в стихотворении "На новостройках в эти годы." обогащено в концовке неожиданно личным мотивом нравственного самосуда: "Давно, допустим, это было, / Но ты-то сам когда там был?" Тему "удалого нажима" на пахаря, основательно осмысленную во многих произведениях 60-х годов (в частности, в поэмах С.Викулова "Преодоление", "Окнами на зарю", "Против неба на земле"), Твардовский развивает в стихотворении "А ты самих послушай хлеборобов." Форма солидного поучения от лица "почтенных сельских людей" достигнута здесь прежде всего речевыми средствами -употреблением оборотов сгарокрестьянского разговора, семантическим смещением 1фылатых выражений и пословиц. Тем самым авторский голос становится неотличимым от голоса тех, кто живет и трудится на земле.

Народность и государственность мышления Твардовского постоянно заявляют о себе в его поздней поэзии памяти, куда относится и историческая баллада "Береза" (1966), где в одном образе-символе искусно соединены величие Кремля, "башни мировой" и "околица забвенной деревушки", давнее прошлое Руси, не столь далекое "небо фронтовое" над Москвой и нынешний день страны,

В 60-е годы продолжается полемический диалог писателя с его критиками. Если стихотворение "Я сам дознаюсь, доищусь." по форме традиционное, то нет аналогов сатире "Такою отмечен я долей бедовой." Это, в главном, рассуждение "по поводу пословицы" - "таких, из-под елки, не трогают волки". Но пословицы полузабытой: пользование ею вызывает необходимость объяснения ее происхождения. Что поэт и делает, рассказывая "быль", действующим лицом которой он якобы оказался. Автобиографический мотив, введенный в сюжет народной легенды:, придает стихотворению совершенно новое жанровое качество. В размышлениях о цели и назначении стиха усиливается нота ответственности, бескомпромиссного суда над ложными стимулами творчества: желанием славы, "страсти мелочным успехом"; Как и прежде, Твардовский остается в пределах реалистической интерпретации творческого состояния и вдохновения. Но теперь он ближе к романтикам, так как намекает на необъяснимую до конца тайну озарения ("извлечь. из тьмы безвестной" слово поэзии). В лирике, близкой к философской, излюбленная тема автора - движение исторического времени, незаметное его перетекание из настоящего в непредсказуемое будущее.

В сбои поздние годы Твардовский-лирик не остался в стороне от процесса художественного и интеллектуального обогащения русского стиха, сказал полновесное слово и в области вечных тем поэзии. Хотя его лирике чужд философский рационализм, круговорот природы не мог не волновать поэта. При этом самой неизбежностью физического конца автор объясняет свою обостренную любовь ко всему "бегущему мимо", особую чуткость сердца к "свежести поры любой". Зорок он к смене времен года, тщательно запечатлевает приметы - и те, что на виду, и скрытые - перехода от одного природного срока к другому. Более всего Твардовского влекут моменты полного цветения растительного мира* влекут вершиной его зрелости на границе с неизбежным затем спадом и умиранием^ Круговорот этот принимается со сладкой болью, со светлой печалью - как привет вечному обновлению всего живого. Диалог человека с земной флорой, благодарность "за тихое, легкое счастье" совместного, слитного с ней существования некой высшей силе, неназываемому Богу ("не знаю, чему иль кому - спасибо") -ведущий мотив в лирических пейзажах поэта последних его лет.

Неизбежность смены всего сущего признается в лирике Твардовского гармонией и даже красотой. Однако это не застывшее философское решение. Порой стихи вступают друг с другом в спор. Нарастает драматизм в поисках ответа на вопрос о смысле отдельного существования человека. Дух его сопротивляется, не хочет умиротворенно укладываться в закономерность круговорота всего живого, соглашаться с ходом природного времени.: В статье "О Бунине"(1965) Твардовский отвергает "философические углубления в проблемы смерти как таковой", ему чужда "религиозно-мистическая" окраска этой темы в литературе. Но люди, беззаботно относящиеся к "реальности собственного конца", не представляют собой, по утверждению поэта, "идеал духовного развития". Сам он призывал преодолевать "бездонную пустоту" единением людей^ обеспечивающим бессмертие в памяти нации в целом. И в последние свои сроки размышлял о неизбежном, продолжая славить мир бе? него, как это делали также М.Светлов, С.Маршак и другие поэты, его современники, в своей прощальной лирике. При этом и в счастье существования, и в расставании с миром Твардовский протягивал руку Пушкину, что доказывает анализ его лирического шедевра "На дне моей жизни."

Некичливая мудрость, душевная деликатность его музы сказываются 1 еще и в добром юморе, с которым поэт раздумывал о неизбежности "отставки безусловной"."Справляй дела и тем же чередом без паники уклады-.

V вай вещички", "Допустим, ты свое уже оттопал**, "Без нас отлично подведут итоги и, может, меньше нашего наврут"*- и таким образом обновляется язык вечных тем. Так же обытовлена языковая фактура стихотворения об угрозе ядерной катастрофы всего человечества - "В случае главной утопии.;" От "шутки самой немудрбй", привычной у автора "Василия Теркина", от фразеологизма "пожили, водочки попили, будет уже за глаза" в первой строфе лирический сюжет движется к пронзительности элегии и к бездне трагедии - не зря ведь финал этой миниатюры остается открытым: Жаль, вроде песни той, - деточек, Мальчиков наших да девочек, Всей неоглядной красы. Ранних весенних веточек В капельках первой росы. Цикл "Памяти матери" (1965) критика единодушно признает вершиной лирики Твардовского, достижением всей русской поэзии XX века. Корреспондируя со всем составом поздних стихотворений автора, это произведение обладает своим неповторимым содержанием, отличается особым, сложным замыслом и построением, свойственным такой жанровой форме, как лирический цикл. Традиционная тема родовой связи матери и сыновей, которой лосвящено первое стихотворенье, переключается во втором в биографический план, с удивительным лаконизмом запечатлевая судьбу семейного клана Твардовских, попавшего под каток раскулачивания и высылки в северную тайгу. В этой части цикла в центре образ еще живой матери, готовящейся к смерти - акту в ее понимании необычайно значительному, соединяющему отдельную особь с предками, вписывающему покойного человека в память потомков; В представлении же сына, переживающего смерть родительницы, возвращение к "отеческим гробам" затруднено веком, щедрым на общественные катаклизмы. Сын невольно противопоставляет свою городскую деловитость,разрушение в своем сознании родовых связей природно-эпическому отношению матери-крестьянки к смерти. В хроникальном повествовании запрятана исповедь поэта, на немалый срок отделенного от родственного гнезда и его обитателей, но остро чувствующего свою отьединенность от семейных первоначал. Последнее, четвертое стихотворение цикла ставит смысловую точку в теме собственно личной -г возвращении сына в родовой приют, некогда им покинутый, к матери, олицетворяющей семейную, крестьянскую общность* к "родимой приднепровской стороне" -"малойродинс" Твардовского. Потому в окончании цикла понадобилось обращение к песне, выражающей народное миросознание, к его извечной цельности. Ее-то и стремится восстановить в себе поэт, прошедший через испытания жизненной суетностью, в том числе политическими иллюзиями века. Рефрен о "перевозчике" каждый раз выступает в цикле в новом значении. В предпоследней строфе возникает тема "последнего перевоза"* относящегося как к умершей матери, так и к еще живущему сыну. В трижды прозвучавшем до этого куплете песни "парень молодой" (образ чисто функциональный) смело заменяется автором на другую, уже символическую фигуру - перевозчика из царства жизни в страну смерти. "Пе-ревозчик-водогребщик, / Старичок седой, / Перевези меня на ту сторону, / Сторону - домой." Этот песенный аккорд - о "перевозчике-водогребщи-ке" - позволил автору художественно эффектно завершить главную тему трагедийного произведения своеобразным катарсисом: нравственным очищением от всего малозначащего, преодолением разрыва с родовым гнездом, принятием народно-эпического отношения к жизни и смерти.

В 60-годы, таким образом, лирика стала для Твардовского главной формой поэтического выражения^ синтезировав в себе устойчивые векторы его поэтической эволюции. Новый лиризм поэта не столь величав, торжествен, патетичен, как во фронтовые и первые послевоенные годы. Однако лирика Твардовского остается до конца глубоко серьезной, строгой, бескомпромиссной в утверждении ценностей, определившихся уже давно, и наново понятых нравственных истин, становится более драматичной и конфликтной в истолковании философских вопросов.

О "большой судьбе" ушедшего мастера русского слова писали многие поэты, его современники. Л.Решетников, на которого, как на представителя фронтового поколение, автор "Василия Теркина" оказал особо ошути-мое воздействие, в лирических "Воспоминаниях о Твардовском" выразился весьма емко: ~

В его стихах не стих нам слышен. Не игры в звуки, Но слышны

Как гром, что далью чуть утишен,-Все звуки мира и войны.' '

Художественные достижения Твардовского в поздней лирике не связаны столь очевидно с обозначенными выше переменами в его политическом / сознании, как это прямо выразилось в сатирической направленности "Теркина на том свете", в гражданско-яублицистическом пафосе "По праву па- : мята". Лирика как жанр раскрывает более сокровенные, духовно-нравственные слои в личности поэта, его представления о вечности и красоте, не так зависимые от текущей гражданской деятельности Твардовского-писателя. И все же лирические стихи Твардовского 60-х годов питались из того же источника, что и его поэмы -из борьбы за обновленные народные идеалы. Недаром единственное его стихотворение, помеченное » сочинениях 1970-м . годом (когда был подписан приговор "Новому миру", принята вынужденная отставка главного редактора), говорило о несогласии с тем, что "было, вышло не то, не так". И одновременно поэт напоминал себе и другим о необходимости действия, о неотмененности ежедневного труда души и разума." "Час мой утренний, час контрольный. Час мой, дело свое верши".

Определение "поэзия фронтового (или военного) поколения" давно бытует в критике, широко используется в статьях, книгах, диссертационных исследованиях о советской литературе. Оно шире понятия "литературная школа" и более размыто в своем значении. Имеется в виду большая группа поэтов; связанная общностью биографии и некими идейно-эстетическими пристрастиями, остававшимися в силе на протяжении нескольких послевоенных десятилетий. Отличительные черты поэзии фронтового поколения как литературного аналитически описаны Л Лазаревым в его статье "Юноши 41-го года" (1962), которая потом расширялась и дополнялась. Изучение поэзии военного поколения как литературного феномена находим также в работах В.Бузник, Ал.Михайлова, А.Когана. А.Абрамова, ЛЛннинс- . кого, Л.Таганова, С.Страшнова, С.Коваленко, МЛьяных и других критиков, исследователей. Для осознания общности мироощущения этих стихотворцев, их особого положения в составе советской литературы немалую роль сыграли их постоянные высказывания на эту тему.

Поэты, о которых идет речь*ушли на фронты—сначала финской, затем Великой Отечественной войны - еще совсем молодыми людьми. Война стала для них главным событием жизни, многое определила в их последующем литературном становлении. В отличие от А.Твардовского, {(.Симонова, В.Гроссмана и других писателей, профессионально сложившихся в 30-е годы, ставших военными журналистами, летописцами и хроникерами тяжких лет испытаний, их молодые соратники, вчерашние школьники и студенты, не успели в предшествующие мирные времена завоевать себе имя, признание на литературном поприще. А некоторые из них, по свидетельству К.Ван-шенкина, не стали еще писателями во время самой войны, часто и не помышляли об этом.

Большинство молодых, будущих поэтов начинало военную биографию прямо в окопах, на переднем крае, на линии огня. Литературным же поколением они осознали себя позднее, в первое послевоенное десятилетие, когда стали выходить их книги, когда прозвучали их многочисленные поэтические манифесты. В научно-критической прессе уже основательно освещался вопрос о нескольких "призывах" в поэзию, о следовавших друг за другом "эшелонах" писателей фронтовой плеяды - сразу после залпов Победы, затем на рубеже 40-50-х годов, к концу пятого десятилетия'4. Более того, и в последующие длительные сроки продолжалось пополнение фронтовой когорты новыми литературными именами, новыми книгами со свежими акцентами в истолковании военной темы. Смыкаясь вместе - волна за волной- поэты-фронтовики, несмотря на разность вкусов, индивидуальность почерков, неизменно сохраняют нечто общее, что и позволяет уже на протяжении многих лет говорить о них как о своеобразном пласте русского стиха. Еще на давнем съезде писателей России Ю-Друнина выражала недоумение по поводу того, что "у нас нет большого систематизированного труда, в котором было Ры обобщено все, что сделано за три с половиной десятилетия так называемым огненным поколением"".

Мое поколение, - чуть позже сказал С.Наровчатов, - не выдвинуло великого поэта, но оно само в целом - великий поэт со светлой и трагической биографией, с широким и многообразным творчеством, с неповторимым выражением лица"". Главное в этом "выражении" определилось еще в

0. См.: Страшное С. "Родом из войны" (О поэтических поколениях)//Вопросы литературы. - 1985. - №2.

11. Литературная газета. - 1980. - 17 декабря.

12. Наровчатове. "Воимя."//Новый мир. - 1982.-№1.-0.179. годы войны и чуть позже, когда уточнялись, дописывались поэтические декларации вернувшихся с победой. Это горделивое осознание подвига, осуществленного в юности и потому ставшего навсегда судьбой. "Не каждому заглядывали в очи бессмертье и история сама" (В.Жуков). Лицо поэзии, вышедшей из войны, изменялось под воздействием времени, но всегда оставалось постоянным понимание ею человека, сформировавшееся "тогда", "там", под огнем. Поэтому на вопрос, заданный фронтовому поэту: "Над чем работаете?" он мог ответить, как ответил Е.Винокуров (самый "мирт ный" из своих литературных сверстников): "Над развитием в себе ощущения прошедшей войны, участником которой я был"11.

Все эти авторы, о чем бы ни размышляли, "пишут войной", по метафорическому выражению Маяковского. Она стала для них если не главной темой, то непременно экраном, на который проецируются их оценки мира в целом, места и назначения в нем человека.

Творчество поэтов фронтовой когорты запечатлело не только их общую жизненную, литературную биографию, но и само время в его движении, то есть историческую судьбу народа. Поэтому так важно оценить, как и в части исследования, посвященной Твардовскому, их мировоззренческую и эстетическую эволюцию, их художественные поиски и приобретения. Ввиду того, что сам материал, могущий быть востребованным для решения этой задачи, очень обширен, ограничим его произведениями более двух десятков стихотворцев, чье творчество в совокупности способно показать движение этого литературного поколения во времени. Для анализа берутся стихи, литературно-критические и публицистические высказывания следующих поэтов: А.Балин, С.Викулов, КХДрунина, М.Дудин, В.Жуков, Д.Ковалев, ЮЛевитанский, А.Межиров, Б.Окуджава, С.Орлов, Н.Панченко, Г'Ложенян, Д.Самойлов, Б.Слуцкий, Н.Старшииов, Ф.Сухов. А также менее известных, тех, чьи сочинения связаны с дальневосточной и брянской землей: Б.Борин, В.Динабургский, АДракохруст, Г.Каменная, Л-Мирощин, Б.Ре-яин, А.Рыбочкин, Н.Петропавловский, С.Смоляков, С.Тельканов, В.Тур-кин. Обо всех названных авторах у,соискателя имеются опубликованные работы. Творчество молодых поэтов, павших на войне, относящееся главным образом к 30-м годам, не рассматривается, хотя героическая тональность и пророческий пафос этой генерации "мальчиков невиданной революции" (П.Коган) были переданы, как эстафета, выжившим, возмужавшим и составившим собственно "третье", как нередко его называли, литературное поколение со своей длительной историей, доходящей до конца XX века.

Пути и поиски молодых стихотворцев, недавних фронтовиков, нача

13. Винокуров Е. Остается в силе: О классике и современности. - М., 1979. - С. 150. тые ещена полях сражений, становятся заметным фактом литературы в первое послевоенное десятилетие, когда выходят в печать их сборники, для большинства -г первые. Неоспорима роль Первого всесоюзного совещания молодых писателей (1947), давшего им возможность "осознать себя поколением'* (Ю Друнина).

Обновление языка военной лирики очевидно в стихах, написанных еще до Победы С.Гудзенко, МЛукониным, А.Недогоновым, С.Орловым, Ю. Друниной - каждым из поэтов по-своему. "Война не просто фейерверк, война -тяжелая работа",-г успен сказать погибший М.Кульчицкий. Эта достоверность, предметность в изображении фронтового быта стала примечательной особенностью стиля новой лирики. Как говорил о войне, о себе в первой книге А.Межиров: "знающий каждую пядь поименно - на ощупь, на цвет, на вес". Фронтовые стихи Ю.Друниной начинаются обычно с деловой экспозиции, точно вводящей в обстановку: "Только что пришла с передовой мокрая, замерзшая и злая", "Снова крик часового "Воздух!", "Кто-то бредит. Кто-то злобно стонет". Конкретность в обрисовке солдатских будней, реальный, суровый план изображения - все это имеет свой эстетический смысл. Жизнь воинов показана как каждодневный труд, тяжкая работа. Все происходит, "как положено на войне". Психологическое состояние бойца, приближенного к смерти, передается порою Друниной с поразительной меткостью: "Крадется медленный снаряд к окопу моему". В военной хронике В.Жукова острота романтической контрастности ("клочья порванных шинелей - как наши души на кустах") сочетается с пове-ствовательностью, реалистической детализацией, что передавало своеобразную эстетику окопного "дела": "Бил миномет чумно и гонко, / и с каждой миною спроста / подпрыгивала на бетонке / его опорная плита". Приметливость к подробностям жизни, склонность к мрачноватому солдатскому юмору ("кто в здравотдел, кто в земотдел") - характерные приметы стихотворного языка В.Жукова.

Жесток быт войны под пером молодого С.Орлова. Он не боится самых страшных деталей. О танкистах, горевших в подбитой машине, сказано: "Клочьями с лица свисала кожа,руки их на головни похожи". По С.Орлову, невозможно ощутить величие подвига солдата, не держа в памяти ту порой страшную цену, которую приходится платить за победу. "Чтобы она была такая: / Взглянуть - и глаз не отвести!" - так заканчивается восьмистишие, где победа уподоблена искалеченному лицу воина. Именно такой подход, метод героизации оказался близок С.Орлову в его лучших строках о войне. Поэт символически укрупняет, романтически возвеличивает обыденность. По дороге, до обочин сбитой солдатскими сапогами* прошли "две военные ночи", равные векам, сама дорога пролегает "по лону всей земли".

Земная природа и даже космос становятся свидетелями воинского похода. Крупкомасштабность поэтического стиля обеспечила долгую жизнь таким произведениям С.Орлова, как знаменитое "Его зарыли в шар земной" и "Руками, огрубевшими от стали." Последнее соединило психологически выверенные подробности поведения человека под огнем ("как хочется перед атакой жить") с высокой романтической образностью: "Когда-нибудь потомок прочитает / Корявые, но жаркие слова / И задохнется от густого дыма, / От воздуха, которым я дышал, / От ярости ветров неповторимых, / Которые сбивают наповал".

Годы спустя после смерти Д.Самойлова публикуются его фронтовые стихи, ранее в его книги не входившие. В этих публикациях - то же соседство натурализма ("промёрзший, чёрствый труп хирел в снегу, оттаяв") и героики, эпического понимания происходящего: "Эшелоны выстукивают гекзаметры / Ив шинели укутываются Гомеры"14. Символическое возвышение подвига, к которому прибегали окопные поэты с целью "народ поставить над войной" (А.Довженко), особенно заметно в балладных формах. Новые поэты войны чувствовали себя, как и Б.Слуцкий, "уполномоченными" говорить "от имени России". Но не всем свойственна в воплощении этой темы ораторская интонация, открытая патетика. Высокая настроенность души в военных стихах Н.Старшинова, например, чаще подразумевается, запрятана вглубь: "Никто не крикнул: "За Россию!." А шли и гибл г за нее".

Стихи фронтовых лет многострунно воссоздают душевный облик советского солдата, вчерашнего труженика. Неколебимо "мирные" чувства у лир1: ческого героя Старшинова. Во время канонады сквозь горечь дыма он улавливает запахи тмина и лесной черемухи. "Удушливый тротил" в стихотворении В.Жукова не убивает до конца дыхание весенней земли. У него же остановивший танки врага могучий волгарь, "медлительный и мудрый, как былина", даже в забытьи после боя "отличал оттари запах ржи и смог еще подумать: перезрела". И другие поэты этой плеяды пишут о восприятии воином первородной земной красоты, защищенной в окопах. Так ненавязчиво в хронику кровавой войны входит тема гуманистического смысла подвига во имя мирного бытия Родины. Стихов-свидетельств с названиями "Я это видел", "Я видел сам", призывающих к немедленной мести, создавалось немало в начале войны. Герои Д.Ковалева, советские моряки, встретили "неожиданный до жути, дзот, сложенный из человечьих тел" ("Долина смерти"). Жестокость врага вызвала праведный гнев, пробудила сверхче

14. Самойлов Д. Стихи о солдатской любви (1944 г. Белорусский фронт) //Знамя. -1998. б. -С.128, 130. ловеческие силы в рукопашной. Но основной смысл стихотворения - гуманизм наших воинов, удивление тому, что он оказался вообще возможным: "Как мы / В бесчеловечной той метели, / На той багрово-черной полосе / Остаться все-таки людьми сумели. /И даже человечней стали все?." Л Как памятники непреходящей славы замысливалисьмолодыми стихотворцами войны их первые героико-романтические поэмы, во многом еще несовершенные ("В краю молчания" М.Максимова, "На рубежах" А.Ме-жнрова, "Гвардии рядовой" Н.Старшинова, "Первая повесть" Д.Самойлова, "Командир танка" С.Орлова, "Ветер с моря", "Лола", "Впередсмотрящий" Г .Поженяна, "Дорога к миру" МЛуконина и др.). В иных из них была плодотворная попытка посмотреть на только что окончившуюся войну с нового исторического рубежа, как в "Командире танка"( 1945) С.Орлова (опубликовано в 1978 году). Однако художественно разнообразнее, глубже память войны, о которой наиболее весомо заговорил с ее окончанием Твардовский, воплощена у "третьего поколения" в лирике. При этом названная тема имеет у этих поэтов свою необычную динамику развития и углубления. Чем дальше во времени отступала их фронтовая юность, тем острее, трагедийнее становилась для многих память о ней в новых строках. "И вновь, как рана ножевая - / траншейка с глиной на стерне. / Не вспоминаю - проживаю, / зачем-то в кадрики сжимаю / все то, что было на войне" (В.Жуков). С.Орлов в своей послевоенной лирике постоянно возвращался в ''сорок памятный год". К концу жизни автор больше стал ценить молчание о павших, за которым стояла прежняя убежденность в неповторимости миссии своего героического поколения. О том же дне 9 мая, коему военными поэтами посвящено неисчислимое количество строк, С.Орловым торжественно и лаконично сказано: "Живым поверка. Павшим слава. Со счастьем боль невпроворот",

Ты должен помнить поименно солдат пехотного полка",-написал еще в 1946 году АЛедогонов. "Обессмертить поименно", особенно тех, кто "рухнул до срока" - такая же установка заметка в первых послевоенных стихах В.Жукова, о кровопролитной финской кампании: "В тайге косматой затерялся след Бринько и Кочерыгина Олега." И позже пойдут стихи-послания погибшим, стихи-обелиски. Среди адресатов - "весь мой взвод повыбитый". По именам названы в посвящениях к циклу ''Военные тетради" Д.Ковалева не дожившие до мира однополчане. Прозаизированный рассказ об одном из них, североморце Василии Облицове, дополнен в цикле стихотворением совсем иным по образно-стилистическому строю. В "Молчании" погибшие подводники "спят глубоко в стеклянном холоде глубин", над ними - зеленый холм воды, "видящий как око", словно сторожит попавших в плен вечности. Это одно из самых оригинальных стихотворенийпамятников среди сочиненных военными поэтами. В лирическом повествовании В.Жукова "На уровне сердца" возникает традиционная монументальная фигура Неизвестного солдата, от имени которого небанально ведет речь автор: "Нам в условной могиле не тесно: честно жили и умерли честно". Сходна сюжетная организация - рассказ-монолог от лица павшего - в самом значительном произведении о войне Ф.Сухова, в "Былине о неизвестном солдате". Это прием , впервые блестяще реализованный Твардовским "в стихотворении "Я убит подо Ржевом". Историзм мышления в жанре поэмы обогащает тему памяти о войне вплоть до середины 80-х годов. Автор "Двадцать пятого часа" Е.Исаев стремился, по его словам, передать "чувство безграничности памяти. А уж оно повлекло за собой дальнейшую концентрацию образов15. Бронзовый памятник Неизвестному солдату в Треп-тов-парке - герой поэмы Исаева - ожил, задвигался, заговорил.

У Ф.Сухова-репутация "самого"невоенного" из поэтов фронтовой плеяды" (Ал.Михайлов). И сам он некогда заявлял: "Я о войне не заикался, почти ни слова не сказал". Скорее всего автор имел а виду отсутствие у него собственно батальных произведений. Но память о фронтовой поре-один из самых устойчивых его мотивов. Неслучайно именно Ф.Сухов стал автором крылатых строк- манифеста всей этой группы поэтов: "Я давно убит на той великой, на своей единственной войне". Признания такого рода широко распространены в лирике третьего поколения. Ю.Друнина настаивала, что ее рукой продолжает писать "домой не возвратившийся ровесник''. "Я остался жить, но не мог смириться со смертями своих друзей^ с деревянными звездами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат. Не смог; не захотел смириться - и стал поэтом", - утверждает Г.Поженчн в автобиографической заметке". Потому он яростно возражал против критических наставлений "чтоб поменьше о войне"; Уже в его раннем "Прологе" ведется речь от имени всех, присужденных эпохой к подвигу, завершенная образом "природного памятника": "Выйдем мы из бронзы, из стекла, / проступим солью, каплею, росой7 на звездном небе -светлой полосой". И каждая новая его книга обнажает основную у Г.Поже-няна, как и у Ю.Друниной, тему непреложности судьбы, доказывает право и необходимость "словом и делом друзей воскресить".

Мотив памяти о войне у разных ее участников представлен не одинаково (хотя нередки словесно-образные повторения, особенно к юбилейным датам). У Ф.Сухова он звучал с незаживающей грустью по окопным побратимам ("Я вашу берегу печаль, мои товарищи-погодки"), у Д.Самойлова в

15. Исаев Е. Безграничность памяти //Литературная газета. -1985. -9 января.

16. Поженян Г. Избранное, -т М„ 1978. - С. 16. прославленных строках о "сороковых, роковых" - скорее элегически, у Н.Старшинова-лирически просветленно. Недаром военное прошлое олицетворяется у последнего чаще всего в образах юности, солдатской дружбы, даже песни, которая "под пулями пела. А иначе она не могла". Но важно, что многие поэты фронтового призыва тему эту донесли до своих последних лет, до закатной поры поколения. В последней своей прижизненной книге "Сроки" (1984) Б.Слуцкий поместил стихи о друзьях юности . талантливых стихотворцах, погибших на фронтах: "Кульчицкий", "Воспоминание о Павле Когане", - и высказал симптоматичное признание: "Мое вчера прошло уже давно. Моя война еще стреляет рядом".

С годами все более отчетливо на первый план стиха выходила трагедийная сторона прешедшей войны, все мучительнее становился для окопных поэтов счет невозвратных потерь - миллионов жизней, оборванных войной. Эта мера до сих пор остается у них главной при оценке мирного быта. Поэзия фронтового строя, пополняя все открывающуюся правду о войне, не устает напоминать: "Безмерно высока цена побед, оплаченных страданием России" (стихи сахалинца Б.Репина). Феномен многократного возвращения к событиям и картинам фронтовой юности, сопряжения нового философско-нравственного багажа все с тем же опытом войны (пусть и расширенным, переосмысленным с годами) объясняется также тем, что названное поколение сходит с исторической и литературной сцены. "Уходя в ночную тьму"; оно еще и еще напоминает о своей немаловажной миссии, законно стремится утвердить себя в памяти родины, которую некогда защитило, спасло от порабощения, как и народы сопредельных стран. Все меньше, меньше, меньше нас. И как на мир посмотрят люди, когда средь них в какой-то час уж никого из нас не будет? Привлекательность этих строк умершего в 1997 году Владимира Жукова в том, что автор озабочен не посмертной славой ветеранов (заслуженной ими по праву). Он тревожится о будущем "шара земного", в который более полувека назад был зарыт павший на Отечественной войне солдат—"всего, друзья, солдат простой, без званий и наград", как было сказано в известных стихах Сергея Орлова.

Общие проблемы творческого роста наблюдаются у поэтов фронтового поколения на рубеже 40-50-х годов при переходе к теме мирного созидания, преобразования лика Родины. "Жажда трудной работы нам ладони сечет" - эти слова МЛуконина, обращенные к "пришедшим с войны" (так названо стихотворение), стали для его соратников по литературному цеху лозунгом творческого обновления, которое оказалось несомненно трудным психологически и не всегда успешным в плане художественном. Во-первых, по-прежнему болезненной, не отступающей оставалась в их мирочувствии память о войне. Мирная жизнь продолжала видеться в батальных образах: "березки ствол забинтованный,", "клены, в плащпалатках зеленых встали, как часовые" (С.Орлов). У Ф.Сухова даже картина рассвета - праздничное зрелище - окрашивалась в кровавые тона: "Захлебываясь в крови, через час умрет тишина". Рисуя картины израненной земли, С.Орлов знал и верил: "поле смерти" заполнится морем золотой пшеницы* "демобилизованные танки" будут перелиты на комбайны и тракторы. Но не торопился расстаться с видениями прошлого, как и его собратья по сражениям, хотя критика настоятельно требовала "перехода к миру", к теме труда, упрекала участников войны в "пессимизме". Кое-кто из молодых поэтов воспринимал эти указания как приказ, как руководство к действию. Так, Д. Ковалев, первые сборники которого ("Далекие берега", 1947; "Стихи", 1950; "Мы не расстаемся", 1953) выходили в Минске, добросовестно "откликался" на разные события и кампании, будь то лесонасаждения или укрупнение колхозов.

Облегченность подобных откликов (при их несомненной искренности) была не только яичной бедой входящего в литературу писателя. Более зрелый и уже признанный в качестве лидера нового поэтического поколения С.Гудзенко тоже писал в 1950 году нечто подобное: "Мой народ к святой работе призван - мой народ на стройках Коммунизма!" От писателей ждали, в духе того времена, прежде всего "бодрого искусства". Пройдет несколько лет, и Д.Ковалев скажет самокритично: "Даты были все воспеты мною. Выходили книги каждый год. Но читателей лишь было двое: я да мой редактор-"патриот". Не всегда могли устоять перед партийной инструкцией прославить "цифры, киловатты, кубометры" восстановительного периода и другое поэты войны. Поэмы "Флаг над сельсоветом" А.Недого-нова, "Колхоз "Большевик" и "Весна в "Победе" Н.Грибачева, "Рабочий день" МЛуконина, "Алена Фомина" А.Яшина, "Светлана" С.Орлова выразили не только известную идеализацию "дела человечьих рук". Некоторые из названных и неназванных произведений несли в себе назойливые черты идеологии тех лет, партийно-сталинское представление о гуманизме, о "больших" и 'маленьких" людях.

Больше художественных достижений в это время у поэтов третьего поколения в очерковых и портретных формах стиха, обращение к которым связано с их частыми поездками по стране, с открытием для себя просторов мирной родины, ее многочисленных "краев", познанием народного характера. "Новые края"-так назывался сборник стихов С.Гудзенко, вышедший в 1953 году, уже после смерти его автора, успевшего побывать и в Закарпатье и в Туве, написать "Среднеазиатский дневник". Тема дальних странствий в лирике Ю. Друниной была одушевлена жаждой деятельности: "Чтоб все время дороги, чтоб все время - вокзалы, чтоб работы - невпроворот". Излюбленные метафоры романтической поэзии Друниной в 50-е годы передают ее упоение "чудом жизни", стремительным движением: "полет степных скакунов", "свист упругого ветра", кочевье по "бесконечной ленте шоссе". К реалистической поэтике, к сюжетности, напротив, обратился С.Орлов в своих стихах о провинции, о "деревянной России", о крестьянине-труженике. В.Жукову в послевоенное десятилетие также "полюбились поезда, в незнаемое вечная дорога". Как и другие, он хотел "пить из истоков ликующей жизни самой^; Истоки эти - и красота старинного русского города ("навсегда свела с ума Кострома"), и ночная песня среднеазиатского арыка, и деловое утро похорошевшей Москвы* и очарование Севера, куда зачастил поэт. В "рабочий пейзаж" вписался и "бесхитростный город", "пролетарская Мекка ткачей", родное Иваново, ставшее героем многих произ-веденк&В,Жукова. Как и у Твардовского в эти годы, расширение мирных горизонтов, постижение первооснов народной жизни - главное направление дальнейшего развития поэзии фронтового поколения в лице С.Орлова,

B.Жукова, Н.Старшинова, Д.Ковалева, С.Викулова, дальневосточника

C.Смолякова, автора путевой поэмы "Встречи в Заречье" (1956). Г.Камен-ная, в чьей биографии фронтовой медсестры и мотивах творчества было нечто общее с Ю.Друниной, также запечатлела в своей лирике разнообразные "дали"-и Среднюю Азию, и Каспий, и Чукотку-"уголок России, хотя и самый дальний уголок". Чукотские картины в ее книге "Олений след" (Магадан, 1969) отмечены достоверностью художественных впечатлений, особой поэзией экзотического быта, вдохновлены красками полярного Северо-Востока* Колоритный местный материал поэтесса обрабатывала, используя русский народно-песенный строй; в итоге появлялись необычные частушки: "Я каюрила, мой милый, от Танюрера на нартах."

Популярной у фронтовиков стала тема мирной жизни армии, начиная с поэмы С.Гудзенко "Дальний гарнизон" (1950), включая очерковые стихи С.Орлова, А.Межирова, дальневосточников С.Тельканова, А.Рыбочкина, А.Дракохруста и многих других. Постоянное тяготение испытывали они к антимилитаристкой проблематике. Лучшие произведения такого рода в жанре поэмы принадлежат Е.Исаеву ("Суд памяти") и Г.Шерговой ("Смертный грех").

К концу 50-х годов поэтическая плеяда фронтовиков пополнилась новыми именами - тех, кто задержался с первыми книгами, или таковые были недостаточно яркими, заметными. В литературу вошли Н.Старшинов, Б.Слуцкий, Д.Самойлов, К.Ваншенкин, Е.Винокуров, ЮЛевитанский, С.Вику-лов, Ф.Сухов, Б.Окуджава и другие. Третье литературное поколение количественно и качественно сформировалось, а некоторые из его представителей уже прошли через творческие трудности, испытали кризис. Вместе с поэтическими "основоположниками" (Н.Асеев, А.Ахматова, П.Антокольский, Б.Пастернак, В.Луговской, Н.Заболоцкий, Я.Смеляков, М.Светлов, Л.Мартынов, А.Твардовский) и новыми стихотворцами (Е.Евтушенко, Р.Рождественский, А.Вознесенский,; Вл.Соколов) фронтовое поколение, которое в критике нередко называют "узловым", сохраняя свойственную себе военную проблематику, принимает всемерное участие в динамичных процессах обновления общественно-культурной жизни страны. Естественно, что в этих условиях поколенческая основав поэзии фронтовиков ослабевает и на передний план выходит разнообразие творческих индивидуальностей и стилей. Исследовательский подход и чувство истории в лирике и драматических сценах Д.Самойлова, контрасты житейской прозы и высокой патетики в стихах Б.Слуцкого, душевная ранимость и трагедийная рефлексия А.Межирова, поиски истины и красоты в обыденном, в традициях народа ного быта С.Орловым, Е.Елисеевым, Н.Старшиновым, "зов земли", привлекший А.Яшина, Д.Ковалева, С.Викулова с его развернутым эпосом о крестьянстве, реалистическая многомерность изображения человека Е.Винокуровым, К.Ваншенкиным, романтические устремления Ю.Друниной, С.Давыдова, Г.Поженяна, Б.Окуджавы - все это и многое другое, подразумеваемое, воспринимается читателем и критикой какэстетическая ценность более важная, чем общность мироощущения и единство подхода с теме ратного подвига в минувшей войне.

Поэты фронтовой плеяды приняли заметное участие в обновлении национально-патриотической темы и в лирике (Ю.Друнина, С.Орлов, Н.Стар-шинов, Д.Ковалев), и в эпосе ("Признание в любви" МЛуконина), в том числе историческом ("Василий Буслаев" С.Наровчатова, "Ермак", "Кондрата й Рылеев", "Пугачев" А.Маркова, "Севастопольская хроника" Г.Поже-няна), в осмыслении связи времен ("Даль памяти" Е.Исаева), чем более всего был воодушевлен русский стих в 60-70-е годы. Даже в самый политически застойный период, навевавший "сон разума", распространились тем не менее философские и историко-культурные мотивы, стал значимее в русской поэзии духовно: нравственный пафос, не остывал интерес к художественной памяти человечества, актуализировалась тема природы, ее изничтожения. И во всем этом процессе интеллектуального и художественного обогащения стихотворного слова участвовали, каждый по-своему, в меру своих сил и таланта, поэты войны.

Самым непосредственным образом коснулось их расширение поля худо-жестввийых традиций - от задействованных ранее фольклорных и некраг совских (С.Викулов, С.Наровчатов, А.Яшин, Е.Елисеев, Н.Старшинов) до блоковских (явственная перекличка с "темой о России" в стихах Ю.Друниной,

B.Кочетхова,М.Максимова, К.Ваншенкина, "музыка" и романтическая ирония у А-Межирова) и есенинских (Ф.Сухов, ¿.Ковалев, Е.Исаев и др.). Публицистические, ораторские, сатирические формы и разновидности стиха в духе наследия Маяковского разрабатывали многие, ярче других - Б.Слуцкий. Линия преемственности у А.Балина как певца заводского труда протянулась от пролетарской лирики 20-х годов. Как поэт, многими нитями связанный с культурным арсеналом человечества, заявил о себе Д.Самойлов. Он обладал талантом "всемирной отзывчивости", успешно воспитывал и развивал его в себе долгие годы, осознанно ставил перед собой цель "накопления культуры".

Среди многообразных поэтических традиций^ на которые ориентировались "стихотворцы обоймы военной" (А.Межиров), значимым для многих из них оказался опыт Твардовского прежде всего как автора "Василия Теркина", "Дома у дороги а также ставших знаковыми в разработке темы ратного подвига, его философского осмысления лирических произведений "Я убит подо Ржевом", "В тот день, когда окончилась война", "Жестокая память", "Я знаю, никакой моей вины." Известны высказывания - доброжелательные и критические-Твардовского об этих поэтах, особенно в первые послевоенные годы, в период формирования "третьего поколения". Для многих из них Твардовский стал учителем и наставником в литературе, некоторых печатал в руководимом им журнале "Новый мир". Неоспоримы конкретные случаи близости тех или иных мотивов его поэзии, способов их воплощения в языковой ткани стихам С.Орлова, Д.Ковалева, В.Жукова,

C.Викулова, Ф.Сухова, Е.Исаева, А.Балина и их соратников. Плодотворные искания Твардовского в области поэтического эпоса ("За далью - даль", "Теркин на том свете") и лирических жанров не могли не воздействовать на более молодое поколение стихотворцев, бывших фронтовиков". Другой вопрос - смогло ли оно пойти путем Твардовского и его единомышленников в переходный период развития нашего общества - от смерти Сталина до советской оккупации Чехословакии, до разгрома журнала "Новый мир" как органа демократической интеллигенции, вставшего в оппозицию захватившей власть партийной бюрократии, "новому классу".

В идеологическом багаже третьего поколения было много общего со взглядами их старших соратников по литературе - тоже прошедших через войну. Это искренняя вера в коммунистическую доктрину, стремление де

7. См. об этом: Андреев В.Е. А.Твардовский и поэты военного поколения: К проблеме жанровых взаимодействий. Автореф. канд. дисс. - М.,1980;Тагянов Л.Н. А.Т.Твардовский и поэты фронтового поколения //Творчество Алексашфа Твардовского. Исследования и материалы. - Л., 1989. лом воплотить ее в жизнь. Несовпадение этих идеалов с реальностью по* чувствовали они только после войны, на которой глубже поняли судьбу своего народа. Надежды наиболее остро и критично мыслящих из поколения победителей на иное устройство жизни в своей стране оказались преждевременными. Поэтому как художники они реализовали себя прежде всего в выражении трагической правды об испытаниях на полях сражений. Сразу после Победы и позже, на рубеже 50-60-х годов "лидером. была литература о войне"". Вместе с тем, по признанию одного из самых проницательных писателей того времени, "энергия военного поколения была подорвана в послевоенное восьмилетие. Оказалось, что мужества, достаточного для самой героической войны, недостаточно для гражданского проявления. Оказалось, что поколение слишком обескровлено и устало, слишком выложилось нравственно и физически за войну и послевоенные годы. Оказалось, что революционный догматизм, в духе которого было воспитано поколение, был мертвым грузом, мешающим образованию новой реальной идеологии. Поколение в целом неверно оценивало возможность борьбы за права человека в рамках сложившегося государства".

В основном своем составе оно осталось, в отличие от Твардовского, в героическом прошлом, удовлетворенное тем славословием, которое стало нормой партийно-советского государства в отношении к участникам и певцам Великой Отечественной войны. Подвиг поколения (как и всего народа) нередко приравнивался при этом к официозному великодержавному патриотизму, провозглашенному еще Сталиным. Временная дискредитация последнего при Н.С.Хрущеве не изменила сути дела: роль вождя в войне всегда оценивалась высоко. Апологетическое отношение к нему как полководцу и после 1956 года было близко многим военным писателям-от К.Симонова до И.Стаднюка, от С.Гудзенко (поэма "Дальний гарнизон") до А.Твардовского ("За далью - даль"). Но если Твардовский в дальнейшем освобождал свое сознание от сталинского мифа, то у новых поэтов войны "тихая" реабилитация вождя в сусловско-брежневские времена протеста не вызывала. За немногими исключениями, что подтверждают стихи КЛеви-на 70-х годов, тогда неопубликованные: "Чему и выучит Толстой,/ Уж как-нибудь отучит Сталин. / И этой практикой простой / Кто развращен, а кто раздавлен. // Но все-таки, на чем и как / Мы с вами оплошали, люди? / В чьих только не были руках, / Всё толковали о врагах / И смаковали впопыхах / Прописанные нам тиноли.""

18. Лазарев Л. Были и небылицы: Полемическиезамепси//3намя.1994.-№10.-С. 187.

19. Самойлов Д. Памятные записки. - М., 1995. - С.344.

20. Левин К. Признание: Стихи. - М., 1988. - С.60.

Некоторые из поэтов-фронтовиков благополучно вписались в советский истеблишменту партийно-литературную номенклатуру, стали преданными слугами и функционерами послесталинского правящего режима. Большинство безоговорочно, бездумно шлов русле "единственно верного учения", охотно воспевая "день рождения державы" и другие торжественные даты советского календаря. У автора талантливых стихов военных лет С.Наровчатова имеются и "Присяга партии" (1948), и стихотворение "За Советскую власть" (1959) - по форме тоже присяга, включенная автором в поздний сборник "Ширь"(1979). Даже программный для поэтов его плеяды манифест "Мое поколение" (1952) он, единственный, завершает банальной и казенной риторикой: "Какбурям и штормам наперерез/Прошли мы трудный путь послевоенный. / Святое слово! Светоч всей вселенной -/ КПСС!" С.Орлову, не умевшему быть в своих стихах и публицистике столь конъюнктурным, тоже оказывались необходимыми собеседования с революционной историей, с ее героями - молодыми наркомами. У них поэт хотел "теплом и верой запастись". Так же постоянно обращение С.Орлова (как и Д.Ковалева, и многих других) к Ленину как высшему политическому и духовному авторитету. Излюбленная тема публицистики поэтов фронтовой генерации, по примеру К.Симонова, автора нашумевшего цикла "Друзья и враги", - полемика с буржуазным Западом, нередко однобокая, голословная даже в 60-70 годы.

М.Львов уже на пороге новых времен воинственно формулировал: "Не приемлющая поражений, / Против вражеского острия, / На особое положенье/Переходим душой, страна./Не впервые такое дело./Каждый воин и гражданин /Нынче держит душу и тело/ По готовности номер один."

Лишь несколько стихотворцев, прошедших войну, находилось в литературном подполье, понимая всю невозможность публично выразить трагическую сторону послевоенной эпохи. Позицию неучастия, отстранения, вынужденного молчания занял КЛевин, чье стихотворение "Нас хоронила артиллерия" было известно в самиздате. Он писал в стол о трагедии не только своего окопного братства в застойно-репрессивные для искусства годы: "Остается одно - привыкнуть, / Ибо все еще не привык. / Выю, стало быть, круче выгнуть, / За зубами держать язык. / Остается - не прекословить, I Трудно сглатывать горький ком, I Философствовать, да и то ведь, / Главным образом, шепотком

Участники лианозовской художественной группы И.Холин, Я.Сатунов-ский тоже были далеки от героической традиции, продолженной и усилен

21. День поэзия. 1985. - М., 1986.-С. 118.

22. Левин К. Признание. ~М., 1988. - С. 62. ной их воевавшим поколением, находились в явной оппозиции советской системе - "Великой Показухе", от которой "засупонивалась голова". Автор этих хлестких слов, Ян Сатуновский среди широко печатавшихся соратников по стиху признавал только Б.Слуцкого, называя его тем не менее иронически "товарищ эксполитрук. "Сознательное стихотворение, / снаряженное как на войну, / понадобится в наше время / не мне одному"", - писал Сатуновский о Слуцком в 1961 году.

Действительно, "в эпоху позднего реабилитанса"(Я.Сатуновский) на первый план выходит гражданская поэзия, политическая лирика, мастером которой был Б.Слуцкий, выступивший как "идеолог" от имени стихотворцев-фронтовиков. Поколению, победившему« войне, он, как считает Д.Самойлов, отпускал "все грехи", "как бы открывал ему перспективудостойной жизни после недостойного существования. Четыре года войны списывали (год за два) восемь послевоенных лет. Слуцкий внушал надежду на то, что дальнейшая жизнь врамках улучшающегосягосударства сулитрадост-иые перспективы24. Однако и в своем очерке"Друг и соперник", и в. большой аналитической работе "Литература и общественное движение 50-60-х годов" Д.Самойлов отмечает, что объявленный Слуцким "ренессанс" в политике и поэзии не состоялся. Слуцкий разочаровался в возможности устроения жизни на более справедливых, более гуманных началах, охладел к идее "поэзии поколения". "На первый план литературного процесса выдвинулись другие фигуры"15.

В 70-80-е годы фронтовое поколение демонстрировало свое единство в основном к юбилеям победы над фашизмом* когда составлялись тематические подборки стихов уже ушедших и действующих его выразителей, выходили специальные выпуски московских сборников "Дней поэзии" (к 30-летию, 40-летию Победы). Привычно высоко оценивая достижения этих авторов, ставших уже патриархами, в разработке темы войны, критика все же вынуждена была отмечать повторяемость, штампованность иных излюбленных ими мотивов. Однако пафос подведения итогов, усиленный печальной реальностью-заметным поредением строя однополчан-диктовал порой свежие, удачные строки о том же: "Соразмеряю все с войной Отечественной, мировой, потери и удачи, и не могу иначе" (Б.Репин). Из новых акцентов в осмыслении давнего прошедшего очевидно возросшее понимание поэтами войны исключительности совершенного подвига, который, подразумевалось, и сравнить-то нес чем в невыразительном течении жиз

23. Сатуновский Я. Хочу ли я посмертной славы. - М., 1992. - С.34.

24. Самойлов Д. Памятные записки. - М„ 199$. - С.347.

25. Там же.-С. 170. ни. Таковы стихи магаданца Б.Борина, автора книг "Эхо" (1981) и "Связной" (1983):"Были мы с историей на "ты",/ и за всю Россию мы в ответе. / Может быть, подобной высоты / Никогда и не было на свете". Поэтому так естественно и серьезно "память, вынесенная из боя," сопрягается с долгом "пд>ед временем и собою". Плодотворны размышления Борина об ответственности литератора перед своим призванием^ своевременны предостережения против ряжения в "пророки". "Дарованье - помни - это дар, тяга, тяжесть, воля и ярмо". Наиболее совестливые, остро чувствовавшие неблагополучие происходящего поэты не ограничивались знаковой для своего поколения нотой: "В моем изголовье стоит, как икона, Война"(М.Мак-симов, 1981). Они стремились хотя бы отделить себя от застоя 70-80-х годов. "Не оттого молчу, что стар, но от молчания старею", - писал Н.Пан-ченко в пессимистическом цикле стихов, помещенном в "Дне поэзии. 1985". Там же МЛуДин отгораживался от "власти", обличал ее "ложь", покаянно подводя горькие итоги: "И нас с тобой / Опутало вранье. / И над земной судьбой / Кружится воронье".

Новейшие времена, горбачевскую "перестройку" успели застать немногие поэты-фронтовики. Б.Слуцкий скончался весной 1986 года, на рубеже крупных перемен в истории страны. Но его книги, вышедшие посмертно, в 1988-1990-х годах, сыграли едва ли не первенствующую роль в процессе освобождения русского стиха от идеологических запретов, схем, шаблонов. Покойный поэт открылся своими строками-"самоволочками" как вдумчивыйлетописец и аналитик непростой советской истории, стремившийся дать хотя бы первоначальные ответы на ее парадоксы. В политических стихах Слуцкий продолжил тему Сталина и сформированного им государства, приучившего своих граждан к страху. К известным в самиздате стихам "Бог" и "Хозяин" прибавились "Терпенье", "Списки расправ." и другие, наметившие главные аспекты дискуссии о вожде в художественной и публицистической литературе после 1956 года. Правдивая исповедь человека, который "верил до конца" лозунгам советской Зпохи, помогает понять, как трудно в новый исторический период освобождался народ от "довольства рабством". В своей политической лирике второй половины 50-х и бО-х годов Слуцкий предсказал и этап застоя-"ту окончательную рутину,/в которой застряли от ездового до штаба / все". Двоедушие и двоемыслие наступившего брежневского срока поэт лаконично, мастерски выразил в стихотворении "Запах лжи, почти неустедимой." Наново обратившись к теме народа, Слуцкий очистил ее от советских мифологических штампов. На рекламируемую "творческим марксизмом" способность народа "двигать историю", воспетую, в частности, Твардовским в "За далью - даль" и "Дороге дорог", Слуцкий смотрел довольно скептически: "Фуфаечка на голом теле. / Цигарочки ленивый дым. /- А вы еще чего хотели?/-А мы другого не хотим". Способность к существованию без идеала, конформизм как обнаружившаяся в длительные годы застоя своего рода особенность национальной психологии вызывали у недавнего "оптимиста и ортодокса"(Д.Самойлов) настроения отверженности, изгойства. Задумываясь над "жалкими символами нашими", Слуцкий все же не впадал в отчаяние, демонстрируя в своей лирике последних лет стоицизм философа и историка. "Конца истории не увидать никому", - утешал он себя и читателя. Фактически поэт не только терпеливо ждал общественных перемен, ко и подталкивал их своими печатными и "контрабандными" строками: "Тороплю эпоху: проходи, изменяйся или же сменяйся!"

События, последовавшие на рубеже 80-90-х годов, - распад СССР, крах советско-партийного государства, идеологическая и экономическая конвергенция с капиталистическим Западом, нелегкий путь России к демократии, - также/стали предметом осмысления поэтов "родом из войны". Их "ответы" на произошедшие национально-исторические потрясения, оказавшиеся по существу завещанием фронтовой плеяды, исполнены общеинтересного смысла, демонстрируют, как правило, чувство общественного долга, нравственное достоинство и совестливость - качества, издавна свойственные этике фронтовиков. Однако оценки новейших времен у них далеко не одинаковы, свидетельствуют, как далеко разошлись друг от друга члены некогда единого литературного братства. Многим из них оказалось трудно "поверить новым временам". Особенно дискомфортно чувствуют себя те, кто не захотел понять, что прошел через "самообман, позже ставший формой страха" (Д.Самойлов), кто не испытал потребности в пересмотре своих прежних, насквозь советских, идейно-политических воззрений. Они остаются певцами героики прошлого, тоскуют о красных знаменах, бунтуют против всего, что происходит в России. Таков брянский поэт Л.Миро-шин, автор десятка стихотворных сборников, публично заявляющий, что он "сторонник Советской власти и социализма". В его книгах "Бунт совести" (1995) и "Тайны Придесенья" (1998) сильны ноты трагизма и протеста, звучит публицистический призыв: "Родной народ! Да как же ты изломан! / Как одурачен! Встань и покарай!. / Народа память все вам подытожит -./ Развал страны и Бело-Черный дом!"

Один из постоянных авторов журнала "Наш современник" В.Кочетков в своей стихотворной публицистике'отводит "главный упрек моему поко^ лению: "жили по Марксу, мечтали по Ленину", но с несколько иной мотивировкой, чем у Л:Мирошина. В.Кочетков настаивает на "взыскующей правде народной", которой якобы всегда руководствовались писатели-фронтовики. И потому - "Не соблазнить нас, в окопах проверенных, / Новым, на крови воздвигнутым раем. / Внуки расстрелянных, /Деды растерянных, / Совесть в советчицы мы выбираем".

Взгляды современных "почвенников" на политическую историю страны в XX веке выражает в новых своих произведениях С.Викулов. Революционный Октябрь и все за ним последовавшее поэт склонен теперь считать жестоким экспериментом, проведенным "комиссарами" над легковерным русским народом. Во всем виноваты, по Викулову, вожди большевистского государства, которые "потрошили Россию в те лихие времена", вытравляли "дух Державы" и память о ней, взрывали православные храмы, загоняли их паству в лагеря. В поэме "Посев и жатва" (1990) рисуются безрадостные картины нынешней крестьянской России, итог "жестокого посева" -насильственной коллективизации, изничтожения навыков хозяйствования на земле. "Да, крепко мы все же скрутили / за семьдесят лет мужика", - вынужден признать автор, писавший в 50-е годы о "трудном счастье" колхозной доярки Анны. Надежды на то, чтобы "рассеять потемки", в коих блуждало десятилетиями русское село, поэт связывает с фигурой фермера-арендатора Горячева. Ему "быть хозяином в дому захотелось", он истово трудится на земле вместе со своей семьей. Продолжая полемику с лихими реформаторами народной жизни, Викулов в эпилоге поэмы противопоставляет "демократической России" некую мифическую "Россию патриотов, и Молота Россию, и Серпа".

Позицию таких поэтов'фронтовиков, как Марк Лисянский (скончался в 1993 году), можно обозначить определенно - покаяние. "Я не представлял", "я не знал" - подобные горькие признания наличествуют в последних его циклах. "И я молчал", когда вершили пропагандистскую расправу над автором "Доктора Живаго". "Такое было это время, / Такими были мы тогда". Раскаяние атеиста позволило МЛисянскому написать нелегкие для себя афористические строки; "У каждого своя дорога к храму, / Но этот храм еще построить надо".

Трагическая тема кризиса идеалов, которыми долгие годы жил он сам и жили его сверстники, - основная в последних стихах и публицистических выступлениях МДудина. "Великую башню из рабства и тьмы, / Из крови страдания строили мы". "Поколение победителей потерпело поражение", -утверждал он в интервью 1993 года незадолго до кончины. Мотивы отчаяния личного сопряжены в его лирике с картинами "России во мгле". "Куда мне деться? Времени река / Едва течет. И не глядится в реку / Звезда полей. Россия велика. / И нет в России места человеку". Для Дудина, испытывающего тревогу за Родину в эту сложную переходную эпоху, под вопросом была даже судьба всей планеты. Б его программном произведении "Дорогой крови по дороге к Богу" (1990) мистифицируются пути человеческого сообщества. Людская история, согласно размышлениям автора, разворачивается в будущее через страдание, приближающее к Творцу. Однако Ду-дин проницательно и с неоспоримым мастерством запечатлел в своей зо-эме идейный разброд в России, находящейся на распутье, социальное нетерпение и утопизм, прочно вошедщиев состав национального менталитета. В лирико-публицистических откликах на современность Дудин зорко фиксировал реальное неблагополучие народного быта, уличал конкретных виновников социального разора и политического хаоса в отечестве, Обращаясь к вечным категориям в глубоких стихах "Материнский крест" и "Вместо завещания", автор явственно перекликается с циклом "Памяти матери" Твардовского, с его главной темой приобщения индивидуальной судьбы к народно-эпической общности: "Друзья разойдутся. Разъедутся гости./Найдите мне место на этом погосте, / Пусть всё, что в душе моей жизни звучало, / Обратно вернется в родное начало".

Трагический вариант поэтической судьбы глашатая военного поколения демонстрирует КХДрунина. Одна из существенных нот ее лирики и публицистики рубежа 80-90-х годов, как и у Дудина, - это кризис веры. Друнина признает, что "были мы самым религиозным поколением", то есть слепо верили внепогрешимость Сталина и социалистической программы переустройства, выдвинутой им и большевиками. Теперь наступило прозрение, которое, однако, трактуется в ее лирике как непреодолимая трагедия, как прелюдия гибели. Через всю ее посмертную книгу "Судный час" (1993), подготовленную к печати автором, проходит сюжет расколотости сердец тех, с кем, "словно с мышью, играла эпоха". Тяжким нравственным усилием Друнина порой заставляет себя подняться над трагедией своих сверстников, да и всей "несуразной страны", обратить свой взгляд на новую, дем ократическую Россию. Но порыв этот не становится исцеляющим ("жить не могу с тоскою.,"). В поэтическом завещании Друниной особо значимыми стали строки концовки: "Как летит под откос Россия, / Не могу, не хочу смотреть!"

Образ России "над бездной", "в обвале" и т.п. стал знаковым для многих современных писателей. В стихи Н.Панченко в 80-е годы тоже вошло отча яние. Весь российский путь представляется автору как бесовское кружение с кровавым следом. "Нас по кочкам, по русской дороге рябой нес рысак с окровавленной рваной губой." Духовную поддержку Панченко нередко ищет теперь в "Оптинском воинстве Христа", видя в нем олицетворение православной веры, справедливости, доброты. Любовь поэта к своей Родине предполагает очищение последней от скверны, от сатанинского начала. Оттого Панченко обращается к родной земле столь нетрадиционно, не так, как принято в расхожей "патриотической" лирике ("моя бесстыжая страна"), позволяет себе суровый упрек в ее адрес: "Твоим прелюбодействам нет числа". Книги поэта "Осенний шум" (1990), "Горячий след" (1994) привлекают вместе с тем разнообразием мотивов, оригинальными художественными решениями в осмыслении традиционных тем - природы и творчества. При этом молчание, молитва про себя утверждается как корма творческого поведения в смутные дни: "Лишь так выигрывают битву / Без слез, без крови, без вины". Критически высказывается автор о системе государственного насилия, сохраненной и по сию пору, а также о нормах "общества потребления", навязываемых русскому человеку столь назойливо и крикливо. "Нет, лучше голодать, пока душа пуста". Такое мироощущение свойственно многим поэтам его поколения, не приемлющим сытой жизни без духовного ее наполнения.

Д.Самойлов в свои последние годы предпринимает в мемуарной прозе беспощаднь!й анализ социальных идеалов "мальчиков невиданной революции", оценивает их извилистый путь к истине. Сам поэт, как следует из его признаний, еще в 1956 году "выпал. из фуры в походе великом", изжил "мировую мечту, мировую тщету" (Б.Слуцкий) с ее революционными рецептами преобразования человечества. Перед собой и своими соотечественниками Д.Самойлов ставил "вопрос личного долга", отмечал, что "нельзя служить обществу, не совершенствуя самого себя". Автор "Горсти" (1989), последнего прижизненного сборника стихов, не обольщался заслугами военных поэтов, чем так гордилась Друнина, отрицал их единство и в "загадочные семидесятые", и в "межевые восьмидесятые". Тем самым полемизировал сС.Наровчатовым, назвавшим поэтов фронтовой плеяды коллективным художественным гением. Об этом парадоксальное стихотворение Д.Самойлова "ExegL.", где идея гипотетического памятника сразу всем, как одному, отвергается.

Новое качество прощальной самойловской лирики -ее внутренняя диа-логичность. Как и у Слуцкого, "вопросы к себе": как, чем жил, в чем лично виновен? Автор отдает себе отчет, что, как и многие, жил "при отуплении совести". Важен "итог" темы покаяния и пересмотра в одноименном стихотворении: "Что значит наше поколенье? / Война нас споловинила. / Повергло время на колени, / Из нас Победу выбило". И все же в споре с литературной "чернью", жаждущей поглубже вогнать осийовый кол в мемориал поэтов войны, Д.Самойлов уповает на будущее, когда все-таки разберутся в ценностях трагической и обманчивой эпохи: "Когда устанут от худого / И возжелают лучшего, / Взойдет созвездие Глазкова, / Кульчицкого и Слуцкого".

Человек, принадлежащий культуре и истории, Д.Самойлов всегда стремился разобраться в смысле происходящего на его Родине. В силу этого именно ему выпало сказать в лирике проницательные слова об испытаниях страны в новейшее время, хотя он успел застать только самое его начало. Таковы его стихи "Трудна России демократия", размышления о соотношении "свободы" и "своевольства" в национальной истории с зорким прогнозом: "И сокрушаем угнетенье, / Чтоб утвердился новый гнет". Поэт остался "державником", но без дискредитирующих саму идею националистических пристрастий. Защищавший независимость и целостность Отчизны, он не мог радоваться ее ослаблению. Концовка его "Оды", посвященной России, достаточно реалистична: если не прежняя державная сила, то обязательно - духовное возрождение.

Качество стиха - это, в сущности, его гражданское качество, - настаивал Д.Самойлов. - А высшие гражданские качества - полнота личности, иммунитет против догм и неподвластная никакой силе способность осуществлять волю к свободе"*. Помимо самого автора этого тезиса, помимо Н.Панченко, названные свойства присущи таким поэтам войны, как Г.По-женян, ЮЛевитанский, Б.Окуджава, также сказавшими свое содержательное слово о России в конце XX века. Г.Поженян на протяжении всего литературного пути отстаива л романтический строй мышления, твердил об уникальности художественного мира: "Пишу один. Дышу один* плачу одной судьбой". Ему нелегко дался переход от мифологического к подлинно историческому взгляду на прошлое страны, на сталинское "наследство", о чем свидетельствуют стихотворение "Поэт и царь", лирическая поэма "После марта", сборник "Прощание с морями" (1990). Защитник героической Одессы, у частник освобождения Крыма, певец русской морской славы, он тяжело переживает потерю Россией Севастополя после распада СССР ^осуждает недальновидных политиков, "вывалившихся из гнезда несвободы". Высок градус беспокойства, тревоги за нынешнее состояние страны и в его стихотворной публицистике: "С колен не встали вставшие с холен, / Свободные остались несвободны". Поэт разочаровался в лидерах демократической элиты, которых он вначале поддерживал, но продолжает отстаивать "порою трагические реформы". Возможно, потому, что более всего опасается возврата к поре "в ночи орущих каблуков", к изжившей себя ле-нинско-сталинской утопии. Поженян не теряет надежды на поворот к лучшему и берет на себя ответственность за "крутизну" политической ситуации в 90-е годы, о которой гозорит, что она "у нас почти военная". Отсюда и характерное для него признание в сборнике "Защищая свою крутизну'4 (1995): "Я все воюю и воюю, как будто не пришел с войны".

Творческая судьба ЮЛевитанского (скончался в 1996 году) - еще одно

26. Самойлов Д. Памятные записки. - М., 1995. - С. 351. подтверждение того* что русская поэзия обладает силой сопротивления конформизму, всякого рода непрйвде. Его лирика самой своей непохожестью на признанные образцы отстаивала единственность, неповторимость личности. Естественно, что и в бесцензурные дни он продолжал свою излюбленную философическую тему человека -гостя на земле, ненасытно вбирающего в себя красоту природы, пытающегося разгадать тайну бытия, "остановить мгновенье". Большой пласт прощальной по своему тону, "вечной" по своему предмету, романтической по культурной традиции лирики подчиняет себе в "Белых стихах" (1991), последней прижизненной книге поэта, все остальные "темы и вариации". По примеру своих собратьев "по плоти и по крови свободного российского стиха" Левитанский нацелен на то, чтобы увидеть вокруг и облечь в слово прежде всего саму Поэзию. ■ ' Выражая отношение к болевым точкам современности, Левитанский, как и ранее, предпочитает высказывание не публицистически открытое, а иносказательное, притчевое. Так, он уподобил состояние нашей жизни расстроенному роялю и подвел образный итог: "музыка не получается". В одном из интервью поэт подчеркивал: "Мы поколение позднего прозрения"; сожалел о том, что "мучительное и запоздалое понимание вещей" пришло ."не ко всем людям нашего поколения". Новейшие времена в истории Родины автор в целом приветствовал: "Та эпоха кончилась, это абсолютно ясно. Другое дело, что страна еще долго будет оставаться полубольшевистской, полусоветской". Стало широко известным негативное отношение Левитан-ского к "чеченской бойне", как он недвусмысленно выразился. "Война эта на долгие времена ляжет позором на всех нас, на Россию",-доказывал поэт. Давнее стихотворение о Великой Отечественной войне "Ну что с того, что я там был" было включено им в сборник "Белые стихи". Своей трагедийно-элегической тональностью оно перекликается с пацифистскими высказываниями Левитанского на закате его жизни: "Все выиграно нашим мзсом. Поэтому каждого Дня Победы я жду с ужасом, для меня это день траура". Как иСлуцкому, Левитанскому был близок философский стоицизм, "терпеливый" подход к истории. Но в отличие от поэта, ушедшего до "решительных перемен", он успел заявить в своем стихотворном завещании о радости стать ях свидетелем и участником. "И все же я счастлив, что смог, / что дожил до этого мига, / до этого мощного сдвига / тяжелых подземных пород".

Не утратил связи с военным поколением писателей в свои последние годы и Б.Окуджава. В "Избранном" (1989) он поместил свой манифест - о "самом ¡последнем походе" прошедших через горнило войны; "Да, это мое поколение, / и знамени скромен наряд, / но риск, и любовь, и терпенье / на наших погонах горят". Стихотворение дышитдчарованием нежности и печальной'гордости - чувств, адресованных соратникам. Однако при этом автор скажет позже о расколе в их рядах: "Многие ветераны, прошедшие со сталинскими хоругвями, не могут, к сожалению, никак отказаться от своего прошлого. Их одолевает слепота". Отношение Окуджавы к далекой войне схоже с отношением Самойлова и Левитанского: героика явно отошла в тень, на первый же план выступила трагедия потерь, обшей крови ("Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал"). Общегуманистические ценности поэту и прозаику дороже, чем какие-либо иные - классовые или продиктованные спецификой суровых лет. Известные свои строки "Совесть, Благородство и Достоинство - вот оно, святое наше воинство!" автор комментирует: "это на знаменах Любого поколения". В период неслыханной ломки, перехода российского общества к принципиально иному общественному устройству Окуджава находился на самой стремнине культурного потока. Его книга новых стихов "Милости судьбы" (1993); хотя и достаточно разнообразна.по мотивам, примечательна прежде всего аффектированнос-тью лирических откликов на животрепещущие проблемы, вытекающие, по убеждению автора, из многотрудной советской истории; Особенно волновала его необходимость скорейшего освобождения российского гражданина от психологии рабства, холопства, от ностальгии по сильной руке. Не столь аналитично,как в автобиографической прозе, но с лирическим бесстрашием и самоиронией поэт воссоздает и свой образ времен поклонения "кремлевскому усачу"-образ, вписанный в "злобный портрет большинства". Таково стихотворение Окуджавы "Калужская фантазия". Для вышедшего в "последний поход" автора "Милостей судьбы" "соблазны кровавой эпохи" (Н.Кор-жавин) - в далеком прошлом. В нем многое сожжено и сейчас не имеет никакой цены. Поэт же довольствуется тем, что приобрел в результате переоценки ми* нувшего. В первую очередь г-духовной свободой, правом полагаться на выстраданный им лично опыт, доверять нравственному инстинкту.

Ю.Левитанский говорил о запоздалом, "позднем прозрении", Б.Окуджава - о "трудном", при котором "глаза застилает слеза". Особенно беспокоило его усиление националистической идеологии, возникновение в демократической России профашистских сил: "Гитлеровские обноски примеряет хам московский, а толпа орет ему "ура!" И жесткий самокритичный вывод: "Зря я обольщался в смысле масс. / Что-то слишком много сброда -/ не видать за ним народа." Тональность последних стихов Б.Окуджавы в целом элегическая ("Я плачу, молюсь и спасаюсь"), фирменный юмор не всегда утешает, но печаль все-таки Светла. Недаром который раз поэт обращается к Пушкину, именно в нем видя образец отношения художника-творца к действительности: "Терпение и вера, любовь и волшебство". Да и сборник назван красноречиво-примиряюще-г "Милости судьбы".

Готовность идти до конца в пересмотре прежних понятий - приыечал:.-,.■.■ тельная особенность этического содержания лирики А.Межирова конца 80-х годов. От"священной веры" автор отошел уже давно, но не прощает себе, что находился "со всеми в единой системе". Мотивы покаяния, доходящего до самораспинания, тут же поиски оправданий, взвинченность вплоть до лирической истеши - таков Межиров в книге "Бормотуха" (1991). Название сборника - метафора "перестроечного" брожения жизни, которое автора более напугало, чем вдохновило. Неприятные мелочи общественного быта Межиров регистрирует находчиво и зорко, обобщения же менее убедительны, чем у Дуднна, Самойлова, Окуджавы в стихах этих же лет. Тем не менее в "Бормотухе" запечатлена и осуждена криминально-политическая реальность "новой" России.

Нравственный дискомфорт, испытываемый Межировым в 90-е годы, приводит порой к раздвоению образа лирического героя его стихов. В растянутом монологе "Без кандидатского стажа" (1990) автор неожиданно клянется: "Но неистовую высоту / Идеала одной из утопий /Я не предал и чту / Так же, как на войне, в самом стылом окопе, / На блокадном еще рубеже."Поэт, некогда написавший пропагандистское, в духе революционной романтики 20-х годов стихотворение "Коммунисты, вперед!", яростно убеждает читателя втом, что "оно, как молитва, пребудет вовеки, никогда не умрет". Однако, переселившись вскоре за океан, обращается к "милосердным читателям нового дня" с явно другими мотивами. Так, американский раздел в книге "Поземка" (М., 1997) открывается строками, где о сокрушении фашизма сказано нечто парадоксальное и устрашающее: "На поле боя -/ Генералиссимус одержал победу, / В сознанье народа— / Ефрейтор выиграл войну. / По закону истории / Народ-победитель / Всегда принимает идею / Тех, кто побеждены". В стихах, написанных в США, Межиров ведет трудное объяснение с Отечеством, основной смысл которого сформулирован в чеканной миниатюре:

Может родина сына обидеть Или даже камнями побить. Можно родину возненавидеть -Невозможно ее разлюбить.

Литературное завещание поэтов фронтового поколения передает рас-колотость российского общества в последнее десятилетие XX века. "Что сейчас в России происходит?" - на этот вопрос А.Межирова они отвечают по-разному, но мыслят, как правило, "поперек линейн"Ых истин" (Н.Пан-ченко). Остается в силе у них верность окопному братству, обогащенная совестливым мотивом сожаления о том, что плеяда стихотворцев-фронтовиков сделала для родины не все возможное. Лаконично и точно это выразил Д.Самойлов:

Нет, не вычеркнуть войну. Ведь она для поколенья-Что-то вроде искупленья За себя и за страну.

Таким образом, поэты военного поколения вслед за Твардовским и его единомышленниками способствовали освобождению русского стиха от жестких пут советско-партийной идеологии, распространению и утверждению общегуманистических ценностей, идеи прав личности, в том числе права художника на свободомыслие. Их творчество эстетически разнообразно выразило существенные стороны духовной жизни народа в эпоху исторического перехода к новому типу общества.

СПИСОК ПУБЛИКАЦИЙ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

Отдельные издания

I . Поэты фронтовой судьбы. Очерки русской поэзии (1940-1990-е). Монография. -М.:Изд-во"Прометей" МПГУ, 1998.- 142с.

2. Александр Твардовский. Очерки творчества. - СПб.; Изд-во РГПУ им. А.И.Герцена, 1999. - !

Научные статьи, публикации, изложения докладов

1.0 стиле и языке поэмы АТвардовского "За далью - даль'7/Груды кафедр рус. яз. педиститутов Дальнего Востока. - Хабаровск, 1966. - С.86-99.

2. Антология поэзии Дальнего Востока. - Хабаровск: Хабар, кн. изд-во, 1967 (Сост. - в соавторстве с В.Пузыревым, вст. ст. "Советская поэзия на Дальнем Востоке, раздел 2. - С. 24-40).

3. Сатирическая поэма А.Твардовского "Теркин на том свете" //Уч. зап. Хабаров, лед. ин-та. Т. 15. Сер. лит. - Южно-Сахалинск, 1968. - С.42-63.

4. "Дорогой верст, дорогой лет." Заметки о лирике Дальнего Востока //Наш современник. - 1969 -№10 -С.109-120.

5. Пути сибирской поэзии //Дальний Восток.- 1969.11. -С.146-153.

6. Песни щедрого сердца //Дальний Восток. -1970.-№ 3. -С.148-151.

7. Крестьянские поэты двадцатых годов //Уч. зап. Хабаров, пед. ин-та. Т. 23. Сер. лит. - Хабаровск, 1970. - С.41-59.

8. Владимир Туркин. Тайны снега - М.: "Советский писатель", 1970 (Рец. на сб. стихов) //Сибирские огни. 1971. - № 4. - С. 186-188.

9. Лирика Александра Твардовского шестидесятых годов //Уч. зап. Хабаров. пед. ин-та. Т. 31. Сер. лит.-Хабаровск, 1971.-С.103-128.

10. Главное - качество (Обсуждение журнала "Дальний Восток) //Вопросы литературы. - 1971. - № 11. - С.34-39.

11 Движение к синтезу (Поэзия и поэты - в критике) //Вопросы литературы. -1973. - №5. - С.247- 254.

12. Доказать стихами. О творчестве Сергея Орлова //Наш современник. -1976.-Л»11.-С.175-184. : 13. "Я верности окопной не нарушу." Заметки о лирике Юлии Друниной //Наш современник. - 1977. - № 4. - С. 166-174.

14. *Мне другая судьба не нужна." О творчестве Николая Старшинова //Наш современник. - 1979. - №2. - С.149-157.

15. Вечный огонь. О поэзии Дмитрия Ковалева //Наш современник. -1980. 8. - С.181-186.

16. Убежденность. Поэзия Сергея Викулова //Молодая гвардия. - 1980.

- №11. - С.295-306.

17. "С неподкупной правдой заодно": Александр Балин. - Неприкосновенный запас. Стихи. - М.: "Советский писатель", 1982; Железо мое золотое. Книга стихов. - М.: "Современник", 1983 //Литературное обозрение. -1983. - №7. - С.54-56.

18. Лирика мужества: Григорий Поженян. Избранное.- М.: "Советский писатель", 1982 //Литературное обозрение. - 1983. - №10. - С.45-48.

19. Твардовский и Маяковский; Доклад на науч. конфер. в ИРЛИ АН СССР - Аннот. //Русская литература. -1983. - № 4. - С.224-225.

20. Кто жизнью живет настоящей. О современной поэзии Дальнего Востока //Дальний Восток. - 1985. -№ 10. - С. 139-150.

21. Взлеты и паденья северной музы. О современной поэзии Дальнего Востока//Дальний Восток. - 1986.-№ 1. -С.146-162.

22. Оглядываясь на будущее: Владимир Жуков. Избранное. Стихотворения и поэмы. - М.: "Современник", 1983; Стихи. - "Новый мир". - №5.

- 1985 //Литературное обозрение. -1986. - №1. - С.60-62.

23. "На своей единственной.": Федор Сухов. - Подзимь. Избранное. -М.: "Молодая гвардия", 1985 //Знамя. - 1986. - № 9. - С.231 -233.

24. "Душою и памятью вижу.": Б.Репин. Бессмертное поле. Стихи. -Южно-Сахалинск, 1985//Дальний Восток. - 1986. - №9.-С.150-151.

25. Наследие Блока и современная советская поэзия //Александр Блок. Исследования и материалы /Отв. ред. Ю.К.Герасимов. - Л.: "Наука", 1987. -С.167-201.

26. "Разглядеть хочу человека." Заметки о лагерной теме в современной литературе//Дальний Восток. - 1989. - №5.-С. 140-151.

27. "Дело свое верши". О поэзии и судьбе Александра Твардовского // Дальний Восток. - 1990. -№6. - С. 144-155.

28. Маяковский и Твардовский (Мифологический аспект образа вождя в жанре политической поэмы): Доклад на науч. конфер. в ИРЛИ РАН. Ан-нот. //Русская литература. - 1993. - № 3. - С.194-195. >

29. Поперек линейных истин: завещание старейшин //Вопросы литературы. - 1995. - Вып. III. - С.3-37.

30. "Трудным росчерком пера.": Александр Межиров. - Бормотуха. Стихи и поэмы. - М.: "Советский писатель", 1991; Поземка. Стихотворения и поэма /Сост. Татьяна Бек. - М.: "Глагол", 1997 //Новый Мир. -1998. - № 12. -С.226-229.

31. Брянск: под сенью Тютчева и Толстого//Знамя.- 1998:~№6,-С.210-215.