Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: Новые материалы, методы, результаты тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.02, доктор исторических наук в форме науч. докл. Буховец, Олег Григорьевич

  • Буховец, Олег Григорьевич
  • доктор исторических наук в форме науч. докл.доктор исторических наук в форме науч. докл.
  • 1997, Москва
  • Специальность ВАК РФ07.00.02
  • Количество страниц 65
Буховец, Олег Григорьевич. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: Новые материалы, методы, результаты: дис. доктор исторических наук в форме науч. докл.: 07.00.02 - Отечественная история. Москва. 1997. 65 с.

Оглавление диссертации доктор исторических наук в форме науч. докл. Буховец, Олег Григорьевич

Перечень работ см. в тексте монографии -диссертации: Буховец О.Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала XX века: новые материалы, методы, результаты. М., 1996. С.36—-37, 107 (примечание 92). слова» П.Maрева, Н.Саваренекого, а еще черев три года — и отличавшийся наиболее на тез? период основательной источняковой базой труд С Дрокоповича

Оценивая достижения "дооктябрьского" этапа историографии в целой — как заслугу следует прежде всего оценить то, что впервые была прорисована общая картава движения в деревне s обозначены масштабы, направленность ж формы борьбы крестьян в 1905—190? гг. Однако, ери всем этом достигнутое на данаом этапе ее приходится а переоценивать: слишком сложной и многоуровневой была поднятая научная проблема, чтобы уже ва начальной стада ее разработки оказались адекватными все предяагавшжеся подхода. Например, как выявилось впоследствии, шуездный. принцип, положенная И.Саварен-екш, С.Прокоповичем и др. авторами в основу статиееткм движения (и перекочевавший затем также в советскую историографию), — в целом ряде отношений способен создавать совершенно шшззервое представление о степени охваченности крестьян борьбой.

Общим для историографии было в то., что слишком многое в изучаемых событиях.и процессах воспринималось и истолковывалось, практически, только но интеллектуальной интуиции, или отталкиваясь ot дежурного "здравого смысла". В результате довольно часто их понимание и описание происходило лишь на уровне явлений, без проникновения в сущность. К примеру, не произведя ранжирование совокупности форы движения по какому бы ж ш было определенно!«? критерию ~ Б.ВеселовскиЙ, П.Маслов, Н.СаваренскяЙ в своих работах нршш в итоге к стихийному отождествлению разрушительного пвтенциала разгромов и захватов с готовностью крестьян использовать в борьбе наиболее радикальные, напрямую связанные с сохранением самой'их жизни и здоровья средства.

Далее. Трудно-ве восхищаться тем, что вышеуказанные авторы смогли в столь сжатые сроки и по "горячим следам" привлечь в больших объемах для своих исследований не только материалы периодической печати, протоколов различных съездов, стенограмм заседаний в проч., не сумели также собрать очень значительные коллекции источников по крестьянскому сознанию и анкет корреспондентов Вольного экономического общества. И все же главная для данной области исторических исследований задача — заложить в основу статистики социальных конфликтов прежде всего массовые данные

2 Там же,232 (примеч. I), 331 (примеч. 48). первичного учета — осталась невыполненной. Ко, объективности рада, в силу чрезвычайной трудоемкости ода реально на том этапе и не могла быть выполнена.

В принципиально отличающихся от предыдущего периода условиях происходило изучение рассматриваемой проблематика в советскую эпоху. Пребывание ее в обойме исследовательских приоритетов исторической науки на сей pas объясняется уже «в только историческим местом, объективно принадлежавшим социальным конфликтам в пореформенной деревне, но ж, в решающе! степени, идейно-нормативными установками на изучение "классового", "революционного", "социального".

Данные обстоятельства имели неоднозначные и очень противоречивые последствия. С одной стороны, результатом явился весьма широкий фронт исследований.

Причем существенным отличием от до октябрь ской а сторио график явилась тенденция к совершенно, иному формулированию социальных конфликтов в деревне. Уже начиная с 20-х годов под влиянием названных установок они (конфликты) формулируются — особенно в общероссийских работах -- не как собственно крестьянское движение а как "крестьянская революция", "аграрная революция" (работы А. Шестакова» ПЛершива); "революционное крестьянское движение", "реводщиошше события в деревне" (А Ложщщын» Е.Стекыван) ; "классовая борьба" и "социальная война в деревне" (Г.Герасименко, НЛещенко» Л.Яипинский, ФЛось, А.Михайлщ, В.Чупров и др.)3.

Примечательной чертой еще одной большой группы.исследований, появление которых также в основном было инициировано идейно-нормативной установкой, явился подход к крестьянскому движению как к объекту воздействия со стороны большевиков, рабочего класса, социал-демократии, рабочего движения. К примеру, в качестве целей, либо отдельных задач в работах В.Тропина, А.Ненахова, П.Климова, Д.Колесниченко, Е.Мороховца, П.Абрамова, К.Шабуни, Л.Сен-чаковой и др.4 явилось исследование "борьбы большевиков за руководство крестьянским движением", "борьбы большевиков за союз рабочего класса и крестьянства", "революционной деятельности рабочих в деревне", "борьбы рабочего класса за крестьянские массы"

3 Там же,108 (примеч.96), 233 (33, 34), 234 (46), 328 (1,2,4).

4 Там же,107 )примеч.92), 112 (179), 114 (200), 234 (46).

И т.д.

Особенно большое количество публикаций появилось в периоды отмечавшихся юбилеев тех или иных революционных событий. В частности, по случаю 20-, 50-, 70-летия революции 1905/07 гг. к других аналогичных дат. lío законам юбилейного жанра, одни аз этих работ -- например, В.ФярстовоЙ, П.Редашна, В.Желтонойг И. Пушкаревой, М»Симоновой — были обобщающими источниковэдчееко-историографяческими5. Но основная их часть представляла собой региональные & общероссийские монографические исследования по крестьянскому либо в целом по революционному'движению (Е .Морохо-вец, С.Дубровский, Ф.Водоватов, Н.Сперанский, А.Кузьмин, Б.Живо-луп, А.Папырина в многие другие)®.

Вйе всякого сомнения, советской историографией в итоге накоплен серьезный актив. Однако, столь же очевидным представляется такав то, что он (этот актив) довольно асимметричен и по частям очень неравноценен. Неоценимое значение, например, имела вовлечение в научный оборот массовых данных о крестьянском движении, Достаточно сослаться хотя бы на такие многотомные фундаментальные публикации как "Крестьянское движение в России в ПХ~~ начале XX века" к "Революция 1905—1907 гг. в России". Или m на многие десятки различного рода "хроник" крестьянского движения'. Опираясь на различные виды источников и будучи снабженными обширным научным аппаратом -- они объективно создавали возможности как дая постановки новых проблем, так и для переформулирования ряда традиционных.

Однако, привилегированное положение в советской историографии классовых конфликтов вообще и крестьянского движения в частности имело и такую весьма неприятную оборотную сторону, как достаточно бдительный идеологический контроль. "Нормативно-классовый" подход навязывал историкам систему догматических ограничений, последовательно перераставших в самоограничения по всей исследовательски цепочке — от постановки задач, выбора методов их решения до интерпретации полученных результатов. Данные обстоятельства не могли, естественно, не обесценивать в той или иной мере ж любое расширение круга источников. Настоятельно необходимо в этой связи внимательнее присмотреться к "пассиву''' ис

5 Там же,107 (примеч.92), ПО (127), 233 (34).

6 Там se,233 (примеч.33), 234 (46, 52).

7 Там ш,108 (примеч.96). торикографии. Ведь без уяснения, в чем он конкретно состоит — не наметить ж путей к обновлению.

На теоретико-методологическом уровне догматизм и схематизм выражались в тем, что теоретически ожидаемые (в системе координат официальной версии истмата) представления о процессах в крестьянском движении играли практически роль готовых обобщений и выводов, а не гипотез, которые в ходе исследования только еще предстояло верифицировать. Весьма распространенный результат этого — "подтягивание" (отчасти сознательное, а отчасти и бессознательное) конкретного материала к заданным схемам. В своей беззащитности перед ними исследователи порой даже не замечали того, что приводимый в подкрепление этих схем конкретный материал на самом деле им противоречит.

Так, из цифр, приведенных в монографиях Л.Липинского в качестве свидетельства роста в Белоруссии в период нового революционного подъема 1910—1914 гг. борьбы против столыпинской аграрной реформы, как раз явствует, что уровень ее (борьбы) практически остался тем же, что и в годы реакции®. Еще более поразительным примером полного торжества схемы над историческим материалом могут служить аналогичные данные по стране в целом, помещенные в шестом томе многотомной "Истории СССР."® Абсолютно то же самоа можно сказать и в отношении выводов Л.Лшшнского о-динамике и месте так называемой "второй социальной войны" в крестьянском движении 1907-1914 гг.10 .

Аналогичную, в сущности, функции (готовых обобщений и выводов) выполняли и априорные установки, внешне основанные как бы на простом здравом смысле. Однако последний, коль деле касается такой идеологизированной сферы, как изучение социальных конфликтов, свободным от идейно-нормативных представлений считать вряд ли приходится. Установки эти оказали сильное воздействие на формирование у исследователей такого восприятия ж таких подходов к изучению крестьянского дзкнеяия, о которых можно сказать, что они не включали в себя сомнения по большому счету. В результате, поколения историков совершенно не удосуживались подвергнуть конкретной проверке на соответствие исторической действительности целый ряд представлений, давно уже бытующих в литературе в каче

8 Там же,270» 331 (примеч. 37, 38).

9 Там же, о.270, 331 (примеч. 36).

10 Там же,276, 331 (примеч. 43). стве "само собой разумеющихся". Таких, в частности, как соотношение политической агитации в деревне а реального крестьянского движения; уровень социального единства крестьян в их борьбе| экономическое положение участников движения и др.

Доминирование априорных установок,кроме того,прочно блокировало использование в работах по крестьянскому движению такого мощного средства познания как научные гипотезы.

Никак не менее серьезным видится пассив историографии и на уровне иетсдики. Причем в этом случае картина отличается особой противоречивостью, С одной стороны, отчетливо выраженная специфика крестьянского движения предопределила уже на начальных этапах историографии — дооктябрвоком и 20-х годов — понимание незаменимой роли при его изучении статистического подхода. Дискуссии в связи с поисками наиболее совершенных приемов создания статистики движения, начавшиеся еще в 1958 г., продолжаются уже почта четыре десятилетия*1. В ходе их относительное согласие по карте-схеме учета социальных конфликтов, казалось бы,достигнуто.

Но8 с другой стороны, как явствует из приведенной выше литературы, в исследовательской практике данная схема все-таки не реализуется. Причин тому — несколько. Прежде всего, дело^редотав-ляется,в схоластической направленности указанных дискуссий* Взятый уже в самом их начале курс на фетишизацию абсолютных показателей движения, усугубленный кроме того отсутствием понимания к — оцениыой роли относительных, — оказался в итоге малопродуктивна.

Явно схоластического свойства и стремление, свойственное большинству исследователей, объять необъятность крестьянского движения какой-то одной единицей анализа, принимаемой за "основную". С еще большими основаниями это можно сказать о попытках НДещен-ко (одного из самых активных и авторитетных идеологов "основной единицы") и других историков-аграрников перенести в статистику крестьянского движения ленинские приемы изучения рабочих стачек^2. Устремления эти еще более усиливали догматическую зависимость ог ленинских подходов нашей и без того догматизированной историографии.

Другое проявление неадекватного восприятия проблем и путей познания социальных конфликтов в деревне вашей историографией —

11 Там же, о.39, 108-109 (примеч. 98, 99).

12 Там же,39, 40, 109 (примеч. 100, 101). схоластические опоры е том, какая единица учета "главнее" — "выступление" или "селение". Удивительноà во отношение к вам как в равной мере аутентичным, так и не нашло подобающего места в литературе. Напротив, одаа из этих единиц, а именно "селение" — в большинстве работ по крестьянскому движению явно недооценивается,либо вообще попросту третируется. В -частности, только вспомогательными функциями наделена osa в обобщающей работе Д.Муляви-чюса но Европейской России*^. Лишь иллюстративную роль выполняет этот показатель в статистике Л.Лшжнского, а в статистике Т.Со-лодкова селения не фигурируют вовсе*4. Заоетрекно нигилистическую позицию в отношении "селения" занимал в последние годы Д.Анфимов, выступивший вообще за отказ от подобной единицы количественного анализа крестьянского движения15.

Закономерным следствием всего вышеперечисленного является недостаточная репрезентативность системы показателей крестьянского движения, привлекаемых к анализу нашей историографией. Ведь даже в тех работах, где присутствует наиболее широкий их набор, ряд важных сущностных сторон социальных конфликтов тем не менее не получает освещения.

Можно определенно говорить о состоянии своего рода "острой . методической недостаточности" наших исследований крестьянского движения. Проявления ее следующие. Во-первых, приводимые в историографии значительные цифровые материалы далеко не во всем можно считать собственно статистикой социальных конфликтов в деревне. В силу свойственных им, как выше отмечалось, "пробщяов" ж отсутствия системности — они зачастую, по существу, представляют собой всего лишь статистический полуфабрикат. Отсюда и парадоксальная ситуация: при обилии приводимых цифр, таблиц, графиков—в своих выводах исследователи, сплошь а рядом, сказать ничего более конкретного, чем то, что "крестьяне боролись за землю а волю", не могут.

Во-вторых, таковым проявлением следует считать практикуемую в наших работах статистику с "незавершенным циклом". Она внража-етея в тем, что давно уже ставшее традиционным использование таких приемов дескриптивной (описательной) статистики как подсчеты

13 Там же,108 (причем.93).

14 Там же,328 (примеч.4).

15 Там же,330 (примеч. IS). количества крестьянских выступлений и селений, вычисление средних, процента и т.д. — отнюдь не влечет за собой последующее извлечение и использование также и той информации, которую одни показатели несут относительно других.

Еще ода признак "острой методической недостаточности"' происхождением своим явно обязан невысокой потребности вашей историографии в методических инновациях, особенно из, других наук. Для анализа такого массового социального явления, как крестьянское движение, одуой дескриптивной статистики совершенно, недостаточно» Ведь репрезентирующая .его система показателей, хранит в себе не только явно выраженную, so и скрытую информацию. Поэтому необходимо применение математико-статистических методов, по самой своей сути предназначенных дня-выявления подобной информации. Но пока исследователи вопроса проявляют удивительную пассивность в применении даже наиболее простых и вместе с тем очень эффективных количественных методов.

Наряду с социальным поведением крестьянства — не менее труднодостижимой проблемой предстает и его общественное сознание. Крестьяноввды различных стран мира в начале 80-х годов провозгласили жизненную важность изучения наряду с крестьянской деятельностью, также и сознания*®.

Находясь в СССР в зоне приоритетного внимания со стороны институтов официальной идеологии, изучение крестьянской ментально ста (сознания) в наибольшей степени вынуждено было, естественно, идти по рельсам догматизма и схематизма. В. зтих условиях не могли существенно исправить положение и научные дискуссии, наиболее масштабными из которых были дискуссии 60-70-х годов*7. Ведь разворачивались они внутри той же парадигмы и не могли выходить за рамки идейно и методологически дозволенного. В частности, в итоге жж. осталась отнюдь не поколебленной схема, противопоставляющая "субъективные" устремления боровтихоя крестьян "объективному" смыслу их борьбы и в соответствий с которой значение первых как бы и не существенно по сравнению со вторым*8.

Даже дельные соображения, здравые мысли и тонкие наблюдения микро- и среднего уровня обобщений подводились, вольно или неволь

16 Там же, 0.63, III (примеч. 144-146).

17 Там же,64, III (примеч. 147).

18 Там же,64, III (примеч.148). но, под "макрокрыту" центрального в данных дискуееадх и схоластичного по своей сути вопроса о том, на каком уровне -- идеологии или социальной психологии — пребывало общественное сознание крепостного и пореформенного крестьянства.

Как таковая, крестьянская ментальность в. . периода первой российской революции, реакций, нового революционного подъема-предме-том специальных исследований в советской историографии не стала. Отдельные ее аспекты анализировались, или чаще просто затрагивались, во-первых, в упоминавшейся уже выше общероссийской и региональной литературе не крестьянскому и революционному движению в целом.

Во-вторых, они получили освещение и в специальных работах, посвященных как политическим формам движения крестьянства в революции 1905-1907 гг., так и источникам по его ментальности в эти годы. К первой группе можно отнести исследование П.Марева о политической борьбе крестьян в первой революции, Е.Кирюхиной —. о Всероссийском крестьянском союзе, ¿.Брамсона и Д.Колесниченко — о трудовиках*®. Вторую группу составляют работы по политическим петициям к приговорам крестьянских обществ, их наказам в I и П Государственны® думы, письмам и обращениям в органы власти и общественно-политические организации. Массовое принятие их крестьянами в 1905/07 гг. современниками было названо "приговоряым движением". Это работы А.Васильева, В.Кудрявцева, К.Сивкова, £.Василевского, А.Нильве, В.Михайловой, А.Кузнецова, БЛитвака, Р.Ганелина, Б. Трвхбратова, Л.Сенчаковой20. Наряду с ними можно упомянуть и революционно-агитационные по преимуществу издания, предпринявшие в годы первой революции и после нее публикацию небольших коллекции приговоров и наказов. Например: "Чего требует народ от Государственной Думы", "Чего хотел народ?" и др.

В указанных исследованиях и публикациях, а также и в упоминавшихся выше работах по крестьянскому движению Б.Веселовского, П.Маслова, Н.Сперанского, П.Першика, С.Дубровского, К.Шабуни и др. в центре внимания находились уникальные возможности петиций, приговоров, наказов как исторического источника о политических и экономических требованиях крестьянства в революции. Повсеместность

19 Там же,112 (примеч.179), 232 (I, 46).

20 Там же,232 (примеч.1), 234 (46, 55), 235 (60).

21 Там же,115 (примеч.214). принятая этих документов побуждала исследователей мобилизовать для'анализа по возможности более весомое их количество. Уже автор первой аналитической публикации — К.Сивков — использовал для своей статьи тексты 47 приговоров; В.Кудрявцев и А.Васильев — 78 документов по Самарской губернии» а П.Маслов и Л.Брамсон по России в целом — соответственно 536 и 400. Значительные коллекции привлекалась для анализа и советскими историками: Е.Кирюхиной — 182 приговора, В.Михайловой по Украине — 245, А.Нильве -- 711 и 1» Севчаковой --'661 документ»

Информативная насыщенность приговоров и наказов и большое их количество подталкивали уже первых исследователей к поискам катодов более полного извлечения их богатейшей информации. Так, при изучении этих источников уже П.Маслов и П.Марев прибегли к.помощи первичного статистического анализа. В советской историографии этапным в этом отношении явлением была разработка А.Нильве. таблиц -анкет, которые, после соответствующей адаптации, были,использованы впоследствии многими историками —В.Михайловой, А.Кузнецовым, Б.Трехбратовым, Р.Ганелиным, Л.СенчаковоЙ и др.

Несомненные успехи нашей исторяграфии в воссозданий картины крестьянских требований и устремлений, незаменимость накопленного мет$Меского опыта не отменяют, однако, следующего» Непроясненных (или ке недостаточно проясненных) вопросов истории ириговорного движения и связанных с ним проблем ментальности и поведения крестьян в революции-гораздо больше, чем этого следовало бы теоретически ожидать при наличии столь значительной литературы. Более того, есть основания считать, что историография не смогла пока дать сколько-нибудь конкретные ответы даже на ряд основных источниковедческих, методических и теоретических вопросов.

В подтверждение сказанному можно сослаться на степень изученности вопроса о размахе приговоряого движения и о его географии. До сих пор ведь невозможно воссоздать сколько-нибудь целостную и полную его картину. Сопоставление давных, приводившихся в упомянутых выше работах, выявляет многократное превышение сведений о числе документов в региональных исследованиях В.Михайловой, А.Кузнецова, БЛ'рехбратова, И.Кирьянова, З.Веряера, Д.Семочкина над аналогичными общими данными работ II.Маслова, П.Марева, А.Ннльве, Л.СенчаковоЙ. Если для сравнения взять дажа самые новейшие работа — Л.СенчаковоЙ и Э.Вервера — то и в этом случае разница поразительно большая. Например, в монографии Л.СенчаковоЙ, претендующей

22 Там же,235 (примеч. 62), 239 (147). на "достаточную репрезентативность" мобилизованных приговоров и наказов, количество иж по Владимирской губернии определяется в 58 документов, тоета как Э.Вернер выявил таковых 200, т.е. больше в 3,5 раза!2® Причем, еще более несерьезным предстает утверждение о "достаточной репрезентативности" в свете того, что почта две пятых из привлеченных к анализу в данной монографии Губерний (6 из 16) представлены вообще совершенно незначительными в статистическом выражения наборами приговоров, в среднем — лишь по 17 на губернию.

Углубленные архивные изыскания, предпринять® в последние годы автором этих строк, приводят к выводу о закономерности этих (белее, чем существенных) различий. Не будет большим преувеличением уподобить даже всю до сих пор выявленную документацию приговорно-го движения лишь видимой части айсберга. Чрезвычайно высокая степень рассредоточения документального комплекса, особенно в РГКА, имела в условиях догматической парадигмы далеко идущие последствия: схематизм, держал исследователей в шорах не только при анализе данных и интерпретации результатов, но,по всей видимости, и на стадии поиска источников. Иначе ведь трудно объяснить.,как например, в случае с тем же РИА — почему своего рода архивно-эвристическим ритуалом стало локализовать поиски политических петиций, пригово- . ров, наказов в основном двумя фондами — Государственной думы и Совета министров? Ведь на самом деле документы эти присутствуют, а двух,как минимум,десятках фондов названного архива!

Невысокая потребность историографии приговоров и наказов в методических инновациях — и из источниковедения, и из родственных наук — на практике оборачивалась общей ее неяацеленностыо. на максимизацию извлечения информации из этого массового источника. Таблично-анкетный метод, явившийся в свое время большим шагом вперед, объективно способен извлекать только часть этой многослойной информации. Если точнее, то реальные его возможности но формализации содержания данного источника ограничены почти исключительно лишь резолютивной частью (клаузулой). Она в итоге преобразовывалась в достаточно ограниченный набор требований, как правило, в пределах 2-3 десятков.

Последнее обстоятельство хорошо высвечивает причину одной довольно странной особенности вышеприведенной литературы. Притом, что те или иные совокупности политических петиций, приговоров,

23 Там же,81, 115 (примеч.204), 134, 235 (62), 236 (72). наказов способны,как никакой другой аналогичный источник данной эпохи, отображать крестьянскую ментальность в целом — конкретные исследования на эту тему до сих пор еще совершенно единичны (для примера можно сослаться на работу Л.Бородкина и И.Кирьянова по политическому сознанию уральского крестьянства)24. Реальная историография, ориентировавшаяся в основном только на требования я лозунги — далеко не единственный компонент содержания приговоров и наказов — в результате освещала хотя и важные,но именно отдельные фрагменты крестьянской меятальности.

Красноречивым показателем несистемного подхода вашей историографии к проблеме приговорного движения является те, что вменив в качестве "движения" оно как раз и не изучается.

В целом ряде аспектов-вроблемы крестьянского сознания в социальных конфликтов в пореформенной деревне, рассматривали и западные историки Д.Байрау, З.Вернер, Дж.£йни, Ф.-К.Кокен, Р.Пайпс, Д.Филд, с, Хивада, Т.Шанин и др.2^ Разумеется, условия интеллектуальной свободы, в которых работали западные.исследователе, в целом обеспечивали им гораздо более благоприятные.,по сравнению с их советскими коллегами,,внешние условия для исследований в столь идеологизированной сфере исторической науки. Парадоксально, однако, что формальное отсутствие идейно-нормативных установок отнюдь не явилось страховкой от некоторых застарелых стереотипов догматического свойства. Главным, образом это имеет отношение к литературе с более широкими тематическими либо хронологическими рамкам, в которой данная проблема специально не исследовалась. К примеру: в недавних работах РЛаЙпса и Дж.1йни воспроизведены вполне "ветхозаветные" точки зрения относительно того, что отсутствие политических целей у крестьян было общей чертой революций в России и что о такой "абстракции", как классовые интересы, они, крестьяне — понятия не имели26.

Иная картина складывается по специальным и обобщающим работам. В подходах Д.Байрау, Э.Вернера, ф.-К.Кокена, Д.Филда, С, Хияады, Т.Шанина менее всего можно уомотреть зашоренность. Напротив, исследовательская интуиция позволяет им ставить под сомнение целый ряд устоявшихся представлений и стимулировать внимание специалистов ос24 Тй.^ же, 6И) Там же,43, 63, 109 (примеч.ЮЗ), 128 (62), 226,227,326,339,

26 Там же,226. к новш аспектам проблемы. Так, в частности, Т.Шанин, опираясь на конкретные примеры, оспорил имеющие широкое, хождение в литературе тезисы о "кровожадности" крестьянского движения 1905— 1907 гг. к об общей его неполитической направленности. Д.Байрау сформулировал, хотя и в очень осторожной форме, сомнение в эффективности революционной агитации как фактора реальных социальных конфликтов в деревне.

Методической свежестью характеризуется работа З.Вернера, попытавшегося ва материалах Юрьевского уезда Владимирской губернии выяснить при помощи математических методов вероятность подачи петиций в зависимости от набора факторов социально-экономического» демографического, культурного и географического характера. Вдумчивость, нестандартность мыслей о приговорном движении,непривычные нюансы а выводах отличают статью Ф.-К.Кокена.

Но у отмеченных положительных черт есть и другая сторона. Нельзя забывать, что крестьянское движение в рассматриваемую эпоху н крестьянская ментальность -- массовые социальные явления, адекватное представление о которых дают лить отражающие ах массовые источники. И вот, по иронии, имеющийся у западной историографии актив, вместе с тем лишний раз выявляет и ее "ахиллесову пяту" — узость источниковой базы. В переживаемую эпоху эта особенность обернулась некоторыми неожиданными и в какой-то мере даже курьёзными последствиями. Ведь ныне выводы и обобщения западной историографии обладают, по "принципу маятника", весьма высоким потенциалом воздействия на постсоветскую историографию. В том числе, к сожалению, и те, которые не опираются на достаточно репрезентативные источники. Более того, наш историки склонны смело снимать и те хронологические и географичешше ограничения, которыми снабжены те или иные выводы западных авторов. Так, например, отталкиваясь от вывода Т.Шанина, оспорившего, как уже отмечалось, тезис о жеетокостях крестьянского движения 1905-1907 гг., В.Данилов идет гораздо дальше и утверждает, что ему (движению) вообще в XX веке свойственно было "изначальное и очень глубокое стремлена® избежать кровопролития"27. Вывод столь серьезного масштаба, да еще и выраженный с такой категоржчноетжю (!).нелишне было бы, очевидно, подкрепить сколько-нибудь систематическими статистическими данными.

Современные концепции аграрного развития //Отечественная история, 1996, й 4. С.129.

Состояние историографии темы в большей мере предопределило постановку цели и задач диссертации.

1!ель диссертационного исследования состоит в том, чтобы осуществить разработку новой методологии и набора конкретных методик познания социальных конфликтов в деревне и крестьянской менталь-ности в Российской империи первых десятилетий XX века с последующей апробацией их на материалах семи белорусских и великорусских губерний.

Для достижения поставленной цели необходимо решить следующие задачи:

- осуществить ревизию наследия обширной советской историографии крестьянского движения и сознания;

- определить, отталкиваясь от дискуссий по вопросам исторического познания, место, историко-социальяых и историко-ментальных исследований в современной науке;

- расширить фронт изучения крестьянского движения и сознания за счет тех сторон, явлений и процессов, по отношению к которым в советской историографии традиционно действовал,в силу нормативно-догматических ограничений либо эпистемологической сложности, "режим наименьшего благоприятствования";

- выдвинуть новую архивно-эвристическую стратегию, позволяющую вовлекать в научный оборот намного более широкий круг источников по теме диссертационного исследования;

- реформировать и расширить систему показателей и единиц анализа крестьянского движения и сознания;

- отталкиваясь от фундаментальных положений теории и методологии статистики определить роль и место количественных методов при изучении крестьянской ментальности и социальных конфликтов, разработать стратегию и направления их применения; '

- на этой основе, а также за счет привлечения междисциплинарных методов гуманитарных наук, повысить коэффициент извлечения информации из привлекаемых источников;

- посредством параллельного изучения сознания и деятельности крестьян различных регионов продемонстрировать потенциал историко-сравнительного метода;

- построить модели политической ментальности и оценить на их основе эвристические перспективы моделирования при реконструкции структуры крестьянского сознания в данную эпоху;

- произвести проверку ряда издавна существующих в историографии крестьянского движения "аксиом" при помощи соответствующих научных гипотез;

- показать возможности осуществляемого системно анализа на микроуровне для коррекции либо опровержения устоявшихся макровыводов и обобщений относительно социальных и политических процессов в Российской империй в XX веке.

Хронологические рамки исследования включают периоды революции 1905-1907 гг., реакции 1907-1910 гг. и нового революционного подъема 1910-1914 гг. Это десятилетие являло собой яркую и драматичную эпоху как в рамках общей периодизации исжории пореформенной России, так и истории крестьянства. Первая российская революция примечательна небывало мощным крестьянским движением в целом и политическим — в особенности. Именно тогда появились и массовые аутентичные источники по политическому менталитету крестьян.

Последующие семь лет, заключенные между революцией 1905-1907 гг. и первой мировой войной, характеризуются тем, что это были последние сравнительно мирные годы старой России. Их своеобразие для крестьянства состояло прежде всего в том, что его общественно-политический опыт за время революции качественно обновился. Во-вторых, относительная стабилизация социально-политической обстановки в стране после 1905-1907 гг. отнюдь не свидетельствовала о смягчении несоответствия между социальными интересами деревни и существующим режимом. В-третьих, начавшееся после революции проведение в жизнь столыпинской аграрной реформы создало объективную основу для расширения борьбы внутри самого крестьянского класса-сословия.

Территориальные рамки исследования включают 7 губерний европейской части Российской империи — Виленскую, Витебскую, Воронежскую, Гродненскую, Минскую, Могилевскую, Самарскую. Это — весьма обширный объект для апробации многоуровневой и разветвленной исследовательской программы диссертационной работы, особенно с учетом того, что анализ на поселенном уровне является для нас базовым. В общей сложности 54 уезда указанных губерний представляли ок. 13 млн. сельского населения.

В соответствии с традиционной историографической практикой, из всех 47 уездов 5 перечисленных выше западных губерний к анализу привлекаются 35 уездов, составляющих территорию собственно Белоруссии; 12 уездов, входящие ныне в состав Польши, Литвы, Латвии, России — остаются за его рамками.

Отбор- для изучения именно этих, а не других губерний, определялся не теми или иными субъективными предпочтениями автора, а более широкими и независящими от них объективными обстоятельствами. Конкретно: в одном случае — наличием наиболее полных хроник крестьянского движения (Воронежская и Самарская), в другом — белорусские губерний — реально проводившимися общими научно-исследовательскими программами. Следовательно, применительно к Европейской России выбор данных губерний для данного исследования можно считать отвечающим теоретическому критерию случайности. В этом свете чрезвычайно важное значение приобретает то обстоятельство» что по 'большинству наиболее существенных для диссертационной работы параметров указанные губернии сильно отличались друг от друга. Они принадлежали к различным типам общей и социальной аграрной структуры, значительно различались по уровню аграрного'развития.

Совокупность отмеченных обстоятельств создает очень благоприятные предпосылки для экстраполяции на Европейскую Россию ве только примененных в диссертации исследовательских стратегии к обобщающих выводов, но б значительной мере, — даже выводов конкретно-проблемного уровня.

Источниковая база диссертации. Проблемно-тематическая » <~э~ профильность исследования потребовала привлечения очень бояьш -количества источников различных видов. Использовались сии, с с '1 стороны, для решения поставленных в диссертации предметно-исто.~-ческах задач, с другой, — собственно источниковедческих.

Источники,представляющие прежде всего собственно крестьянское движение, — т.е. аспект "деятельность" — группируются следующим образом, фундаментом созданной в рамках данной работы статистики социальных конфликтов в белорусской деревне 1907-1814 гг. служат документы, выявленные путем фронтальных обследований фондов исторических архивов Минска, Москвы, С.-Петербурга, Вильнюса, Киева, Гродно. Среди ш}х. исключительно доминирует документация официального делопроизводства. Объяснение тому — качественная природа феномена: нарушение установленного социального и правового порядка.

Речь идет о документах Департамента полиции (Особого отдела, 1У и УП делопроизводству Земского отдела МВД, Министерства юстиции (в РГИА и ГАРФ), Министерства земледелия; далее следуют материалы канцелярий гражданских губернаторов и военных генерал-губернаторов, губернских жандармских управлений, судебных палат, окрук-я {¡^прокуроров окружных судов; документация личных фондов крупных землевладельцев Белоруссии. Конкретно — это различные докладные записки, донесения, информации, сообщения генерал-губернаторов, губернаторов и начальников губернских жандармских управлений; су-дебно-сдедственнал документация (материалы дознаний, предварительного следствия и судебных слушаний, приговоры и определения суда, обжалования и апелляции)? рапорты уездных исправников ж становых приставов, донесения земских начальников, волостных старшин а сельских старост, служащих помещичьих имений.

Вторым по значению ресурсом мобилизации явились опубликованные источники. Это, с одной стороны, сборники документов по России в целом и по Белоруссии — "Крестьянское движение в России 19071914 гг.", "Документы и материалы по истории Белоруссии (19001917)", "Революционное движение в Белоруссии 1905-1907 гг.", а также одноименное издание по 1907-1917 гг. С другой, — хроника крестьянского движения в России 1907-1914 гг., помещенная в вышеназванном документальном сборнике, и материалы к хронике, собранные К.Шабуней и хранящиеся в фундаментальной библиотеке АН Белоруссии.

Хроники послужили также основой для проведения сравнительного анализа различных форм борьбы воронежских и самарских крестьян в период первой российской революции. Конкретно-»то "Список еел и деревень Самарской губернии, участвовавших в движении 1905-1907 гг.", сост8Вленный*85ртотдвлом Самарского губкома РКП(б) и "Хроника революционных событий в деревне Воронежской губеркшм, составленная В.Степашиным»

Типологически хроники представляют собой аккумулированный вторичный исторический источник, по предмету и характеру отражения им действительности долженствующий быть отнесенным к источникам массовым. Поэтому использование конкретных хроник в качестве основы для сравнительного исследования выполняло также функцию источниковедческого эксперимента по проверке их возможностей. Что же касается указанных выше воронежской и самарской хроник, то, как уже отмечалось, применительно к Европейской России они являются наиболее полными и фундированными. Эти их качества неоднократно весьма высоко оценивались специалистами.

В аспекте "сознание" исследование в. преобладавшем базировалось на источниках коллективного крестьянского происхождения — политических петициях, приговорах, наказах, письмах, заявлениях, телеграммах и т.д. Использование тех или иных их совокупностей диктовалось тематической многопрофильное™) работы и многоступенчатостью исследовательских процедур. Так, 200 документов пряговор-ного движения в Самарской и Воронежской губерниях были задействовалы во всех звеньях осуществленной комплексной программы "сознание—деятельность—положение". Эта коллекция превосходит более чем в два раза те, которыми располагали предшествующие исследователи. Добрую половины ее составляют документы, впервые вводимые в научный оборот. В том числе, 74 выявлены в архивах — РГМА, ГАРФ, ВОГА— и 35 — в периодической печати.

Для освещения целого ряда вопросов общего плана, касающихся происхождения новых политических форм борьбы крестьянства в 19051907 гг.,авторства, программы и географии приговорного движения, — была также использована, наряду с указанными 200 документами, большая группа из полутора сотен приговоров и наказов крестьян самых различных регионов Европейской России. В подавляющем большинстве они взяты из основной публикации документов приговорного движения — 18-томной "Революции 1905-1907 гг. в России".

Обоснованная и изложенная в диссертации новая архивно-эвристическая стратегия, позволившая "переоткрыть" рассматриваемый источник, продемонстрирована на примере двух больших массивов мобилизованной документации. Один из них — по белорусским губерниям. Он состоит из 673 приговоров и наказов, 662 из которых извлечены из фондов РИА, ГАРФ и национальных исторических архивов в Минске, Вильнюсе, Киеве. Документы из данной коллекции использованы кроме того в качестве примеров при описании методики обработки документов приговорного движения, а также в роли приложений к диссертации

Другой массив является "побочным продуктом" проведенной автором каталогизации документов приговорного движения в фондах Государственной думы и Совета министров РИА по 50 губерниям Европейской России. Он представляет собой выборку из данного каталога приговоров и наказов 16 центрально-промышленных и центрально-земледельческих губерний, насчитывающую более 480 документов. Кроме задачи проиллюстрировать возможности новой архивно-эвристической стратегии — данный массив позволит также скорректировать самым серьезным образом содержащиеся в новейшей литературе выводы относительно размеров источникового комплекса по указанным 16 губерниям Центра России. Соответственно, аналогичную функцию по отношению к белорусской историографии выполнил и названный массив документов приговорного движений в Белоруссии.

Выполнение поставленных исследовательских задач в аспекте "положение" потребовало очень значительного использования источвиков по социально-экономической истории и исторической демографии. Так, для решения ряда задач в немалой степени привлекались материалы земельной переписи 1905 г. и военно-конских переписей 1905 и 1912 гг. Использованы, в частности, данные о количестве крестьянских дворов, о надельном и частном землевладении крестьян, об обеспеченности их рабочим окотом, о частном землевладении, об удельном весе крестьян различных разрядов и др.

Для изучения динамика лежавших на крестьянах в рассматриваемый период прямых и косвенных налогов использовались "Ежегодники Министерства финансов" (Вып.1910-1915 гг.) и "Свод сведений о поступлении и взимании казенных, земских и общественных окладных сборов" (Вып. 1907-1909 'гг., 1910-1912 гг.).

Для получения разного рода погодовых данных о сельском населении на уровне уездов привлекались "Обзоры" губерний, а на уровне селений ~ "Списки населенных мест". Информация последних о количестве дворов, обеспеченности крестьян землей, дореформенной разрядной принадлежности-использовалась для получения соответотву-зодих данных по селениям — участникам крестьянского движения.

Методология исследования. Предпринятая в диссертации ревизия наследия дореволюционной, советской, постсоветской и западной историографии конечной целью имеет преодоление имеющейся методологической, источниковедческой и методической недостаточности. Вместе с тем, принципиальной установкой автора при разработке основ новой аграрной историко-социальной конфликтологии и истории крестьянской ментальное™ было обеспечение, по возможности, баланса между предлагаемыми инновациями и традициями.

В отличие от широко распространившихся в современном историческом познании релятивистских и волюнтаристских подходов (прежде всего постмодернизма) автор.диссертационной работы исходит из принципиальной возможности реконструировать так или иначе объективные образы исторического прошлого. Но как свидетельствует практика исследований — в частности, и в рамках данной работы—, теоретико-методологический и методический плюрализм объективно создает значительно более широкие возможности, нежели монизм, для того, чтобы образы эта были максимально адекватными исторической действительности. Внедрение плюралистических подходов, особенно в том, что касается методов исследования — одна из стратегических задач диссертации. Решение ее осуществлялось, в частности, путем чередования, а местами даже переплетения иллюстративно-описательного и количественного анализа.

О роли и месте последнего необходимо сказать следующее. По своей качественной природе крестьянское движение и сознание представляют собой массовые социальные явления. По этой причине искомые в ходе их анализа связи, закономерности, отношения, тенденции могут иметь лишь вероятностный характер, который устанавливается с помощью методов статистики, либо "статистакообразных" (Ю.Давыдов) приемов научного познания. Незаменимость количественных методов при изучении массовых исторических явлений коренится в том, что кроме информации, заключенной в каждом отдельно взятом репрезентизущем их документе, имеется также информация, присущая лишь совокупности этих документов. Она (информация), таким образом, принципиально неделима на число входящих в совокупность документов и на уровне всей совокупности только и становится доступной для исследовательского наблюдения. А доступ к этому неделимому, скрытому для прямого наблюдения сектору информации возможно получить при помощи различных методов анализа-статистических взаимосвязей в системе показателей, формируемой соответственно типу источника к исследовательской задаче.

Реализация этих теоретических посылок при разработке(на основе петиций, приговоров, наказов и т.п.) аспекта "сознание" данной темы даёт следующее. Применение новых собственно источниковедческих и предметно-исторических подходов — з частности, методов дипломатики-и привлечение, с другой стороны, такого междисциплинарного метода гуманитарных-наук,';.как контент-анализ--- дает возможность "замерить" инфомативную глубину источника, открывает путь к максимизации извлечения и использования информации. Формирование на этой основе системы показателей, последующее использование для ее анализа математических и шире — количественных методов — создает в свою очередь условия для построения моделей, реконструирующих структуру крестьянской ментальности. Ряд звеньев описанной эпистемологической программы можно также использовать и при анализе рассматриваемой в диссертации совокупности описаний политической пропаганды, и агитации в деревне.

Широкие методологические и методические горизонты открываются и в аспекте "деятельность". Прежде всего, в решительном обновлении нуждается существующая статистика крестьянского движения. Во-первых, необходимо преодолеть остающиеся в реальных исследованиях все еще доминирующими одномерные подходы к ее базовым единицам. Конкретно это предполагает^ первую очередь,оперирование единицами "выступление" и "селение" как равно аутентичными. а также переход от "безымянного" варианта единицы "селение" к "именному". Во-вторых, очень целесообразным представляется введение наряду с "натуральными" единицами — "выступлением" и "селением" — также и ряда интегральных. В-третьих, для познания многомерной природы крестьянского движения требуется общая плюрализация единиц и методов изучения: расширение круга показателей, диверсификация и углубление количественного анализа на уровне дескриптивной (описательной) статистики, внедрение математических методов и др.

Четвертое. Статистике крестьянского движения в целом присущи некоторые "врожденные пороки". По причине, прежде всего, отдаленности социальных конфликтов в деревне от эпицентров власти и социальной статистики — сведения о них страдают неизбежно в той или иной мере от "пробелов" и характеризуются, следовательно, обшей относительностью. Назрела, таким образом, необходимость пе'ренести центр тяжести в соответствующих изысканиях с абсолютных показателей, как это имеет место до сих пор, — на относительные. Теоретико-методологические выкладки и опыт многочисленных эмпирических наблюдений, накопленные в современной науке, позволяют на основе неточных в абсолютном выражении данных получать весьма точные относительные сравнительные показатели*^.

Первостепенное методологическое значение для диссертационной работы имел историко-сравнительный анализ, огромные познавательные возможности которого востребованы исторической наукой пока лишь в небольшой степени.

Чрезвычайно в теоретическом и методологическом отношениях эффективным оказался метод комплексного параллельного изучения сознания и деятельности (в "связке").

Незаурядным по результативности явился метод проверки целого ряда "аксиом" и устоявшихся "простых взглядов" посредством научных гипотез.

Научная новизна диссертации определяется в целом разработкой новой методологии и набора конкретных методик, открывших дая изучения множество совершенно новых, не освещавшихся ранее, сторон

Ковальченко Й.Д. Методы исторического исследования. М,, 1987, С.343-345. и феноменов крестьянского движения и сознания первых десятилетий XX века. В итоге — выработаны основы новой аграрной истори-ко-социальной конфликтологии и истории крестьянской ментальности. Их можно расценивать как "ответ", с одной стороны, на консервативно-традиционалистские .установки в социальной истории, а с другой — на постмодернистский вызов.

Впервые были созданы модели политической ментальности крестьянства, реконструирующие по материалам Воронежской и Самарской губерний ее структуру в эпоху первой российской революции, наглядно представляющие многослойность сознания, соотношение и сочетание в нем традиционных и революционизированных элементов, в целом присущий ему синкретизм.

Примененные в работе исследовательские стратегии позволили достичь совершенно нового уровня знаний о социальных конфликтах в деревне. Получены конкретные данные о типах селений, участвовавших в различных формах движения, типах, динамике и направлениях их активности, экономическом положении и его взаимосвязи с характером крестьянской борьбы. Созданы статистические образы насилия в социальных конфликтах,пропаганды и агитации в деревне, социального единства крестьянства в ходе движения.

В итоге, на материалах белорусских губерний установлено практически полное мотивационяое . самообеспечение борьбы крестьянства: вопреки расхожим историографическим стереотипам, политическая пропаганда и агитация не оказала даже хоть сколько-нибудь заметного воздействия на ход реального крестьянского движения, имевшего место в период между революцией 1905-190? гг. и первой мировой войной. Совершенно подорванными в результате исследования оказались традиционные, навязанные в свое время вульгарно-классовыми схемами, положения о масштабах и динамике движения против аграрной реформы Столыпина и борьбы внутри самого крестьянства ("второй социальной войны"). Не выдержало проверки конкретными данными и идущее еще из дооктябрьской литературы представление о разгромах как об "ос елке "решительности крестьянства в его борьбе. То же относится и к "само собой разумеющемуся" представлению о пассивно-страдательной роли крестьян в ходе социальных конфликтов. Список подобных и других "аксиом", отвергнутых или подорванных в итоге диссертационного исследования, может быть продолжен.

Новые ипостаси социальных конфликтов и крестьянской ментальности открыты благодаря использованию математических методов. Доказано, что их применение, кроме всего прочего, позволяет в значительной мере .преодолеть "врожденные пороки" статистики крестьянского движения.

Выдвинута совершенно новая, альтернативная предавствуювдм, архивно-эвристическая стратегия. Благодаря ей вовлечено в научный оборот рекордное число документов приговорного движения — в общей сложности более полутора тысяч. Из них — более 1200 (т.е. 80$) впервые выявлены в архивах. Если к этому также прибавить апробированную в диссертации стратегию по максим-

Практическая значимость исследования. Результаты диссертационного исследования, предложенные теоретико-методологические, историографические, источниковедческие, методические и предметно-исторические разработки и положения могут найти широкое применение в научно-исследовательской и педагогической практике,

Так, начиная со второй пол. 80-х годов некоторые результаты, описанные в данной работе, неоднократно находили отражение в учебно-методических разработках и учебных пособиях. Сама диссертация—монография, вышедшая в 1996 г., уже используется в качестве учебного пособия во многих университетах России, а также в Белоруссии. Материалы и некоторые итоги диссертационного исследования. широко использовались в 80-е—90-е годы при чтении лекций и проведении практических занятий по курсам "Методология исторического исследования" и "Количественные методы в исторических исследованиях" в МГУ, ЕГУ и ряде других ВУЗов. На основе этих разработок в первой половине 90-х годов автором диссертации были также прочитаны лекции в университетах Германии и Франции (Франк-фурт-на-Майне, Гейдельберг, Кёльн, Геттинген, Билефельд, Гисеен, Париж).

Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации обсуждались на кафедре источниковедения, историографии и методов исторического исследования Отечественной истории исторического факультета МГУ, были одобрены и рекомендованы к защите. Ее материалы использовались автором при чтении курса "Математические методы в исторических исследованиях" на историческом факультете ЕГУ. Результаты диссертационной работы прошли апробацию на более чем двадцати конференциях, симпозиумах, научных совещаниях, семинарах, включая следующие:

XXI и ХХШ сессии Всесоюзного симпозиума по изучению проблем аграрной истории (Казань 1986; Свердловск 1991); У и У1 Всесоюзные совещания"Комплексные методы в исторических исследованиях" (Москва, 1987 и 1990); Советско-американский симпозиум по применению количественных методов в аграрной истории (Таллин, 1987); У Всесоюзная конференция "Актуальные проблемы источниковедения и специальных исторических дисциплин" (Киев, 1990); Всесоюзные школы-семинары "Математические методы и ЭВМ в иеторико-социальных исследованиях" (Фрунзе, 1989) и "Метод в историческом исследовании" (Минск, 1991); Международная конференция "Методология современных гуманитарных исследований: Человек и компьютер" (Донецк, 1991); Международная конференция "Методологические проблемы исторической науки" (Минск, 1992); Всебелорусская конференция историков "Историческая наука и историческое образование в Белоруссии (Новые концепции и подходы)" (Минск, 1993); Международная конференция "Менталитет в аграрном развитии России" (Москва, 1994); Научные чтения памяти академика И.Д.Ковальченко (Москва, 1996); Международный "Круглый стол" "Историческая наука в ассткоммуаис-тической Еоссии и СНГ: споры о концепциях, методах, источниках" (Париж, 1997).

Структура диссертационного исследования. Специфика данной работы заключается в том, что при большом объеме и новизне ее предметно-исторических частей — главный центр тяжести находится все же в источниковедческой, теоретико-методологической и методической сферах. Это — равно как и особая значимость учебно-методических аспектов — определило структуру работы, порядок следования разделов, логику и формы изложения материала.

Диссертация-монография состоит из вводного и заключительного разделов ("Предисловие" и "Послесловие"), трех частей (включающих 29 разделов), 31 приложения, библиографии, списка использованных архивов. Работа содержит 398 стр., 39 таблиц, 20 графиков.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во вводном разделе анализируются в связи с темой диссертации активно ведущиеся в последнее десятилетие дискуссии об альтернативах исторического развития Российской империи в XX веке. Дискуссии эти несут на себе сильный отпечаток "революции оценок" в вашей исторической науке, явившейся одновременно и следствием, и проявлением ее тяжелейшего кризиса. Главные их характерные черты — "метаисторическая" умозрительность, рефлексия, опирающаяся на примеры и иллюстрации, но отнюдь не на те или иные системы исторических фактов. В частности, если взять такой важнейший аспект проблемы альтернатив как роль народа, и прежде всего крестьянства, в утверждении в стране большевистской диктатуры, то адекватное ее (роли) понимание невозможно без конкретных исследований нового типа о процессах, связанных с его социальным поведением и политическим сознанием. Разнообразные массовые источники по этим сюжетам, способные кардинально изменить существующую ситуацию в изучении проблем альтернативности, имеются. Однако, в силу ряда причин и объективного,и субъективного свойства — большой совокупный объем, сложность агрегирования, трудоемкие методы анализа, догматическая традиция восприятия — их информативный потенциал до недавней поры выявлялся и использовался лишь фрагментарно.

Часть I ("О кризисе исторического познания и задачах исследования") состоит аз десяти разделов.

Тема диссертационной работы в советской историографии относилась к числу приоритетных. А поскольку изучение "социального", революционного" и т.п., находясь под очень жестким идеологическим контролем, было е наибольшей степени догматизированным, то именно дая них особо разрушительными явились и последствия катастрофы официальной советской парадигмы истории. В этом свете очевидно, что без новой "системы координат" исторического познания здесь вряд ли возможен и новый тип исследований. По этой причине первые три раздела посвящены некоторым современным западным и постсоветским подходам в познании истории, оказывающим уже сильное и всевозрастающее влияние на его стратегию и направления. В частности, — и на проблематику, разрабатываемую в диссертационной работе.

Первый раздел ("Кризис гуманистики: паранаука наступает") содержит сжатую характеристику явлений, которые в первую очередь ассоциируются с понятием кризиса гуманитарного научного познания. В- бывшем СССР и других лостсоциалиствче ских странах кризис связывается со "сменой основной парадигмы гуманитарного мышления" (А.Здравомыслов), сопровождающейся далеко идущей трансформацией или просто ломкой более или менее стабильной системы воззрений (Ю.Давыдов), При этом резкий разрыв с марксизмом (вернее его ленинско-советской версией) явился актом не столько свободным и личным, продиктованным переосмыслением своей позиции, сколько вынужденным, "вызванным изменением политической ситуации и давлением внешних обстоятельств" (В.Межуев).

Западные версии кризиса — в иной плоскости. В частности, проблема марксизма отнюдь не является для них предметом предпочтительного внимания» Приемлют или не приемлют марксизм — в любом случае он рассматривается в принципе на равных с другими теориями и методами познания. "Марксизм, — отмечает один из известнейших социологов современности Э.Гидцинс, — обладает такой жизнестойкостью, которая позволила многочисленным его ипостасям благополучно сохраняться, несмотря на многократное провозглашение их кончины".

Главный же признак кризиса для западного обществоведения — заключается в распространении в последние десятилетия течений, связанных с "кризисом рациональности". Их возникновение связывается, и это крайне важно подчеркнуть, не с эндогенными причинами, а с кризисом общественных систем, к которым принадлежит сама наука (Г.Люббе, К.Ле Гофф). Представители этих течений, центральное место среди которых принадлежит постмодернизму, обличают "репрессивную роль научного знания как формы власти", а приоритетными задачами выдвигают отказ от "деспотии" Закона и Каузальности , разрушение всяких "священных истин" и разработку как можно большего количества интерпретаций того содержания в научном знании, которое до них "оттеснялось" и замалчивалось. Существующие средства и методы измерения и анализа данных объявляются ими непригодными для научного познания, ибо они — "мертвые", а систематизация и тем более синтез, ввиду их "тотализирущего" характера, — отвергается.

Во втором разделе ("Западные историки перед маргиналистски-ми искусами") анализируются, во-первых, опорные идеи и принципы постмодернизма и других маргиналистских течений, преломляемые в новых сферах исторического знания, и представляющие интерес для темы диссертации в эпистемологическом отношении. Во-вторых, — реакция на них со стороны жестко критикуемой ими институционализированной исторической науки.

Строго генерализировать очень пестрый конгломерат, состоящий из "устной истории", "истории повседневности", "тендерной истерии", "микроистории" ж т.д., — вряд ли возможно, тем более, что его составляющие субъективно настроены на диссоциацию. Но более или менее общий для всех их исходный принцип выделить, тем не менее, возможно. Таковым является положение о том, что предмет и субъект в процессе исследования равноправны, из чего в свою очереди вытекает установка на "суверенитет" историка по отношению к утверждению "истины" (Лубский A.B. Альтернативные модели исторического исследования //Материалы научных чтений памяти академика Й.Д.Ковальченко, М., 1997. G.235, 236). Вполне вырисовывается также и общий исходаый пункт, выражающийся утверждением " offinm'O —tzgotpi " ("утверждаю, значит это есть"). В свете этих общих ориентаций на некое эзотерическое постижение истории вполне органичными и по своему логичными выглядят установки мар-гиналистов в отношении исторических текстов и природы содержащихся в них фактов, представления об исследовательских задачах и приоритетах. Например, согласно деконструктивистам, никакого прошлого, которое историк мог бы понять путем изучения исторического контекста, не существует, ибо "не существует ничего вне текста". "Микроисторики" свой отказ от изучения "целых обществ", предубежденность против массовых статистических данных и принципиальную приверженность ко всякого рода "микроисторическим" деталям обосновывают й- частности тезисом о том, что редкие в статистическом отношении документы могут быть показательнее тысяч "стереотипных". Наряду с деконструктивистами, они выступили также с лозунгом своеобразной "генеральной ротации" в истории причин и следствий, правил и исключений. Из того же ряда — инициатива так называемых "эмпириков-номиналистов" заменить существующую иерархию исторических событий своего рода "эгалитаризмом". Например, уравнять великие революции с заурядными событиями.

Таким образом, вызов, брошенный маргиналистами исторической науке, носит практически тотальный характер. Однако ответ науки при всей его критичности, был явно асимметричным и ни в коем случае не носит характера тотального отторжения. Напротив, он характеризует впечатляющую способность современной науки абсорбировать даже очень амбициозные паранаучные течения,

§е принципиальная настроенность на своего рода "презумпцию эвентуальной полезности"— позволила в итоге расширить собственные "рамки мышления". Чрезвычайно важно также указать на безосновательность ставших ныне очень популярными эсхатологических трактовок кризиса ("конец истории", "двойной конец" — истории и исторического разума и т.п.). Ведь многие формулы, использовавшиеся для характеристики аналогичного кризиса 20-х-~30-х годов (напр., Р.Дж.Коллингвудом), воспринимаются как вполне актуальные для описания и нынешнего.

В третьем разделе ("Постсоветские версии кризиса") анализируется очень важная в теоретическом плане для темы диссертации специфика преломления проблем общего кризиса исторического познания в постсоветской историографии.

Свойственные переживаемой постсоветской исторической наукой беспрецедентной "революции оценок" неготовность к самоограничению сниженный исследовательский инстинкт к поиску соразмерности, унаследованная от истмата склонность к недозированной генерализации наблюдаемой действительности-выражение свое, в частности, находят в тенденции к усугублению нашими приверженцами тех или иных концепций и направлений западной гуманистики. Сказанное вполне относится к маргиналистским течениям. На примере развернутой их постсоветскими адептами критики Просвещения, призывов к отказу от "пафоса научности", апологии интуитивистских методов познания— нетрудно прогнозировать и последующую их радикализацию (вместо: "Долой пафос научности!" будет, очевидно, выдвинуто: "Долой научность! Е Т.д.).

Неожиданное преломление в экс-СССР практика паранаучных течений получила в "националистических проектах в истории"."Нацио-нализатороЕ" исторической науки привлекаема частности, в качестве модели обеспечившая постмодернизму завидную популярность форма, точнее даже — "упаковка" — эффект.<-;ная, эпатирующая, равно как и его кураж. Но при этом в афишировании определенных заимствований национализм никак не заинтересован: содержательно веда постмодерн ему не только чужд, но и враждебен по причине исповедуемого тем принципиального мультикультурализма.

Принципиально важно отметить, что распад в 1931 г. СССР, наряду с прочим, создал, в частности, "естественную" иллюзию исчезновения "границы" между нашей и затейаой наукой, и образования, так сказать, единого научного пространства. Одно важнейшее, но пока слабо осознаваемое последствие этой иллюзии состоит в том, что номинально "кооптировав"проблемы западной науки, наша — удивительным образом как бы растворила в рамках теперь уже "единой" глобальной науки и чисто "нашенские" недостатки. (В результате проще становится вести общие разговоры об "общем кризисе исторического познания"!). На самом деле, однако, опорные идеи и методы, терминология, структура исторического знания, его дифференцированность, языковые средства и формы представления — все это по-прежнему слишком отличает западную историческую науку от постсоветской.

Совершенно несравним также и багаж конкретно-проблемных разработок б новых, активно осваивающихся со Еторой половины XX века сферах исторического знания. Причем вместо адекватного осознания этого приходится, напротив, нередко сталкиваться с попытками оспаривать само наличие подобного дефицита (вплоть до утверждений, что "беспокоящий историков кризис. есть не столько кризис знания, сколько кризис "веры"). Если обратиться к теме данной работы, то именно неадекватной оценкой степени сложности проблем ментальнооти можно объяснить прокламируемые нашими историками чрезмерно оптимистические ожидания: приступив к соответствующим исследованиям е ситуации практически Ьо°ш&сТЛ,эС1.— выражать, тем не менее, намерение сразу же попасть в "основное течение мировой научной мысли".

Четвертый раздел ("Глухая пора" для социальной истории") содержит анализ причин упадка в экс-СССР социальной истории, в лоне которой непосредственно находится тема диссертации, и показ на этом фоне места, занимаемого историко-социальными исследованиями в мировой науке.

То, что социальная история в бывшем СССР испытывает острый дефицит внимания — в более общем плане объяснятся, конечно, широким распространением в общественном сознании в переживаемую эпоху негативных установок восприятия любых, в принципе, исторических явлений, в самом определении которых присутствуют ключевые слова "классовый", "социальный", "революционный". С другой стороны, — это закономерное следствие того исключительно привилегированного положения, которое они "по праву первородства" занимали до этого в советском обществоведении. "Применительно ко всем эпохам, — отмечает по этому поводу Ю.Поляков, — историческое развитие рассматривалось прежде всего с позиций классовой борьбы". Революциям и социальным конфликтам отводилась, образно говоря, роль той "печи", от которой историкам надлежало "танцевать": не важно — шла ли речь о дискуссиях по периодизации, например, или об учебных пособиях. Но привилегированное место классовой борьбы, социальных конфликтов — будь то крестьянское, рабочее или солдатское движение — в нашей исторической науке имело и такую оборотную сторону , как особо строгай идеологический контроль. Изучение их, в частности и по дооктябрьской России, проходило в русле прочно утвердившейся с начала 30-х годов догматической парадигмы. "Оттепель" второй пол. 50-х—первой пол. 60-х годов заметно ослабила последнюю, но в 70-х—первой пол. 80-х годов последовало новое ее усиление. Даже "еретические" работы, авторы которых старались, по возможности, отдалиться от истматовских стереотипов, должны были вместе с тем включать определенный "догматический минимум". Научная конкуренция более или менее свободно осуществлялась только по линии привлечения и обработки новых источников. Причем разного рода ограничения и самоограничения по всей исследовательской цепочке — постановка задач, выбор методов их решения, интерпретация полученных результатов — неизбежно в той или иной мере обесценивали любое расширение круга источников.

Совершенно иное место занимает социальная история в современной мировой науке. В частности, согласно результатам проведенного голландским историком П.Доорном специального исследования на этот предмет — по состоянию на начало 90-х годов социальная история уверенно занимала, наряду с экономической историей, лидирующее положение среди всех направлений исторических исследований.

В пятом разделе ("Социальные конфликты в деревне: "донкихотские" или "поссибилистские" горизонты познания?") автор, отталкиваясь от историографии вопроса и источников, мобилизованных для диссертации, рассматривает сложившиеся исторические ориентации в изучении крестьянского движения, выявляет и анализирует проявления в них догматизма и схематизма.

Карта-схема учета крестьянских выступлений, номинально принятая историками в итоге дискуссий, начавшихся еще в 1958 г. (!), но так до сей поры и не реализованная в конкретных исследованиях. — очень показательный пример построения исследовательской программы не столько от фактов, сколько от "теории". Причем "теории"с выраженной доминантой схематичного восприятия такого сложного объекта познания, как крестьянское движение. Разумеется, сложность сама по себе осознавалась — отсюда и многолетние дискуссии — но природа ее воспринималась неадекватно. И тем более — пути ее (сложности) прочтения. Подтверждением могут служить, в частности, и введение "основной" единицы анализа, и перенос в исследование борьбы крестьянства ленинских приемов изучения рабочих стачек, и внедрение градации выступлений на "массовые" и "групповые". На примере хотя бы последнего хорошо видно, как более чем резонные, на первый взгляд, мотивы, а именно, дифференциация выступлений по количеству участвовавших, таят в себе результаты, мотивами этими совершенно не предвиденные. Уже на .уровне регистрации исследователем выявленных фактов движения практически элиминируется в этом случае присущая всем им общность первого порядка — нарушение установленного социально-политического и правового порядка. Искусственные основания догматически спроектированной дифференциации обеспечивали таким образом вполне "натуральную" сепарацию крестьянского движения.

Схоластичность максималистских устремлений историографии удивительным образом заслоняла историкам изначальную неполноту, общую относительность статистики крестьянского движения. Так, например, лишь по 22% выступлений крестьян белорусских губерний 190?—1914 гг. источники содержат сведения о числе участвовавший. Немногим отличаются и соответствующие данные других историков по Европейской России в целом — 25$.

В;шестом разделе ("Самый несовершенный" метод или Сим победив®" )-в контексте современных дискуссий о месте различных методов в историческом познании теоретически обосновывается роль количественного анализа при изучении социальных конфликтов в деревне.

Обострившийся вновь в последние года застарелый спор между сторонниками и противниками количественных методов (ряды последних пополнили ныне также приверженцы маргиналистских течений) — носит в целом спекулятивный и непродуктивный характер. Особенно в предельном своем выражении. Если одна сторона — квантификаторы — заявила о претензиях переписать историю "снизу доверху", то другая — иллюстрирующие повествователи — объявляет о "развенчании иллюзий" относительно возможностей этих методов в историческом познании вообще. При таких подходах явно на втором плане оказывается главный вопрос: качественная природа анализируемых исторических явлений. Она, во-первых, и должна детерминировать подбор наиболее эффективных методов их изучения. Во-вторых, в конституциональном ее многообразии как раз и коренится плюрализм методов анализа — непременное условие адекватного познания.

Для рассматриваемого периода, применительно и к России в целом, и к отдельным регионам, — совокупность проявлений социальных конфликтов в деревне есть по своим параметрам совокупность статистическая. Имеющаяся практика наблюдений за первичными данными по ним позволяет определенно говорить о том, что изъяны и ошибки в их регистрации нооят по понятиям статистики случайный характер. В силу этого они равнонаправлены: в одних случаях показатели завышаются, а в других — занижаются. Поэтому по мере усреднения (агрегирования) данных будет работать также тенденция к взаимопогашению случайных ошибок регистрации и, в итоге, к .уменьшению их погрешности. (Обычно, по наблюдениям статистиков, погрешность агрегированных данных в 3-4 раза ниже, чем погрешность первичных). А если.-к' этому присовокупить еще и принципиальную возможность получения на основе неточных в абсолютном выражении данных весьма точных относительных, то вполне очевидными становятся перспективы значительного расширения и углубления количественного анализа крестьянского движения. Вектор его, однако, надлежит радикально изменить, поскольку основные "россыпи" информации о социальных конфликтах в деревне — не в абсолютных, а именно в относительных величинах. В особенности, о наиболее неочевидных их сторонах. И этот потенциал историографией по-настоящему пока даже не осознан, не говоря уже о том, что востребован.

В седьмом разделе ("Надо ли рассчитывать на "источник-панацею"?") рассматриваются проявления источниковедческо-методаче-ской недостаточности историографии (освещенные выше на с,8-11 автореферата) и источники, отражающие в основном собственно крестьянское движение, т.е. аспект "социально-политическая деятельность" (е.19-20 автореферата).

Одна из важных задач диссертации — уяснение роли и места, занимаемого в крестьянском движении 1905/7 гг. теми селениями и волостями, жители которых принимали участие в приговорном движении. Реализация разработанной в соответствии с этим экспериментальной исследовательской стратегии осуществлялась на основе вышеуказанных хроник крестьянского движения Воронежской и Самарской губ. Изучение вопроса о том, насколько существенны различия между сведениями хроник и данными, мобилизованными диссертантом в архивах, сборниках документов, периодической печати (Приложение I монографии-диссертации), — показало, что из 275 выявленных селений приговорного движения Воронежской и Самарской губ. (Приложение 2) в хрониках представлены 79,3$ (218 селений), а отсутствуют в них — 20,7% (57). С одной стороны, данный результат подтверждает достаточно высокую степень полноты указанных хроник: ведь они отражают борьбу крестьянства в целом. в то время как мы предприняли специальные изыскания относительно ее часта. Это обеспечивает необходимые предпосылки дая проводимого в диссертации сопоставления роли в крестьянском движении селении, принимавших политические приговоры и наказы,и селений, участвовавших во всех остальных .формах конфликтов, кроме приговорной. Ведь при единой практике сбора и включения в хроники сведений — степень их неполноты примерно одинакова для' обеих сопоставляемых частей движения и на надежность сравнительных относительных показателен сколько-нибудь существенно влиять ве может.

Однако, с другой стороны, в свете выявленной на примере при-говорного движения степени неполноты даже наиболее полных для Европейской России хроник — особенно схоластичными предстают надежды, возлагаемые на них как на своеобразную панацею, призванную обеспечить методическую гармонию и избавить исследователей от самостоятельных архивных изысканий и "самодельных" подсчетов. Неизбежная смена парадигм в историческом познании влечет всякий раз ■за собою "переоткрытие" уже известных источников и даже целых источниковкх комплексов. В этой ситуации совершенно неизбежной становится актуализация тех граней и аспектов в информации о крестьянском движении, значение которых в момент создания хроник — даже самых фундированных — составители их, пребывая в русле своей парадигмы, предусмотреть, естественно, не в состоянии.

Предмет восьмого раздела ("Крестьянская ментальность начала XX века: проблема аутентичных источников") — большая совокупность по преимуществу источниковедческих вопросов: проблемы авторства документов приговорного движения и влияния, оказываемого различными политическими силами на их содержание; классификация документов по критериям происхождения, внутренней формы, целевого назначения и содержания; формуляр и применение методики дипломатического описания документации.

Наряду с этим анализируется влияние догматизма и схематизма на советскую историографию крестьянского сознания. Отмечается, что нынешняя популярность историкййентальной проблематики носит до сих пор еще сильный отпечаток "кампанейщины". В частности, очень слабо пока осознается историками разница в постановке и решении -задач по изучению ментальное™ на абстрактно-теоретическом и конкретно-проблемном уровне.

Рассмотрены также факторы, воздействовавшие на менталитет крестьянства в пореформенную эпоху. Объективно действие факторов консервативно-ретроградного характера (сословное неравноправие крестьян, регламентация большинства сторон их жизни, культивирование казенной религиозности и безоглядного монархизма, низкий уровень народного образования) — к началу XX в. заметно ослабло, тогда как удельный вес "модернизаторских" факторов (миграции сельского населения, кооперативное движение и просветительская деятельность сельской интеллигенции, пришедшая в деревню пресса, развернутая среди крестьянства политическими партиями пропаганда и агитация, рабочее движение и деятельность рабочих в деревне) — чрезвычайно вырос. Совокупным результатом их действия было то, что борьба крестьян в 1905/7 гг. впервые в пореформенной России поднялась по ряду параметров до уровня политического движения, наиболее массовой формой которого и явилось приговорное движение.

На протяжении ХУШ—XX веков петиции, наказы и подобные им документы неоднократно появлялись в массовом количестве в разных странах Европы. Для примера, А.Токвиль оценивал их как "документ-едаствеяный в истории".

В девятом разделе ("0 путях переоткрытия источников по крестьянской ментальности") также рассматриваются преимущественно источниковедческие вопросы: отложение документации приговорного движения, места ее хранения и публикации. В центре внимания — преодоление наследия догматической парадигмы в архивно-эвристической практике (с.14, 21 автореферата), выдвижение новой поисковой стратегии.

Чрезвычайно узкий угол обозрения советской историографией комплекса документов приговорного движения и, как следствие, низкий уровень выявления их — подтверждается конкретными примерами по белорусским, центрально-промышленным и центрально-земледельческим губерниям. В частности, как статистически значимая совокупность — документы эти по Белоруссии вообще не были известны историографии. Диссертант же только в 15 фондах и 36 описях РГИА выявил их 633. Ввиду ее принципиальной новизны, открывшаяся картина представлена в виде таблицы и проанализирована по составу фондообразователей. В свете столь высокого рассредоточения документации по множеству фондов и описей — чрезвычайно впечатляет архаичная "зацикленность" исследователей на фондах Государственной думы и Совета министров, продолжающая иметь место в новейших работах. В монографии Л.Сенчаковой данная тенденция доведена вообще до предела: из 178 приговоров и наказов Центра России, почерпнутых ею из указанного архива, — 171 документ приходится на эти фонды и лишь 7 (!) — на все остальные. Кроме того, проведенная диссертантом в названных фондах каталогизация документов приговорного движения по 50 губерниям Европейской России и последующее сопоставление ее результатов с рядом имеющихся исследований вскрыли удивительно низкую степень выявления документации даже в этих сравнительно "возделанных" историографией фондах. К примеру, выборка из каталога приговоров и наказов по тем 16 губерниям Центра, которые явились предметом исследования в монографии Л.Сенчаковой, дает более 480 документов, т.е. без малого в 3 раза больше, чем было привлечено к анализу указанным автором (причем каталогизация полностью еще не завершена).

Результаты вышеприведенных исследований не просто полностью отводят высказывавшиеся в последние годы сомнения в массовой природе ^рассматриваемого исторического источника, но, сверх того, дают,ее новое измерение. у»;' В десятом разделе ("Методы и задачи исследования") сформулированы цели и задачи диссертации, методология, методика ж техника исследования.

Часть П ("И бунт, и "сознательная революционность": политическая ментальность и деятельность участников приговорного движения 1905—1907 гг.") состоит из девяти разделов и открывается обзором историографии.

Во втором разделе ("Основные моменты истории приговорного движения 1905—1907 гг.") освещаются проблемы происхождения приговорного движения, его этапов, географии, организационных форм, внешних условий и обстоятельств принятия политический петиций, приговоров, наказов.

Зарождение и развитие приговорного движения происходило в социально-политической обстановке, кардинально отличавшейся от условий дореволюционного периода. Невиданные масштабы распространения в деревне газет (поначалу в особенно большой степени стимулированного тяготами русско-японской войны), листовок, литературы, просветительная и агитационная деятельность сельской интеллигенции, политических партий, грамотных крестьян и рабочих, выборы и деятельность Государственной думы, забастовки и восстания, митинги и демонстрации — обеспечили политическую "динамизацию" крестьянства. Поэтому оно увидело в праве подачи петиции и заявлений, дарованном указом 18 февраля 1905 г., возможность заявить не только о своих местных нуждах, но и общих для крестьянства и страны в целом. Вспышки внутрикрестьянской борьбы при обсуждении и принятии этих документов были достаточно редкими.

Как и в случае со многими другими формами крестьянского движения — приговорное основывалось главным образом на общинной организации крестьянства. Приговорам, явившимся основной разновидностью письменной фиксации решений сельских и волостных сходов по политическим вопросам, оно обязано даже своим названием. Внешние обстоятельства, при которых происходило принятие этих документов, отражало все многообразие условий революции. Большая их часть принималась без каких-либо существенных изменений в процедуре по сравнению с "мирными" годами. Крестьянам удавалось, благодаря неведению властей, неоперативности или же отсутствию у них в нужный момент достаточных полицейских сил проводить сам процесс принятия даже "крамольных" приговоров в сравнительно мирной обстановке. Но нередкими были случаи, когда документы эти принимались при всякого рода чрезвычайных обстоятельствах. Так, например, в конце марта 1907 г. в д.Тетвель Бугульминского у. Самарской губ. состоялся тайный сход крестьян 18 селений, на котором был принят наказ во П Думу, В других случаях крестьяне, угрожая властям и полиции применением силы, проводили сходы и принимали приговоры совершенно открыто. Примером обстоятельств совсем уж необычных может быть наказ во П Думу, принятый (подписанный) в Воронежской губернской . тюрьме находившимися там в заключении участниками крестьянского движения.

Опасность приговорного движения для "устоев" имела политический и идеологический аспекты. Прежде всего, в процессе составления, обсуждения и принятия документов крестьяне организовывались, сплачивались и, таким образом, неизбежно вступали в конфронтацию о властью. В идеологическом же отношении эта опасность сводилась к тому, что принятие ими документов с революционизированной или оппозиционной программой свидетельствовало о сокращении сферы влияния патриархальной идеологии и, соответственно, о расширении ареала ментальности революционно-обновленческой.

Предмет третьего раздела ("Воронежская и Самарская губернии: районирование для сравнительного анализа") — выделение в рамках каждой губернии районов, позволяющих эффективнее осуществить экспериментальное изучение приговорного движения по комплексной программе. По численности крестьянского населения Воронежская и Самарская губ. принадлежали к числу крупнейших в Европейской России. Результаты предварительного анализа привели к убеждению, что количественно параметры исследуемого феномена требуют для анализа, наряду с губернией, территориальных рамок более узких, чем она, но более широких, чем уезд. Районирование 19 уездов названных губерний осуществлялось на основе сходства — различия по важнейшим признакам социально-экономического и социально-политического порядка. Выявленные различия имеют отчетливо выраженный, устойчивый характер и позволили подразделить Воронежскую губ. на 3 района: центральный (Бобровский, Острогожский, Павловский, Бирючинский и Валуйский уезды), северо-западный (Воронежский, Коротоякскйй, Нижнедевицкий, Землянский, Задонский), юго-восточный (Богучарский и Новохоперский у.). Самарская губ. подразделяется на 2 района — северный (Бугульминский, Бугурусланский, Самарский, Ставропольский у.) и южный (Бузулукский, Николаевский, Иовоузенский).

В четвертом разделе ("Унифицированный источник? Общее и особенное в крестьянской мевтальноста по приговорам и наказам") анализируется документация приговорного движения Воронежской губ. (44 документа) и Самарской губ. (156). В реализацию рзработан-ной методики максимизации информативной отдачи источника — учте-ны>по возможности все показатели содержания каждого из 200 документов; всего их выделено 177. Построен и проанализирован ряд частот их встречаемости. Затем были составлены списки этих показателей по совокупностям документов каждой из губерний и каждого из районов. Далее были выявлены показатели, общие для губерний и районов.

Учет всех суждений, требований, запросов и просьб, лозунгов, призывов и приветствий, предупреждений и обещаний, заверений и постановлений о конкретных мерах, имеющихся как в описатель н о-констатирующей, так и в резолютивной клаузулах приговоров и наказов, — радикально увеличил "выход" содержащейся в данном источнике социальной информации. За внешней унифицированностью кроется в действительности неожиданно высокая степень разнообразия их содержания, его многосшгйность и региональная поли-хромность. Меру, особенного для документации обеих губерний на районном уровне отражают и выражают 84% выделенных показателей. ■Столь^вйечатляющее общее их количество уже само по себе свидетельствует,: что традиционный для нашей историографии "лимит" в два-три десятка показателей лишь в небольшой степени отражает информативную насыщенность приговоров и наказов. Подобный "лимит", будучи следствием чрезмерной генерализации, проводимый к тому же без соблюдения элементарной стадиальности, объективно усугубляет и закрепляет впечатление о еысокой степени унифицированности содержания этих документов. Тематика показателей дает превосходный материал о том, насколько расширился в рассматриваемую эпоху спектр социальных, экономических, политических, культурных интересов, потребностей, стремлений креетьян, о их настроениях и социальных чувствах, об отношении к широкому кругу проблем, стоящих перед крестьянством и страной в целом, о революционной трансформации их социальных идеалов.

Предметом пятого и шестого разделов ("Социальный "паспорт" прпговорного даижения: Самарская, Воронежская губернии") является выяснение большой совокупности вопросов, которые можно обобщенно сформулировать следующим образом: как соотносились на протяжении .-революции зарегистрированные в проанализированных приговорах и наказах состояния и направленность сознания и социально-политическая деятельность людей, от которых эти приговоры и наказы исходят?

С этой целью крестьянское движение в каждой из губерний было разделено на две составные части — приговорное и остальную часть (формы) — после чего последовал сравнительно-статистический анализ роли и места ("вклада") в революции каждой из них. В рамках анализа было подсчитано количество дворов и численность населения в селениях, охваченных приговорным и остальными формами движения. Затем таким же образом определена и степень охваченности крестьян различных разрядов. После этого были воссозданы структуры крестьянского землевладения в обеих составных частях и определена, в том числе и при помощи корреляционного анализа, степень их сходства и различий. Далее последовало изучение (с применением ранговой корреляции) степени представленности различных форм борьбы в обеих составных частях движения.

Более массовым приговорное движение было в Самарской губернии: здесь в селениях, охваченных им, проживало более 350 тыс. чел., в то время как в Воронежской — уже только более 150 тыс» Основная причина этого заключается, очевидно, в том, что значительно худшее экономическое положение воронежского крестьянства обусловило более заметное преобладание в данной губернии непосредственно экономических форм крестьянского движения, й в Самарекой, и Воронежской губ. лриговорнкм движением были охвачены, как правило, самые крупные селения этих губерний. Объясняется это обстоятельство прежде всего тем, что большие селения была основными центрами партийно-политической пропаганды и агитации, а их крестьяне — в силу большей степени распространения образования и сравнительно более широкого кругозора — более восприимчивыми к этой пропаганде и агитации. Основной базой приговорного движения в Самарской губ. были уезды южного, а в Воронежской — центрального района. Тот факт, что в первом социально-экономическом условии были наиболее, а во втором — наименее благоприятными для крестьян, говорят о том, что социально-экономическое положение крестьян отнюдь не предопределяло жестко их "предрасположенность" к тем или иным формам движения. По разрядной принадлежности абсолютное большинство среди охваченных приговорным движением и в Самарской, и в Воронежской губ, составляли бывшие государственные крестьяне, что в целом соответствовало их абсолютному преобладанию в обеих губерниях. Различия в обеспеченности землей между участниками приговорного движения в Самарской и Воронежской губ. весьма велики и в целом являются отражением общих отличий, присущих данным губерниям. Велики внутри каждой губернии и различия между районами, также являющиеся отражением общих отличий, характерных для каждого из них. Сравнение приговорного движения с общими структурами надельного землевладения Самарской и Воронежской губ. показало, что и в той, и в другой первое сильно "сдвинуто" относительно последних в сторону наименее обеспеченных групп (за исключением безземельных) как за счет наиболее обеспеченной, так и за счет средней и даже близкой к средней (в Воронежской губ.) групп. В то время, как в Самарской губ. в приговор-ном движении, сравнительно с остальными формами, доля наименее обеспеченных групп была несколько ниже, а группы наиболее обеспеченной, соответственно, выше, — в Воронежской, напротив, в большей степени малоземельным по своему составу было именно при-говоряое движение. Однако в целом, как показали результаты корреляционного анализа, по соотношениям различных групп крестьян при-говорное и основная часть крестьянского движения были тесно связаны как между собой, так и с общими структурами надельного землевладения каждой из губерний. В приговорном движении обеих губерний значительно выше, по сравнению с остальными формами, удельный вес случаев наиболее радикальных выступлений как экономических, так и политических форм. Сравнение структур выступлений в каждой из губерний по районам показало, что, во-первых, в районах о худшим для участников приговорного движения экономическим положением намного выше удельный вес случаев экономических выступлений. Во-вторых, значительно выше в структуре выступлений этих районов и доля случаев наиболее радикальных выступлений. Корреляционный анализ, проведенный с целью выяснения тесноты связи между совокупностями выступлений в нриговорном и в основной части движения в обеих губерниях показал, что самая высокая степень соответствия между формами борьбы наблюдается в качественно однотипных составных частях крестьянского движения (основная часть движения Самарской губ. — основная часть Воронежской губ.), несмотря на то, что территориально они находились друг от друга на значительном удалении. Степень соответствия между территориально едиными, но качественно разнородными частями (приговорное движение — остальная часть движения каждой из губерний) — является уже значительно более низкой.

В целом, результаты комплексного сравнительного анализа позволили установить, что крестьяне, участвовавшие в приговорном движении, представляли собой наиболее активную и наступательную часть крестьянского движения 1905—1907 гг. в обеих губерниях. Их большая активность особенно ярко проявилась в новых политических формах борьбы. Во-вторых, столь явное соответствие между содержанием приговоров и поведением в революции крестьян, их принявших, неоспоримо свидетельствует о том, что "программа" этих документов достоверна. В-третьих, как показали результаты исследования, отсутствие в хрониках упомянутых выше селений не явилось препятствием для выявления .устойчивых тенденций и соотношений, разносторонне характеризующих изучаемый социальный феномен. Так что данные хроники зарекомендовали себя как вполне адекватный источник для углубленного сравнительного анализа социальных конфликтов по целому ряду направлений»

Основной задачей седьмого раздела ("Нечто совсем удивительное. (0 проявлениях единства сознания и деятельности") было установить — что лежит за установленной в предыдущих разделах взаимосопряженностью сознания и деятельности: усредненная общая тенденция, проявляющаяся и работающая лишь на уровне той или иной совокупности приговорного движения? Или же определенная сопряженность присуща характеру движения и характеру содержания приговоров, исходящих от конкретных крестьян? Решение этой задачи осуществлялось путем установления того места, которое принадлежало в приговорах и наказах различных районов показателям, во-первых, радикально-революционного свойства, во-вторых, — отмеченным печатью "думских иллюзий", в-третьих, — "монархическим" и "оппортунистическим". И в Самарской, и в Воронежской губ. характер и количественные соотношения показателей в приговорах различных районов в целом более чем определенно сопряжены как с характером ж особенностями движения в этих районах, так и с различиями в уровне обеспеченности крестьян, принявших данные приговоры, землей. Столь "натурально" выраженная сопряженность, наблюдающаяся к тому же в губерниях территориально не смежных и значительно по своему облику отличающихся друг от друга, — не может не служить свидетельством достоверности содержания этих документов, положенного на бумагу в основном не самими крестьянами.

В восьмом разделе ("Поверяя " алгеброй гармонию": моделирование политической ментальное™ крестьян начала XX в.") изложены завершающие стадии анализа в аспекте "сознание". Предметом в данном случав были проблемы, наиболее трудоемкие и сложные в методическом отношении — выявление внутренних взаимосвязей показателей, воссоздание структуры сознания и установление, меры его синкретизма.

Для определения тесноты взаимосвязей в системе показателей 200 приговоров и наказов обеих губерний был применен коэффициент взаимной сопряженности Чупрова. Для большей устойчивости результатов анализа взаимосвязей некоторые показатели были укрупнены за счет объединения однородных. На базе полученнай системы коэффициентов взаимной сопряженности построены модели струнтуры политической ыентальности. Они представлены в виде серии рисунков-графов. Для исследования проблемы синкретизма - выделенные в предыдущем разделе группы показателей разной политической направленности рассмотрены на предмет раздельного или совместного их существования в текстах одних и тех же приговоров: и по всему кругу этих показателей, и в вариантах, когда они сопоставлялись не по "валу", а отбирались лишь диаметрально в политическом отношении противоположные.

В ходе моделирования структуры политической ментальности обнаружены в итоге две практически не сообщающиеся между собой подсистемы сознания — "традиционная" и "революционизированная". Совокупность категорий сознания, входящих в состав первой характеризуется четко выраженной противоречивостью: в систему взаимосвязей на разном уровне втягиваются параллельно признаки революционно-оппозиционного свойства и свидетельства монархических и реформистских настроений. В делом она отчетливо характеризует традиционное, хотя и явно инфильтрофанное революцией, крестьянское сознание с его надеждами на верховную власть и исходящие от нее реформы, призванные улучшить положение народа. Вторая подсистема также характеризует противоречивость сознания крестьян, но уже с другой стороны. Она свидетельствует о том, что в рамках общей системы политической «витальности крестьян существуют очень слабо сопряженные друг с другом структурные подразделения, одно из которых "укомплектовано" в первую очередь традиционными для крестьянства требованиями, оценками и устремлениями, а другое — элементами преимущественно новыми и взаимно довольно гармоничными по политическому содержанию.

Отсюда вытекает фундаментальный вопрос — как интерпретировать эти автономные подсистемы? В том ли смысле, что первая отражает ментальные особенности одной группы крестьян, принявших приговоры и наказы, а вторая — другой такой группы? Или же обе они представляют собой разные слон сознания одних и тех же крестьян? Специальное исследование на этот счет показало, что документы "чистых" типов — "революционного", "думского", "монархического" — в сумме составляют лишь 27% всего массива. Содержание остальных же 73% петиций и наказов отражают противоречивость, синкретизм политического сознания их коллективных авторов. Зто заставляет отвергнуть гипотезу о том, что традиционалистская и революционизированная подсистемы характеризуют сознание различных групп крестьян. 73-процентный уровень "диффузности" определенно свидетельствует, что е преобладающем — это подсистемы меятальности одних и тех же крестьян.

В заключительном, девятом разделе ("Вместо итогов") содержатся общие вывода, а также намечаются некоторые шрспектигы.

1905—1907 гг. были поистине революционными для крестьянства Российской империи в том отношении, что спектр его политического сознания пополнялся, на всем протяжении революции, массой новых понятий. Они при этом попадали б систему уже в разной степени сложившихся представлений. Как показало исследование, не-стыкуемость привнесенных и традиционных компонентов сознания, причудливое, нередко, сочетание революционно-модернизаторскнх и патриархальных понятий, переплетение адекватных представлений о своих социальных целях с иллюзиями относительно путей их достижения — явление вполне "норкальное"даже для крестьян, лидировавших в движеяаи 1905/7 гг. В этом — яркое проявление такой важнейшей особенности массового сознания вообще, а крестьянского в особенности, как оинкре тизм.

Модели структуры выявили и позволили представить в конкретных образах особого рода многосложность крестьянской мектальности. Нелишне напомнить, что нашей историографией проблема соотношения в крестьянском сознании традиционалистской и революционизированной моделей упрощенно трактуется как последовательный, хотя и не без противоречий, процесс смены первой-второй. Вопрос же о способах сосуществования той и другой — эмпирически не исследовался.

Результаты исследования в состоянии служить надежными верифицирующими средствами для имеющих и ныне место быть архаичных точек зрения некоторых автороЕ, в особенности западных, о "внеполи-тичкости" крестьянства и крестьянского движения в России. Установленные уровни общего а особеяного в "программе" разных регионов (в том числе и применительно к социально-экономическому и политическому ее секторам), поразительная гармония между нею и движением — делают совершенно бесспорным "почвенный" характер приговоров и наказов и эта "почвенность" — политична„

Никак не в меньшей степени верифицирующими полученные результаты могут быть и б связи с периодически проявляющимися в данной сфере исследований жестко автиквантификатерскими, а порой ж вообще автасциентистскими настроениями и декларациями. Как если бы клессическая иллюстративность, интуитивизм, жж же эзотерические маргиналистские "практики" были в состоянии создать более- надежный фундамент для анализа. И можно ли сменой методических пристрастий изменить качественную природу изучаемых явлений?! В частности, реконструированное в данной работе политическое сознание участников приговорного движения — это ведь не какая-то "сумма" индивидуальных и групповых незнаний. В нем на самом деле заключено типологически общее этих сознаний. И именно построенные модели сделали это типологически общее наблюдаемым.

Проведенное комплексное исследование создает также принципиально новые возможности для ответа на еще один вопрос, адекватное понимание которого в историографии отсутствует до сей поры. Начавшаяся со второй пол. 50-х годов"реабилитация" документов; приговорного движения (в эпоху "Краткого курса" определяющим было отношение к ним как к проявлению "политической слепоты", "кривому иеркалу" и т.п.20) - последствием довольно курьезным имела, в частности ои Буховец О.Г. Социальные конфликты.,122-124, 233 (Примеч.

33-43). то, что исследователи стали как бы "не замечать" или "не вполне замечать" всего-навсего ассоциированное, по большинству случаев, авторство крестьян, принимавших на своих сходах э®и документы. В ситуации, когда сам язык основной части приговоров, формулировки, понятия-никак, конечно же, не соответствуют простому неумению подавляющего большинства участников сходов писать — это вполне можно уподобить тактике страуса.

Указанные обстоятельствам/подпитывают традиционный скептицизм части исследователей по отношению к данным документам. Но такими ли уж бесспорными предстанут их посылки, если выйти за рамки привычного контекста и рассмотреть эти обстоятельства на теоретико-источниковедческом уровне? А кроме того — и через призму эпистемологии массового сознания. Прежде всего, насколько вообще может быть "своим" делом для крестьянства обоснование и выдвижение — да еще и "в собственноручной записи" — рэволющонно-модер-низаторских социальных и политических программ? Отведенное ему в общественном разделении труда место обеспечивает как раз наименьшие, по сравнению с другими социальными общностями, возможности для теоретического продуцирования. Поэтому ситуации, когда аутентично-крестьянское, при письменной его фиксации проходит через "транформатор соавторства" — в данном случае преимущественно неонароднического, — более чем нормальны. И вообще,"политическая ментальность крестьянства в вариантах, доступных для наблюдения историков, т.е. письменно зафиксированных, неизбежно дана нам почти исключительно лишь в "представительных" или "делегативных" версиях. Дополнительные и сущностно очень важные аргументы в подкрепление сказанному могут дать и некоторые теоретические положения современной методологии социальных исследований. В частности, как пишет известнейший специалист по гуманитарному познанию П.Бурдье, представитель какой-либо социальной группы — "это персонифицированная группа и только через него она выражает свои интересы" (выделено мной. — О.Б.).

Часть Ш ("Симптомы грядущих катаклизмов? Социальные конфликты "мирного" времени. 1907—1914 гг.") состоит из десяти разделов и начинается обзором историографии.

Второй раздел ("Общий статистический вид социальных конфликтов в белорусской деревне 1907—1914 гг.") содержит опорные точки созданной диссертантом статистики крестьянского движения в Белоруссии рассматриваемого периода, позволившей подвергнуть всесторонней ревизии существующие на этот счет в историографии представления по всем основным вопросам.

В указанное семилетие социальные конфликты наблюдались, по имеющимся данным, в 259 волостях Белоруссии, что составляет 37$ общего ах количества. Но в 143 из них (55,2%) выступило лишь по одному селению, в 44 (17%) — по два, в 62 (23,9!?) — по три и более. В полном или почти полном составе выступили лишь 10 волостей (3,95?), Всего в крестьянском движении участвовали не менее 940 селений, совершивших не менее 920 выступлений. По численности населения в селениях - участниках социальных конфликтов, его удельному весу в негородском населении и числу выступлений на 100 тыс.негородского населения — на первом месте находится Минская губ. На нее приходится 55,6$ всех выступлений в 5 белорусских губерниях. Минская губ. характеризуется самым неблагоприятным для крестьян характером аграрных отношений. На втором месте по указанным показателям находится Витебская губ., на третьем — Гродненская, на четвертом — Могилевская, и на пятом — Виленская.

Характерная черта борьбы крестьянства, отличающая ее от других социальных движений, заключается в сильной зависимости ее хода и масштабов от времен года. Объективной основой такой особенности является непосредственная "включенность" земли, как основного стимула и цели крестьянского движения, в природу. Но в немалой мере данная особенность объясняется и субъективными причинами, прежде всего — более значительной, сравнительно с другими классами и социальными группами, ролью стихийности в крестьянском социальном протесте. Выстроенные графики колебаний количества выступлений за 7 лет по сезонам и месяцам показывает, что б этих отношениях движение практически являло собой константу. На весну в целом выпадало 37,6% выступлений, на лето — 31,6$; по месяцам пик приходится на июнь, а в общем на апрель—июль — 55,3$ всех выступлений, по которым имеются подобные данные.

В третьем разделе ("И вновь: как "замерить " социальный конфликт"?) — на основе сопоставления картин крестьянской борьбы в Белоруссии, воссоздаваемых по таким базовым показателям как "выступление" и "селение", продолжены постановка и решение вопросов методологии и методики познания социальных конфликтов в деревне.

Сравнительная динамика движения по селениям и выступлениям дана по годам и периодам — реакции и нового революционного подъёма; использован "именной" вариант единицы "селений" а введена также интегральная единица - "индекс движения".(являющиеся реальвш шагом к преодолен™ существующей методической чересполосицы); среди 35 уездов Белоруссии выделена группа "лидеров движения" (8 уездов) и "аутсайдеров" (12 уездов); селения, участвовавшие б конфликтах, расположены на шкале активности; на каждый год семилетия выведено среднестатистическое по числу жителей селение.

Осуществленные подходы позволили, в числе прочего, установить, что годы нового революционного подъема совершенно определенно не являлись в Белоруссии периодом подъема крестьянского движения по сравнению со временем реакции. Выводы же Л.Ленинского, Е.Лукьянова, Т.Солодкова об имевшем якобы место в ISIO— 1914 гг. подъеме представляются результатом источниковых погрешностей, а главное, -- следствием догматических установок и упрощенных представлений о возможных вариантах соотношения общей для страны тенденции и процессов з отдельных регионах. Переход к "именному" варианту единицы "селение" результатом имел установление, в частности, того, что из всех девяти сотен селений — участников даижевйя — более 70"! продемонстрировали за все семилетие лить одноразовую ("эстафетную") активность, и что только 3,9% селений участвовали в движении как в период реакции, так и в годы революционного подъема.

Четвертый раздел ("Веер форм: временная "вертикаль" и территориальная "горизонталь") в большей степени посвящен конкретно-проблемным сторонам .движения, которые в ряде отношений весьма "задогматизированы" нашей историографией.

Введение "индекса движения" позволило преодолеть яестнкуе-мость различных форм борьбы по соотношению селений а выступлений (при отказе от налогов и повинностей за каждым выступлением в среднем "стояло" ? сел., а по форме "Политические собрания" — лишь 0,65 сел») и. дать интегральную оценку их места в статике и динамике. Две из 16 выделенных форм движения — потравы и отказ от налогов и повинностей — далеко превосходили все остальные. Вкдноз .место принадлежало и занимающим 3-е и 4-е места порубкам и сопротивлению крестьян землемерным, межевым и землеустроительным работам. Индивидуальный удельный вес остальных форм был уже гораздо более скромен. Таким образом, и в рассматриваемое семилетие борьба крестьян подписывалась прежде всего существовавшими отношениями земельной собственности и ростом налогов и'повинностей (по нашим подсчетам, прямые налоги крестьян Белоруссии в эти годы увеличились почти на 44$, а косвенные — на 34$jt С другой стороны, очень малозаметным был удельный вес завершающих список двух единственных чисто политических форм — политических собраний и сходок и демонстраций.

При изучении динамики форм борьбы по периодам — применение индекса движения тем более необходимо, так как за равным или примерно равным количеством выступлений в 1907—1910 и 1910— 1914 гг. часто стоят совершенно разные цифры селений и наоборот. Из всех 16 форм — в период нового революционного подъема, по сравнению с годами реакции, интенсивность движения выросла лишь по 4 формам. По 10 — она, напротив, снизилась и по 2 — осталась на том же уровне. Таким образом, баланс явно не в пользу периода "подъема".

Факт большой значимости — несущественный рост интенсивности борьбы против столыпинской реформы. Вше уже отмечалось, что зафиксированные в историографии представления о большом ее росте яркий пример примата идеологизированной схемы над историческим материалом. Так вот говорить в данном случае о заметном абсолютном росте вообще не приходится. Другое дело, что на фоне общего сокращения масштабов крестьянского движения в 1910/14 гг. — этот небольшой абсолютный рост привел к относительному увеличению ее удельного веса. И это увеличение было действительно заметным, но отнюдь не таким "астрономическим", как представлено в.литературе: если в 1907/10 гг. на долю борьбы против реформы приходилось 4,9$ селений и выступлений, то в 1910/14 гг. — уже 9,7$.

Предмет пятого раздела ("Контрагенты" крестьян: а если изменить угол зрения?") — проблема противников крестьян в социальных конфликтах: представителей властей, помещиков, зажиточных крестьян и кулаков. Одна из магистральных для советской историографии пореформенного крестьянского движения — на протяжении многих десятилетий она, в духе ленинской терминологии, рассматривалась преимущественно лишь как проблема так называемых "двух социальных войн": антифеодальной (против помещиков) и антикапиталистической (против кулаков). Но, как справедливо уже отмечалось (И.Коваль-ченко, К.Селунская), борьба против помещиков объективно имела черты и "второй социальной войны": ведь в социальном плане "одни и те же лица выступали одновременно и как капиталисты-аграрии, и как помещики-полукрепостникй". Схематичная трактовка антипомещичьей борьбы только как первой социальной войны объективно уже сама по себе приводила к гипертрофии роли борьбы против кулаков в системе второй социальной войны, вплоть до полного их отождествления.

Б делом, идейно-нормативная роль ленинских представлений так или иначе подталкивала многих исследователей к преувеличению, вопреки конкретному материалу, по крайней мере относительных масштабов и "первой", и, в особенности, второй социальной еойны. Более того, широко распространено и абсолютное завышение уровня к динамики борьбы против кулакоЕ. К этому историков "принуждали" их догматические представления, согласно которым выступления против кулаков был®, жестко детерминированы процессом проведения столыпинской реформы. В частности, "образцово-показательной" в этом отношении выглядит динамика второй социальной войны в белорусской деревне 1907/14 гг. в работах Л.Липинского, который "поднял" ее долю в общем количестве выступлений до 27%, Согласно нашим данным, доля эта достигает лишь А¡,8% селений и выступлений. Правда, она очень заметно отличалась в периоды реакции й революционного подъема. Но, опять-таки, лишь в относительном выражении. Абсолютный рост этого направления в годы "подъема", по сравнению с периодом реакции, — едва заметен, но поскольку общий масштаб движения, как уже отмечалось, сократился, то удельный его вес, составляя в 1907/10 гг. 3,3/5, поднялся в 1910/14 гг. до 6,7$.

Полностью игнорировался и белорусской, и в целом советской историографией существеннейший вопрос о том, насколько селения, задействовавнные в каком-то одном направлении борьбы, проявляли также активность б других? Исследование показало, что .лишь 17.выселений, охваченных на протяжении 7 лет борьбой против властей (659), участвовали в выступлениях против помещиков или кулаков, и 24,5% селений антипомещичьей группы (429) — совершили также выступления против властей или кулаков. А во всех трех направлениях приняли участие в 1907/14 гг. вообще только четыре селения — 0,4$ от 940! Изучение при помощи множественной ранговой корреляции сравнительной динамики активности во всех трех направлениях борьбы позволило установить весьма невысокий уровень взаимосогласованности ее (активности) колебаний за семилетие.

Шестой раздел ("Экономический фон участия в социальных конфликтах") заключает в себе анализ крайне малоизученных вопросов зависимости от экономического положения крестьян их участия-неучастия в движении и его направленности.

Хотя прямая связь между участием-неучастием крестьян в борьбе и их положением вполне может отсутствовать, в целом последнее является, несомненно, мотивацаонным фундаментом движения. Наша историография в данном вопросе страдает умозрительностью: конкретный анализ положения крестьян селений - участников движения подменяется характеристикой положения всего крестьянства определенного региона или в страны в целом» Безусловно, такой анализ далеко не Есегда возможен из-за нехватки источников. Но не' используются и имеющиеся возможности. Так, сведения на уровне селений об обеспеченности крестьян землей применительно к рассматриваемому периоду имеются по трем из пяти белорусских губерний. Соответствующие подсчеты показали, е частности, что по Витебской губ. средний надел на двор в селениях, охваченных движением, был на 19,3$ ниже среднего по губернии, а по МогилевскоЙ — ниже на 17,1$. Низкая обеспеченность землей предопределила довольно жесткую заданность направления борьбы. Определенно не случайной представляется отчетливая тенденция к росту в этих губерниях от периода реакций к революционному подъему удельного веса непосредственно аграрных выступлений. Ведь в эти годы произошло очень значительнее — на 19,8$ — снижение уровня обеспеченности землей в селениях — уча-уча стниках движения.

Очень слабо используются и данные уездного уровня. Разумеемся, применительно к крестьянскому движению они являются в той или иной.мере-косвенными (ни один уезд не был целиком охвачен движением), но будучи взятыми"в системе, дают ьсе-таки немало информации. К примеру, рассмотрение в этом ракурсе 8 уездов - лидеров движения и 12 уездов-аутсайдеров выявило, что если наиболее широкому участию в социальных конфликтах 1907/14 гг. сопутствовали и самые благоприятные для крестьян соответствующих губерний условия, и, средние, а наиболее неблагоприятные, то крайне незначительному участию в них соответствовало лишь наиболее благоприятное или, в худаем случае, близкое к таковому положение их крестьян. Исследование в лидерской группе уездов тесноты взаимосвязей между основными социально-экономическими показателями и борьбой за землю неожиданно вскрыло роль последней как "невралгического узла" их взаимосвязей.

В седьмом разделе ("Лицо" насилия. Статистическое.") выделены новые аспекты в изучений столкновений, происходивших в ходе социальных конфликтов, показаны- на примере статистики столкновений с применением силы и оружия, потерь и репрессий — пути преодоления "полуфабрикатного" характера существующей статистики крестьянского движения, придания ей системности.

По Есем формам борьбы установлены уровни сопровождения 'их столкновениями с применением силы и оружия; подсчитано количество погибших и раненых в итоге столкновений крестьян и их противников — представителей власти и. госслужащих, помещиков и их служащих, зажиточных крестьян и кулаков в 1907/14 гг.; рассчитаны потери, нанесенные крестьянами разным категориям противников; построены графики: динамики потерь с обеих сторон, соотношения столкновений и потерь, соотношения количества выступлений и числа репрессированных.

Установление "шлейфа насилия", сопровождавшего различные формы борьбы,-в чем-то подтверждает традиционные точки зрения, но в ряде отношений требует радикального их пересмотра. Так, по порубкам и потравам полученные результаты интересны тем, что подкрепляют "устоявшееся": столкновения' имели место соответственно в 18,5$ и 10,7$ случаев. Чрезвычайно важно выявление значительного "шлейфа насилия" (с обеих сторон), сопровождавшего хуторизацию — в 26$. Вполне неожиданен результат по разгромам и захватам: з 38$ и в 25,6$ случаев. Его нельзя не признать низким, особенно в сея-зй с тем, что при сопротивлении землеустроительным работам на почве борьбы за спорные земли столкновения наблюдалась в 54,6$ случаев, а при отказах от уплаты налогов — в 42$. А ведь в литературе давно уже, начиная с работ Б.Веселовского, П.Маслова, К.Са-варенского, сложилось отношение к разгромам и захватам как к индикатору решительности крестьянского движения. Источником этого видится стихийное отождествление — начавшееся еще н период осмысления небывалой разгромно-захватной волны 1905—1907 гг. — разрушительного потенциала данных форм с готовностью крестьян использовать в борьбе наиболее радикальные средства. Проведенное исследование указывает на безусловную необходимость разведения этих оценок. Как оказалось, наибольшую решительность намерений крестьян склонны были проявлять все же на линии борьбы за спорную земельную собственность и за облегчение бремени налогов и повинностей, лежащих на них как на податном сословии. А вот что касается решительности в притязаниях на чужую, т.е. главным образом помещичью собственность, — ее уровень уже гораздо ниже,

Неординарность этих результатов станет еще более очевидной, если вспомнить об одном огрубленном расхожем представлении, в складывание которого внесли свою лепту я художественная литература, и публицистика, и историография. Согласно ему, российский крестьянин, исходя из твердого убеждения, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает своим трудом, — склонен был смотреть на помещичью собственность как на "продолжение" своей. Оказывается, что на самом деле разница в этом отношении все-таки была и введенный в исследование статистическим показатель зарегистрировал ее существенность.

Задача восьмого раздела ("Аргументы "малой статистики" против догматизма")— заполнение наиболее трудноразличимых историографических "пробелов"связанных прежде всего с ограничениями и, самоограничениями-идейно-теоретического порядка.

Одно из проявлений таковых состоит в том, что столкновения . крестьян с их "контрагентами" по социальным конфликтам подавались "очищенными" от тех "примесей", которые затрудняли авторам однозначную примитивно-классовую их трактовку» Б частности, источники содержат немало свидетельств того, что глубокая ненависть крестьян к существующему порядку несла е собой и недифференцированно . ожесточенное отношение к противной стороне. Жертвами этого ожесточения нередко становились и батраки., и крестьяне-поденщики ,и,- случалось, даже женщины и дети. Исследование показало, что почти в 16$ столкновений крестьян Белоруссии с помещиками и их служащими имели также место и факты избиения крестьянами — причем в ряде, случаев даже со смертельным исходом — работавших в имениях батраков и сроковых рабочих.

К без того слабопроясненный, задогматизированный историографией вопрос о социальном единстве крестьянства б его борьбе — дополнительно затемняют существующие подходы к освещению роли в социальных конфликтах местной крестьянской администрации. Подходы,. укладывающие фактический материал в прокрустово ложе примитивно-клаесовых трактовок и предопределяющие аберрацию исследовательского внимания. Последняя выражается в том, что выступления против -сельских властей находились в сфере преимущественного внимания " историографии и поэтому включались в статистику движения как красноречивый показатель глубины социально-политического разложения . крестьянства. Напротив, случаи активного их участия ва стороне-крестьян — использовались лишь в виде отдельных иллюстраций, но--никак не в качестве статистических фактов. Конечно, для точности необходимо указать, что существующие на этот счет данные неполны: источники содержат достаточно конкретные сведения лишь, в случаях, когда сельские должностные лица не просто участвовали, но возглавляли крестьянские выступления. А это не так мало! Всего нами-'выявлено по Белоруссии 17 случаев подобного предводительства, что : без малого уравновешивает 25 столкновений крестьян с местной админиотрацией.

Как видно» по фактам руководства движением сельскими должностными лицами возможно получить хотя и малую, но статистику. Следовательно, совершенным нонсенсом в свете историографической традиции является то, что даже в рассматриваемом случае, когда такая статистика — лишь верхушка "айсберга" совокупности всех случаев их участия в движении, — она все равно сравнима по весу с выступлениями против крестьянской администрации. И хотя полученные данные - "микросоциальны", они создают совершенно неординарную возможность для некоторых макросоциальных наблюдений и еыводов, В частности они высвечивают то, что и после поражения революции 1905/1907 гг., в условиях реакции и проведения новой аграрной политики — крестьянство определенно сохранило способность действовать в борьбе за свои интересы как объединенная осознанием принадлежности к одному "мы" социально-психологическая общность. Одновременно, это — и дополнительный аргумент в пользу того, что "вторая социальная война", раздутая историками в подтверждение ленинской идеи, в исторической реальности имела, даже в рассматриваемую эпоху, куда как скромные масштабы.

Девятый раздел ("Уподобление Фоме: сопряжено ли крестьянское движение с революционной агитацией"?) посвящен проблеме соотношения революционной пропаганды и агитации в деревне и реального крестьянского движения. В этой сфере априорные, "само собой разумеющиеся" точки зрения — имели, для историографии и наиболее далеко идущие последствия.

В разделе описан комплекс выявленных данных о деятельности в дереЕне революционных партийных групп и организаций, о масштабе и особенностях печатной пропаганды, о Бедении устной политической агитации; при изучении совокупности описаний агитации применена методика контент-анализа; составленный список селений, в которых велась политическая пропаганда и агитация, сопоставлен со списком селений - участников реального крестьянского движения.

Проведенный анализ совокупности, описаний устной политической агитации впервые позволил получить конкретное представление с наборе и структурных соотношениях ее тем. Это позволяет перевести из рефлексивной плоскости в эмпирическую рассмотрение весьма дискуссионного на протяжение последних десятилетий вопроса о том, насколько борьба крестьянства вообще является борьбой "за" и насколько — "против". Ведь выделенный набор тем представляет собой программу, обращенную к широким кругам крестьян. Ее революционность достаточно очевидна, но в данном случае интереснее ее рель-, ефно проявляющийся дисбаланс: агитаторы, призывая крестьян к борьбе против самодержаЕВо-помещнчъего строя, в несравненно мень-. шей степени говорили о борьбе "за"» Ведущие темы - суждения о необходимости свержения самодержавия, персональные обличения царя, призывы к .неповиновению властями законам, захвату помещичьей земли, имущества, отказу от уплаты налогов и др, — это нее как раз "против", а "за" представлено лишь единственной относительно неэпизодической темой —выборностью госаппарата (в 12,51 случаев), Зти соотношения выявляют доминантную деструктиваость политической ыентальности участников устной агитации (нередко крестьян), равно., как и предлагавшейся ими крестьянству "программы".

Сопоставление селений, в которых велась пропаганда и агитация, и селений - участников социальных конфликтов — самым радикальным образом изменяет ситуацию в историографии проблемы, Установлена практически полная нестыкуемость политической агитации и реального крестьянского движения: последнее отсутствовало именно там, где велась агитация и наличествовало там, где ее не было» Учитывая, что предшествующие годы революции дали как б целом по России, так и в Белоруссии, первое политическое движение значительной части крестьянства — эта ситуация парадоксальна уже сама по себе. Ьо-вторых, парадоксальна она и как статистическая тенденция со столь высокой, близкой к предельной . мерой выражения: если нарушениям социального порядка в 98,9$ случаев на предшествовала какая-либо агитация и пропаганда, то крестьяне агитируемых селений, напротив, в 92,4$ случаев не шли на его нарушение.

Приведенные разработки позволяют пролить новый свет и на ряд смежных вопросов социальной истории в рассматриваемый период. В частности, повисают в воздухе обвинения со стороны правых в том, что левые инспирировали крестьянское движение, если не организационно, то идейно. Необоснованными предстают претензии революционных партий даже на инициирование движения, не говоря уже о руководстве им. Лишаются фундамента и аналогичные обвинения правых в адрес революционно настроенной интеллигенции: немалые усилия последней давали, как оказывается, более, чем скромные результаты.

В десятом разделе ("Итоге, или В чем проглядывала угроза.") даны в развернутом виде обобщения и выводы, вытекающие из приведенного исследования.

Утвердившаяся после поражения революции 1905-1907 гг. реакция максимально затруднила открытые проявления социальных конфликтов.

Не были в этом смысле исключением и аграрные отношения — основная для тогдашней Российской империя сфера социальной напряженности, Военное положение, введенное во многих местностях страны, а также режим "обязательных постановлений" для остальной ее части — к& могли, безусловно, не повлиять угнетающе на волю крестьянства ■> к нарушению существующего социального порядка.

Но несмотря на действие мощных факторов — депрессантов — крестьянское движение в этот период все же не сошло на нет. "Рефлекс опасности", основательно казалось бы, "закрепленный властями у крестьян в 1905/1907 гг., все-таки не удерживал и в последующем жителей тысяч сел и деревень от выступлений. Выступлений, перспективы перерастания котшрых в настоящие кровопролитные сражения, были всякий раз достаточно высоки,

Результаты исследования социальных конфликтов 1907/1914 гг. в таком крупном аграрном регионе империи как Белоруссия, подтверждают вышесказанное. При том, что обстановка в крае в данный пейшх^ - и'риод куда • более суровой, нежели в предреволюционные годи — уровень крестьянского движения, тем не менее, — гораздо выше. Импульс, сообщенный значительной части белорусских крестьян революцией, оказался, по всей очевидности, настолько сильным, что и в этих условиях их борьба б некоторых местностях (уезды-"лидеры") вполне приобретала временами характер движения массового. С другой стороны, на территории, где проживала почти треть сельского населения Белоруссии, движение в роли заметного социального фактора практически отсутствовало. Но как бы то ни было, открытые социальные конфликты имели место, в минимальных или максимальных размерах, именно ео всех 35 уездах. Таким образом, сам факт участия б нем не зависел от сравнительно худшего или лучшего положения крестьян различных уездов. Степень же участия зависела от этих условий совершенно определенно. Однако, таковая зависимость была непростой. В частности, в большой группе "аутсайдеров" движения не было уездов, в которых положение крестьян было бы худшим по сравнению с их соседями по региону. Все они отличались условиями либо лучшими, либо близкими к таковым. Но сами по себе более благоприятные условия отнюдь не мешали другим уездам занять лидирующее положение б движении,

В направленности борьбы отчетливо проявлялась зависимость от особенностей социально-экономических условий. Выражением этого была исключительная концентрация крестьян определенных местностей на каких-то одних формах конфликтов. Например, для Игуменского и

Гомельского уездов это — непосредственная борьба за землю, а для Волковысского — отказ от уплаты налогов и несения повинностей. В целом преобладание среди участников движения более бедных крестьян последствием имело не просто преобладание борьбы за землю и угодия в структуре выступлений (теоретически е общем вполне ожидаемое), а обеспечило ей даже роль — статистически четко выра?- . , женнузо — "фокуса", "точки пересечения" влияний основных факторов социально-экономического порядка.

Система "замеров" основных параметров"крестьянского движения, примененная в исследований, лишила былой устойчивости и привела в движение вою систему историографически устоявшегося. При этом, наряду с опровержением ряда выводов и точек зрения, многое просто начинает представляться в свете относительности. Относителен, в частности, подъем крестьянского движения в период "нового революционного подъема"; весьма относительны расширение "второй социальной еойбы" и рост интенсивности борьбы против столыпинской аграрной реформы; относителен масштаб антипомещичьего направления борьбы; даже потери крестьян б ходе столкновений выглядят, по сравнению с потерями их противников, в известном смысле относительными.

Для уяснения места крестьянскою движения в историческом контексте Российской империи первых десятилетий XI в. роль выявленных в ходе исследования таких его характеристик, как глубокая почвенность, практически полное мотивационное "самообеспечение", подавляющее преобладание "эстафетной" активности — трудно переоценить. Именно б них, как представляется, таились наиболее опасные для будущего варианты социальной дестабилизации в деревне. Причем для их актуализация (при определенном уровне социально-политической энтропии) — отнюдь не требовалось создания такого режима благоприятствования, как для движений организационно-направляемых, с менее весомой ролью компоненты стихийности. Убедительным подтверждением тому может служить и летне-осенний 1917 г. разлив крестьянского движения в различных регионах империи.

В заключительном разделе ("Послесловие") диссертации-монографии подводятся некоторые общие итоги исследования.

Показ пользы сомнения в истинах, которые, благодаря историографическим традициям, давно уже воспринимаются как само собой разумеющиеся — был одной из важнейших задач исследовательской программы. В нашей исторической науке (да и не только в нашей) очень трудно преодолеваются всякого рода "простые" подходы, основывающиеся, в сущности, на "обыденном опыте и хорошем знании научных традиций" (П.Бурдье). Б этом отношении важно отметить, в частности, хотя бы традицию рассмотрения явлений социальной истории в русле линейно-эволюционной схематики. Так, если, к примеру, в какую-то определенную эпоху крестьяне вели себя и маслили определенным образом, то их "накопленный опыт" имел высокую вероятность проявиться в последующий период, так сказать, на более высокой ступеньке. Яркая иллюстрация тому — проанализированная выше ситуация с Эффективностью пропаганды и агитации в белорусской деревне после революции 1905—1907 гг. Для линейного эволюционизма — инициирующее воздействие партийных и беспартийных агитаторов на крестьянское движение этого периода представляется как бы само собой разумеющим^, во всяком случае, не нуждающимся в верификации. На самом деле подобный "наивный реализм", как можно было убедиться, совершенно уводит вас от исторической действительности. Недоверчивый "серячок", если и решался в эти годы на нарушение социального порядка, то делал это, руководствуясь собственными мотивами, а отнюдь не теми, что ему подсказывали агитаторы.

Но, с другой стороны, ведь ив белорусских губерниях, наряду с другими регионами, революция 1905/1907 гг. сумела в немалой степени обеспечить "прививку политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов" (П.Струве). Поэтому — не вытекат ли из вышесказанного выгод, что крестьянское движение после 1905/1907 гг. возвратилось к полному мети-Еационному "самообеспечению"? Нет, такой вывод был бы ошибочным. Идейно-политическое "послание" революционной и либерально-оппозиционной интеллигенции, принятое значительной частью российской деревни в ходе первой революции, отнюдь не кануло затем в "топи" крестьянского сознания. Просто, не будучи вполне органичным для воспринимающей среды, оно ("послание") в постреволюционно® действительности естественным образом переместилось из "активной зоны" сознания — в "запасники". Но, как показала история, при определенном "градусе" социальной и политической напряженности — многое из зтих "запасников" способно поразительно, по историческим меркам, быстро актуализироваться. События 1917 г. — в частности, программа тех же наказов и конкретные действия крестьян — вполне свидетельствуют об этом.

Как было показано, решительный разрыв с существующей традицией подхода к социальным конфликтам е деревне — уже сам по себе многократно увеличивает объем снимаемой с тех же источников мвшормадии. Выявленные показатели жазнестойкости движения свидетельствуют о сохранении и в межреволкщионный период свойственной многонациональному российскому крестьянству высокой потенциальной энергии социального протеста. В случае нарастания в стране социально-политической энтропии вемивуемнм становилось преобразование этой потенциальной энергии в "кинетическую". А это» учитывая абсолютное доминирование крестьян-в социальной структуре, не могло не оказать определяющего воздействия на то, какая из альтернатив исторического развития России победит.

В работе конкретно продемонстрировано, насколько неполные данные о социальных конфликтах (если их неполнота случайна в статистическом смысле), при ориентации в анализе на относительные величины — в принципе могут быть даже ве менее ценными, чем полные в абсолютном выражении. В целок, б случае с аграрной историко-социальнов конфликтологией - применения статистики (и дескриптивной, и математической) как метода анализа властно требуют те "врожденные пороки" статистики как совокупности сведений о крестьянском движении, вопрос о которых явился предметом специального рассмотрения в диссертации. А что до столь нередких вняв выпадов против статистики, количественных методов со стороны постмодернистов, иллвстративно-огшсательных монистов, всевозможных интуати-вистов, то сколько-нибудь реальных содержательных обоснований этой критики мы не видим.

Что же касается общих позиций маргиналистских течений по.вопросам, касающимся проблематики и методологии данной работы, — вряд ли адекватной была бы позиция однозначного их приятия, либо неприятия. Некоторые их установки и принципы — к примеру, декларируемое отсутствие претензии на "окончательные" ответы и ориентация на "предшаследние", острое неприятие "закоснелости и пошлости" в устоявшейся науке, саркастическое отношение к практике "поспешной или односторонней ориентации на "большую теорию" — актуальны и разумны. Нигилизм же по отношению к институционализированной науке, склонность к редукционизму и одномерности, апология анализа на макроуровне — вряд ли приемлемы. А свойство источников быть тр.удноисчешаеыыми дополнительно подтверждает также и наивность ■ их скепсиса по отношению к количественным подходам в истории.

К сожалению, нашу, переживающую постдогматический синдром историческую науку привлекают и, как представляется,■будут привлекать в дальнейшем — не столько "плюсы", сколько "минусы" маргиналистских течений, й в этом смысле как pas е более угрожаемом положении находится отягощенная догматической традицией историко-социальная конфликтология. Преодолеть таковую традицию путем нынешней "революции оценок" в истории, конечно, невозможно. Лишь в рамках своего рода "революции конкретно-проблемных разработок" реально выполнение этой задачи.

Содержание и научные результаты диссертационного исследования отражены в следующих публикациях (общим объемом около 45 д.л.):

1. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала XX века. Новые материалы, методы, результаты. М., 1996. - 25 п.л.

2. К методике изучения "пригоЕорного" движения а его роли в борьбе крестьянства в 1905-190? гг. (по материалам Самарской губ.) /Д1стория СССР, 1979, Л 3. - 1,3 п.л.

3. Toward a Technique for Studying the Prigovor Movement and its Role in the Struggle of the Peasantry in 1905-1907 (On Materials from Samara Province) // Soviet Studies in History. Winter 1981-82. Vol.XX. Nr.3. - 1,4 п.л.

4« Основные методические принципы комплексного сравнительно-статистического анализа крестьянского движения 1905—1907 гг. /7 Роль крестьянства е социально-экономическом развитии общества» ' Минск, 1984, -0,9 п.л.

5. Математические методы в исторических исследованиях. Программа учебного курса для студентов исторического факультета ЕГУ. Минск, 1986. - 0,5 п.л.

6. Массовые источники по общественному сознанию российского крестьянства (Опыт применения контент-анализа при изучении приговоров и наказов 1905—1907 гг.) //История СССР, 1986, 14.1,5 п.л.

7. Математика в исследовании общественного сознания: крестьянские приговоры и наказы 1905—1907 гг. //Число и мысль. Вып.9» М., 1986. - I п.л.

8. Некоторые итоги, задачи и методические принципы количественного анализа крестьянского движения в эпоху капитализма // Тезисы докладов и сообщений XXI сессии Всесоюзного симпозиума по изучению проблем аграрной истории (Казань, 1986). М„, 1986. -0,2 п.л,

9. Общественное сознание крестьянства в революции ISÖ5— 1907 гг. с точки зрения его противоречивости //Сборник трудов научного совещания по комплексным методам в исторической науке. М., 1987. - 0,2 п.л.

10. Математика на службе исторического познания (рецензия) //Вести АН БССР, Серия общественных наук. 1988, & 2 (на белорусском языке). - 0,2 д.л.

11. Political Consciousness of the Russian Peasantry in the Revolution of 1905-1907: Sources, Methods and Some Results // Russian Review. Voi.47. 1988. Nr.4.~ 1,5 п.л.

12. Соотношение двух путей аграрного развития Белоруссии в 1907—1914 гг. //Теория и'Методика-историографических и источниковедческих исследований. Днепропетровск, 1989. - 0,7 п.л»

13. Роль системного подхода в повышении информативной отдачи источников по общественному сознанию российского крестьянства //Перестройка в исторической науке а проблемы источниковедения и специальных исторических дисциплин. Клев, 1990. - 0,2 п.л,

14. О расширении системы показателей крестьянского движения ж математической ее обработке //Методология современных гумани--: тарных исследований:■'Человек и компьютер. Донецк, 1991. - 0,2 п.л.

15. Применение математических методов при исследовании крестьянского движения //Метод в историческом исследовании. Тезисы научной конференции. Минск, 1991. - ОД п.л.

16. 0 системном анализе сознания и политического поведения крестьянства е революции 1905'—1907 гг. //Аграрная эволюция России и США в XIX—нач. XX вв. Материалы советско-американских ■ симпозиумов. М,, 1991. -1,7 п.л.

17. Patterns of Peasants' Political Philosophy in the Years of the 19051907 Russian Revolution // Historical Social Research. Vol. 16. 1991. Nr. 2. --1 п.л.

18. 0 новых методах анализа крестьянского движения //Тезисы докладов У1 Всесоюзного совещания по проблеме "Комплексные методы в исторических исследованиях. (Москва, 1990 г.)" М., 1991. -0,4 п.л.

19. Проблемы массового сознания в революции 1905/07 гг. и парадоксы историографии //Методологические проблемы"исторической науки: Сб. статей по материалам международной научной конференции (Шнек, 1992 г.). Минск, 1993. - 0,4 п.л.

20. Социальные конфликты в деревне между революцией 1905/07 гг. ж первой мировой войной как фактор грядущих катаклизмов (на примере Белоруссии) // Всебелорусская конференция историков "Историческая наука и историческое образование в республике Беларусь

Новые концепции и подходы"). Мн. 3-5 февраля 1993 г. Тезисы докладов и сообщений. Минск, 1993 (на белорусском языке). -0,2 ruл»

21. Крестьянское движение в Белоруссии между революцией 1905/0? гг. и первой мировой еойной: иллюзии историографии и действительность //Вести Института белорусоведения. 1993. В 9 (на белорусском языке). - 2,7 п.л.

22. Political Consciousness of the Russian Peasantry in the Revolution of 1905-1907 // Quantitative Methods in Agrarian History. Ed. M.Rothstein and D.Fieid. Iowa St. University Press 1993. - 1,5 п.л.

23» Натуральные и интегральные единицы анализа пореформенного крестьянского движения //Материалы Ш1 сессии Всесоюзного симпозиума по изучению проблем аграрной истории (Свердловск, 1991 г.). Екатеринбург, 1996. - 0,8 п.л.

24. Ментальноеть а социальное поведение крестьян // Труда международной научной конференции "йвнаюяьность в аграрном развития России" (Москва, 1994 г.). М., 1996. - 0,8 я.л.

Подписано в печать 16.10.1997 г. Усл.печ.л. 2,6. Тираж. 100 экз. Отпечатано в ПКП "Арти-Фекс" на ризографе.

ПКП "Арти-Фекс" Республика Беларусь, 220072, г.Минск, ул.Ф.Скорины (Академическая), 1-130.

Рекомендованный список диссертаций по специальности «Отечественная история», 07.00.02 шифр ВАК

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.