Концепция кризиса III века в Римской Империи в творчестве М.И. Ростовцева тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.09, кандидат исторических наук Крих, Сергей Борисович

• Крих, Сергей Борисович
• кандидат исторических наук
• 2004

Оглавление диссертации кандидат исторических наук Крих, Сергей Борисович

Введение.

Глава 1. Общие условия формирования концепции кризиса III в. н.э. в Римской империи у М.И. Ростовцева.

1. 1. Формирование исторических взглядов М.И. Ростовцева.

1. 2. Основные черты методики и методологии научной работы М.И. Ростовцева.

Глава 2. Концепция кризиса III в. н.э. в Римской империи М.И. Ростовцева и ее место в историографии античности.

2. 1. Проблема падения Римской империи в историографии античности конца XIX -начала XX вв.

2. 2. Концепция кризиса III в. в Римской империи в освещении М.И. Ростовцева.80'

2 .3. Место концепции М.И. Ростовцева в западной историографии античности.

Глава 3. Концепция кризиса III в. в Римской империи М.И. Ростовцева в контексте западной историко-философской мысли первой половины XX в.

3. 1. М.И. Ростовцев и модериизаторство.

3. 2. «Философия кризиса» и М.И. Ростовцев: сравнительный анализ концепций упадка цивилизации.

3. 3. М.И. Ростовцев и марксизм.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Концепция кризиса III века в Римской Империи в творчестве М.И. Ростовцева»

В свете современного состояния исторической науки творчество М.И. Ростовцева (1870-1952) представляет интерес по двум основным причинам. Во-первых, интерес обусловлен со стороны истории исторической науки к Ростовцеву как ученому с уникальным личным опытом и жизненным путем, ученому, который всегда оказывался в центре взаимодействия различных сил: истории и археологии, на новом этапе развития последней; культуры русской и западноевропейской, русской и американской; ученому, по отношению к которому всегда остается актуальным один из базовых гносеологических вопросов: насколько рождение новых научных теорий предопределено окружающей действительностью? каков механизм рождения этих теорий? Вторая основная причина интереса к Ростовцеву кроется уже в нынешнем состоянии историографии истории античности. В современной историографии древнего мира ощущается определенное затишье, создающее ощущение исчерпанности методологических идей. После взлета теорий М. Финли (1912-1986)' не наблюдается никаких серьезных перемен в изучении социальной и социально-экономической сферы; происходит постепенный отход от идей Финли, но нет равноценной работы (или работ), которые бы знаменовали начало нового этапа. Можно сказать, что до известных пределов произошло и ослабление интереса' ученого сообщества к собственно социально-экономической проблематике в пользу социально-культурной истории античности или ее системного, социологического изучения.2 Необходимо признать также и измельчание тематики исследований:

1 Особую роль сыграла следующая работа: Finley M.I. The ancient economy. Berkeley-Los Angeles, 1973; см.: Безгубенко A.A. Античная экономика в творчестве М. Финли // Античный вестник. Вып. VI. Омск, 2002. С. 43-61; Он же. Категории зависимого населения в исторической концепции М. Финли // Исторический ежегодник. Спец. выпуск к 60-летию проф. Г.К. Садретдинова. Омск, 2000. С. 54-69.

2 См.: Крист К. История времен римских императоров. Ростов-н/Д, 1997. ТТ. 1-2; Бауэрсок Г. Римская империя в постимпериалистической перспективе // ВДИ. 1997. № 4. С. 86-93. монументальные труды давно не в моде, но ведь именно такие труды давали теоретическую базу.

С другой стороны, в современной науке присутствует тенденция обращения к наследию «классического» этапа изучения древности последней трети XIX - первой трети XX вв. С этой точки зрения Ростовцев является последним представителем в ряду историков того периода, когда еще создавались фундаментальные истории, написанные одним автором. Ростовцев является создателем двух именно таких фундаментальных работ: «Социально-экономической истории Римской империи» (1926)3 и «Социально-экономической истории эллинистического мира» (1941)4. С другой стороны, он является историком нового типа - ибо период между двумя мировыми войнами является также временем первого взлета коллективных монографий и толстых всемирных историй, написанных коллективом авторов. Ростовцев тоже участвовал в такого рода изданиях5, таким образом, он оказывается своеобразной ключевой фигурой, стоящей между двумя этапами развития мировой исторической науки. Идеи Ростовцева о буржуазии в древности, о причинах гибели античной культуры снова обретают популярность: если их никто не готов воспринимать целиком, по меньшей мере многие считают нужным их снова обсудить и в чем-то скорректировать. Стало очевидным, что «феномен Ростовцева» оказался больше, чем его определяли до этого авторы многочисленных историографических очерков: идеи Ростовцева не просто вошли в фонд достижений исторической науки, но стали классикой не в смысле отживших и прошедших, но в смысле постоянно актуальных.

Тот факт, что творчество Ростовцева вновь стало пользоваться популярностью, нуждается в объяснении не меньше, чем необходимость понять, какие идеи несут его научные взгляды. Одна из важных

3 Rostovtzeff М. Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926.

4 Rostovtzeff M. Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941.

5 Rostovtzeff M. Ptolemaic Egypt // Cambridge Ancient History. VII. 1928. Ch. IV. P. 109-154; Ростовцев М.И. Птолемеевский Египет 11ВДИ. 1999. № 4. С. 189-197. составляющих непреходящей актуальности работ Ростовцева — его концепция падения античной цивилизации.

Основой нашей работы является анализ концепции социального кризиса III в. в Римской империи, которая, насколько нам известно, еще никогда не подвергалась подробному разбору, особенно в связи с общей концепцией античного общества у Ростовцева и в связи с его методологическими установками. В результате такого рода анализа нам представляется возможным подойти с более взвешенных позиций к некоторым сложившимся в историографии оценкам Ростовцева.

Таким образом, объектом нашего исследования будет концепция упадка античной культуры М.И. Ростовцева. Нужно сказать, что здесь нет и не может быть терминологического единообразия: сами по себе понятия «упадок культуры», «трансформация культуры», «гибель цивилизации» и т.д. для Ростовцева не были столь уж важными - он стремился передать сущность процесса, а не выдвинуть систему терминов. Важно, однако, выделить два процесса, которые Ростовцев все-таки разделял: системный кризис Римской империи в III в. н.э. и упадок античной культуры. Если второй был следствием первого, это не означает, что для Ростовцева оба процесса выступают в неизбежной связи. Сколько можно понять, Ростовцев в принципе не исключал даже для времени Диоклетиана возможности выбора другого пути развития: детерминизм в принципе не присущ его концепциям.

Кризис III в. для Ростовцева - это системный кризис Римской империи, оказавшийся предтечей упадка античной культуры. Если первый процесс имеет преимущественно социально-экономические характеристики, то второй процесс, гибель культуры - гораздо более сложный и всеобъемлющий - выходит на проблемы духовного развития, перемены психологии масс и т.д. Более того, процесс упадка античной культуры не имеет тех строгих хронологических рамок, какие имеет кризис III в.: если кризис в Римской империи - это 235-284 гг. (со всеми оговорками, включающими в себя существование особенного периода постепенного «вхождения» в кризис при династии Северов в 193-235 гг. и периода перехода к доминату в правление Диоклетиана и Константина), то черты упадка античной культуры проявлялись уже и в эллинистическую эпоху.

В нашем понимании, можно построить следующую иерархию объекта нашего изучения: научное творчество Ростовцева в целом может быть использовано для понимания его концепции социально-экономических отношений в античности; в эту концепцию составной частью входит концепция упадка цивилизации, в которую составной частью входит концепция упадка античности и кризиса III в. в Римской империи; мы исследуем преимущественно концепцию упадка античности, но, бесспорно, нам придется выходить иногда и на более высокие уровни.

Предметом нашего исследования является изучение концепции кризиса III в. в ее историографическом ключе. Нас будут интересовать преимущественно следующие вопросы:

- влияние социально-политической среды на формирование изучаемой концепции;

- какова сущность и основные положения изучаемой концепции;

- в каком историографическом контексте появилась концепция и какое положение, таким образом, она заняла в мировой историографии.

Для того чтобы уяснить проблему (1) формирования концепции, мы считаем нужным рассмотреть (а) основные факторы, повлиявшие на формирование Ростовцева как ученого, охарактеризовать процесс складывания его научных воззрений, а также коснуться (Ь) методики и методологии его научной работы с целью дать представление об основах его работы на этапе зрелого творчества. Решение (2) задачи анализа концепции является стержнем всей нашей работы. Поскольку до сих пор эта концепция не получила подробного анализа, то оказывается необходимым дать (а) ее развернутое изложение, учитывая, что для этого нужно использовать не только «Социально-экономическую историю Римской империи», но и ряд других работ Ростовцева. Кроме того, анализ концепции будет в значительной мере неполным, если не дать два хотя бы неполных и общих очерка: (Ь) состояния изученности проблемы кризиса III в. до Ростовцева и -(с) влияния концепции Ростовцева на изучение данной проблемы. Такого рода анализ позволит нам выйти на (3) проблему историографического контекста. Бесспорно, решение проблемы контекста в значительной мере зависит от субъективных предпочтений каждого исследователя и от стереотипов, сложившихся в науке, и поэтому нам представляются ключевыми следующие темы: (а) положение идей Ростовцева в исторической науке первой трети XX в., тесно связанное со знаменитой оппозицией «примитивизма» и «модернизаторства»; (Ь) место концепции Ростовцева в философских течениях мысли того же времени; (с) проблема взаимодействий и взаимосоотношений между видением античной истории Ростовцевым и марксистскими построениями, включая сюда и особенности отношения советского антиковедения к ростовцевскому наследию.

Кроме того, отдельной важной темой выступает «проблема 1918 г.» в творчестве Ростовцева. Содержание этой проблемы, которую мы обозначили годом эмиграции Ростовцева из России, сводится к следующему вопросу: каким образом происходило рождение новой концепции, каким образом действительность влияла на мышление историка? Сама возможность провести параллели между событиями двух революций и гражданской войны в России с одной стороны, и концепцией классовой войны крестьянского населения против буржуазии в Римской империи, с другой стороны, еще не является достаточным объяснением: в конце концов, такие параллели лежат на поверхности, они были доступны любому историку того времени, но воспользовался ими, в полном объеме, только Ростовцев. Объяснение, столь частое и чаще всего единственное, которое давала советская историография, в настоящее время стало явно неудовлетворительным, поскольку оно строилось на априорном положении о политической ангажированности Ростовцева, написавшего памфлет на Советскую Россию. Наконец, последнее по порядку, но не по важности: сам Ростовцев очень негативно относился к такого рода трактовкам собственной концепции. Он не отрицал известного влияния на его видение истории со стороны недавних событий, но считал, судя по всему, это воздействие далеко не единственным фактором. Мы не посвящаем этой проблеме отдельного параграфа и не пытаемся разбирать ее отдельно, вне общего рассмотрения ростовцевской концепции: нам представляется, что эту проблему невозможно разрешить, оставаясь вне рамок анализа самой концепции. Краткий обзор основных мнений по этой проблеме будет нами дан в историографическом очерке нашей работы.

Работы самого Ростовцева в последнее время начинают все более активно издаваться в России, но все-таки многие, в том числе и наиболее важные из них, до сих пор остаются доступными лишь в зарубежных изданиях. Мы не ставили целью охватить все работы Ростовцева, так или иначе затрагивающие тематику Римской империи или проблемы социальных переворотов в античном мире, поэтому нам кажется необходимым дать очерк использованных нами источников.

Бесспорно, в начале этого списка стоит сама «Социально-экономическая история Римской Империи», выпущенная в русском переводе с немецкого издания 1931 г. под названием «Общество и хозяйство в Римской Империи»6. Текстуально русский перевод мало отличается от английского издания 1926 г., не считая тех небольших в целом изменений, которые внес сам Ростовцев при подготовке немецкого издания; некоторые из этих изменений послужили основой для нашего анализа.

Помимо этой и ряда других, меньших по объему но не по значению, работ, посвященных кризису III в. в Римской империи, мы использовали также работы, описывающие процесс становления Римской империи и, частично, упадок эллинизма7 — поскольку Ростовцев в этих темах также разрабатывал вопросы кризиса культуры и проблему борьбы классов, то

6 Ростовцев М.И. Общество и хозяйство в Римской империи. ТТ. 1-2. М., 2001.

7 Ростовцев М. Рождение Римской империи. Пг., 1918; Ростовцев М. Эллинистический мир и его экономическое развитие // Современные записки. 1936. № 60. С. 325-345. иногда для прояснения его точки зрения по вопросам III в. нам приходилось привлекать его мнения по другим кризисным эпохам античности.

Ряд работ имеет для нас особенную важность при определении теоретико-методологических установок Ростовцева, как в изучении социально-экономических процессов, так и вообще касательно теории исторического познания: это, прежде всего, его статьи «Капитализм и о народное хозяйство в древнем мире» (1900) и «Упадок древнего мира и его экономические объяснения» (193О)9; особенную ценность представляют некоторые замечания о капитализме и буржуазии, высказанные в последней монументальной работе Ростовцева, в «Социально-экономической истории эллинистического мира». Особенности ростовцевского понимания научности, его требования к научному труду наилучшим образом наблюдаются в ряде рецензий, написанных им.10

Большой интерес для нашего исследования представляет также анализ политических статей Ростовцева", которые позволяют узнать его взгляды на события революции и гражданской войны в России, и таким образом, сравнить, чем отличается его восприятие окружающей действительности от его видения истории. В отличие от, скажем, Э. Мейера (и возможно, в пику последнему), Ростовцев гораздо более скованно пользовался сравнениями с прошлым с целью дать политический портрет настоящего; важным наблюдением является и то, что чтение политических статей заставляет пересмотреть некоторые сложившиеся стереотипы во взглядах на о

Ростовцев М.И. Капитализм и народное хозяйство в древнем мире // Русская мысль. 1900. №3. С. 195-217.

9 Rostovtzeff М. The decay of the ancient world and its economic explanations // Economic History Review. 1930. Vol. II. P. 197-214.

10 Ростовцев M. Рец. - Михаил Хвостов. Очерки организации промышленности и торговли в греко-римском Египте. I. Текстильная промышленность в греко-римском Египте. Казань, 1914. X + 264 с. // ЖМНП. 1914. Октябрь. С. 348-369; Rostovtzeff М. - Rev. - An economic survey of Antient Rome. Vol. IV. Baltimore, 1938 // American Journal of Philology. 1939. Vol. 60. P. 363-379; а также ряд замечаний в: Он же. Скифия и Боспор. Критическое обозрение памятников литературных и археологических. JL, 1925.

11 Rostovtzeff М. Proletarian Culture. L. 1919; Ростовцев М.И. Избранные публицистические статьи. М., 2002; Он же. Политические статьи. СПб., 2002.

Ростовцева: например, на представление о том, что он всегда был поклонником «просвещенной монархии».

Говоря о складывании стереотипов и об их преодолении, мы должны также дать очерк литературы, посвященной Ростовцеву и составившей основную базу нашей работы. Очевидно, что при написании историографического исследования провести четкое различие между источниками и литературой сложно. Работы Ростовцева, охарактеризованные выше, играют роль источника, как и ряд трудов историков конца XIX — первой половины XX века, посвященных конкретным проблемам античной истории, позволяющих уяснить общий контекст науки в период появления и почти безраздельного доминирования концепций Ростовцева (1920-е — 1950-е гг.). Многие из них служат нам одновременно в качестве историографии второго порядка, поскольку в них содержится в той или иной мере полемика

12 с Ростовцевым, изложение его теорий. Нам показалось более целесообразным дать характеристику упомянутых работ применительно к каждой проблеме, рассматриваемой нами в основной части нашего исследования; в данный момент мы остановимся только на анализе тех работ, которые изначально были написаны в историографическом ключе, представляя литературу по теме нашего исследования.

Можно выделить два направления в историографии Ростовцева: биографическое, строящееся на изложении деталей жизни Ростовцева и рассматривающее его концепции в связи с особенностями жизненного пути ученого; аналитическое, обращенное преимущественно к анализу сочинений, в которых эти концепции реализованы.

Первой такой работой была статья М. Рейнхольда «Историк классического мира: критика Ростовцева» (1946), в самом начале которой

12 Из общих трудов, так или иначе полемизирующих с позицией Ростовцева, можно привести: Frank Т.А History of Rome. N-Y., 1928; Gage J. Les classes sociales dans l'Empire Romain. Paris, 1964; Ste. Croix G.E.M. de. The Class Struggle in the Ancient Greek World, о London, 1981. Из обобщающих развитие историографии античности статей подробно касаются концепции Ростовцева Baynes N.H. The decline of the Roman power in Western Europe. Some modérn explanations // JRS. Vol. 33. 1943. P. 29-35; Starr Ch.G. The History of the Roman Empire. 1911-1960//JRS. Vol. 50. 1960. P. 149-160. и автор говорил о том, что «систематический анализ и критическая оценка исторической методологии Михаила Ростовцева, ведущего историка античности прошлого поколения, требовались давно»13. Работа, проведенная Рейнхольдом, строится на внимательном анализе сравнительно немногочисленных методологических замечаний, которые содержатся в трудах Ростовцева и которые позволяют обрисовать общие черты ростовцевской философии истории, а также на тщательном разборе употребляемой Ростовцевым терминологии и ее критическом анализе.

Рейнхольд находит в исторических сочинениях Ростовцева «постоянно существующее противоречие между объективным, критическим, научным подходом и субъективным, априорным методом»,14 понимая под субъективизмом то неограниченное твердыми теоретическими основаниями употребление Ростовцевым современных терминов применительно к античному обществу, которое всегда влекло за собой обвинение в «модернизации» истории. Сокрушительной критике подверг Рейнхольд также понятие «капитализма» в работах Ростовцева и понимание Ростовцевым античной буржуазии. Рейнхольд выдвинул один из самых серьезных аргументов против последнего: он полагал, что Ростовцев смешал понятия, и тот социальный слой, который он субъективно определил как «буржуазный средний класс», на самом деле был правящим классом как в эллинистических государствах, так и в Римской империи, чьи экономические интересы были сосредоточены почти исключительно на землевладении.15 Рейнхольд также увидел, что основным в ростовцевской философии истории является поиск главных причин упадка древних обществ и вообще кризисов во внеэкономических факторах — в социальной психологии, политической эволюции и т.д.16 Кроме того, Рейнхольд считал, что с точки зрения

13 Reinhold M. Historian of the Classic World: a critique of Rostovtzeff// Science and society. 10 (1946). P. 361.

14 Op. cit. P. 362.

15 Op. cit. P. 370. •

16 Op. cit. P. 380. имеющихся в методологии Ростовцева компонентов, она может быть поставлена в очень тесную связь с марксизмом.17

Анализ Рейнхольда проведен на бесспорно высоком уровне, однако его отличает специфический подход к рассматриваемому предмету: термины, употребляемые Ростовцевым, оцениваются с точки зрения их некоего условно общепринятого значения, а не с точки зрения внутренней гармонии ростовцевской концепции; точно так же суть самой концепции, несмотря на ряд верных и проницательных наблюдений, от Рейнхольда ускользает, поскольку он, анатомически разложив ее на части, не находит ничего, кроме набора фундаментальных противоречий. В любом случае, именно эта статья заложила основы аналитического подхода к Ростовцеву, построенного на историографическом анализе его работ.

Основы совершенно другого, биографического подхода к Ростовцеву заложил А.Д. Момильяно (1908-1987), один из крупнейших современных

18 историков антиковедения. Момильяно отнюдь не отказывался от анализа самих текстов Ростовцева,19 но при этом он сделал преимущественный акцент на понимании личности ученого, поставив важный вопрос: каким образом жизненный путь влияет на научную концепцию? Момильяно впервые сформулировал проблему влияния российского прошлого на американский этап научной деятельности Ростовцева.

Согласно Момильяно, Ростовцев был великим либеральным историком, который изучал античность не с сухим бесстрастием, а со всей увлеченностью сопоставляя ее с современностью. Ростовцев с первой своей поездки в Помпеи влюбился в юг Средиземноморья, а его умение с помощью археологических источников, казалось бы, видеть прошлое, заставило его со всей силой научного таланта идеализировать античные города, и увидеть в «просвещенной монархии» Римской империи идеальный вариант развития

17 Op. cit. Р. 388-389.

18

Лукиянов Ю.В. «Филипп Македонский» А. Момильяно в контексте эпохи // Древний мир и средние века. История. Историческая мысль. Уфа, 1993. С. 75.

19 См.: Momigliano'A. Rostovtzeffs Twofold History of the Hellenistic World // JHS. Vol. 63. 1946. P. 116-117. царской России. Трагедия России потрясла его, и он увидел в крушении своих надежд на буржуазное развитие родной страны причину крушения Рима.

Ростовцев всегда оставался для Момильяно звездой первой величины в исторической науке,20 в какой-то мере даже личным примером, но при этом его концепцию Момильяно оценивал как в значительной мере предвзятую, прямо продиктованную собственным опытом. Как нетрудно заметить, в этом моменте оба направления изучения Ростовцева, аналитическое и биографическое, совпадают; кроме того, мы должны уточнить, что наше выделение этих направлений - условность, необходимая для логической подачи материала и отражающая скорее две тенденции одной историографии проблемы: в любом случае, большинство историков работает в обоих направлениях, временное же преобладание же того или другого является следствием изменения в состоянии биографического материала или смены установок в мировой историографии античности.

Работы аналитического направления до сих пор не получили существенного развития после статьи Рейнхольда: можно сказать, что в этом смысле она была началом и вершиной работ такого рода. Когда в 1957 г. в Оксфорде было предпринято переиздание «Социально-экономической истории Римской Империи», то это спровоцировало появление ряда работ, в которых заново оценивался вклад Ростовцева в науку об античности.21 В целом, однако, излагались те же мысли, что и у Рейнхольда, только более или менее подробно аргументированные. В 50-е - 60-е гг. XX в. влияние Ростовцева было все еще сильным, но уже не таким безусловным, и интерес к его работам стал ослабевать.

Развернутый очерк биографии и основных трудов Ростовцева, близкий аналитическому подходу, дал известный немецкий историк и историк

20 «Кто знал его, знал величие». Idem. Studies in Historiography. L., 1966. P. 104.

21 Dow S. The Social and Economic History of the Roman Empire: Rostovtzeffs Classic after Thirty Three Years // AHR. 1959. Vol. 65. P. 544-553; до известной степени эту же тенденцию выражает и статья Bowersock G.W. The Social and Economic History of the Roman Empire by Michael Ivanovitch Rostovtzeff // Daedalus. 103. 1974. P. 15-23. исторической науки К. Крист в своей монографии «От Гиббона к Ростовцеву: жизнь и работы основных историков древности в период Нового времени» (1972)22. Для Криста, Ростовцев - фигура, сравнимая по собственной

23 величине и по силе воздействия его работ разве что с Моммзеном. Будучи представителем русской интеллектуальной элиты, целыо которой было повышение культурного уровня России,24 он в результате событий после революции оказался вне родины, и эмиграция оказалась тяжелом испытанием для него, однако, оказалась и благотворной в плане его научной известности и полезной для западной историографии. «Ростовцев знаменует начало новой эпохи в написании истории Древнего мира. Она построена на требованиях, которые Ростовцев предъявлял к исследованиям: основываться на археологических раскопках, возводя их к историческому синтезу».25

В 70-е гг. XX в. звезда М. Финли затмила Ростовцева, и с этих пор концепции последнего стали считаться устаревшими. Таким образом, когда с конца 80-ых гг. снова начал пробуждаться интерес к Ростовцеву, это был уже интерес по преимуществу биографический. Падение «железного занавеса» между Западом и СССР позволило западным ученым узнать немного больше о Ростовцеве в России и в целом побудило обратиться к архивам и особенно к эпистолярному наследию.

Работой, достойно реализовавшей завет Момильяно обратиться к российскому прошлому ученого, стала монография М.А. Веса «Михаил Ростовцев. Историк в изгнании: российские корни в американском контексте» (1990). Вес преимущественно останавливается на последнем году Ростовцева в России и первых годах эмиграции, причем интерес к России в его работе иногда доминирует над интересом к Ростовцеву: работа начинается со специальной, «нулевой» главы, рассказывающей о России во второй половине XIX в., возможно, слишком подробно, однако именно в ней

22 Christ К. Von Gibbon zu Rostovtzeff. Leben und Werk führender Althistoriker der Neuzeit. Darmstadt, 1972. S. 334-349.

23 Op. cit. S. 334.

24 Op. cit. S. 335. •

25 Op. cit. S. 346.

Вес приходит к важному выводу о положении «классицизма» в России,26 таким образом выводя нас к вопросу о предрасположенности Ростовцева как историка к сравнению Российской и Римской империй.

Положение, что «всякая история есть современная история»27, оказывается определяющим для Веса, равно как и обаяние позиции Момильяно. Вес не дает четкой аргументации своих взглядов или четкой системы выводов, в которой одно следует из другого, он скорее с большим увлечением рисует картину жизни Ростовцева в России и за рубежом, и одновременно с этим широко цитирует выдержки из работ самого Ростовцева, предлагая им иногда очень смелые толкования. Так, Вес видит в работе «Рождение Римской империи» (1918) не просто явное влияние российских революций, о чем говорит и сам Ростовцев, но буквально прямые сопоставления Цицерона с Керенским, Ленина с Каталиной, а Корнилова с Августом. Данное Весом истолкование - ничто иное, как риторический прием, в работе Ростовцев не проводит ни этих сравнений, ни других в этом

28 же духе.

Вес затрагивает широкий спектр русской жизни, и приводит множество фактов и мнений русских мыслителей, политиков и историков о русской революции, однако его подход содержит в себе несколько допущений сомнительного характера. Во-первых, перед нами на самом деле просопографический подход: Вес рассматривает жизнь и произведения тех людей, которые так или иначе были связаны с Ростовцевым. Такой подход в том или ином виде всегда приходит к отождествлению или, по крайней мере,

26 См. об этом также: William M. Calder III. Rev.: Wes M.A. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context (Historia Einzelschr. LXV). Stuttgart, 1990 // Bryn Mawr Classical Review. V. 2. № 3. 1991. P. 158-162.

27 Wes M.A. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context (Historia Einzelschr. LXV). Stuttgart, 1990. P. 61.

28 Очень симптоматичен тот факт, что точка зрения Веса очень быстро трансформировалась у некоторых исследователей в точку зрения Ростовцева. Так, в предисловии к современному изданию «Рождения Римской империи» А. Арсентьев пишет: «Ростовцев проводил смелые исторические параллели: в Ленине он видел Каталину» и т.д. Арсентьев А. М.И. Ростовцев и его взгляд на историю гражданских войн в Древнем Риме // Ростовцев М. Рождение Римской Империи. М., 2003. С. 6. Таким образом и рождаются историографические мифы. к очень близкому положению взглядов группы и отдельного индивида. Таким образом, слова М.О. Гершензона, высказанные в письме в В.И. Иванову, о том, по сути дела религиозном, переживании, которое он испытал в качестве одного из последствий революции, оказываются почти что доказательством того, что Ростовцев пережил нечто подобное . Более того, высказывание стороннего наблюдателя о том, что русские склонны использовать прошлое в политических целях применительно к настоящему (сказанное по поводу одного из скандалов в эмигрантской среде вокруг «Слова о полку Игореве»), оказывается не менее важным доводом.30 Другим заметным недостатком просопографии является то, что на самом деле она дает очень узкую картину: картину круга знакомых, и мешает иногда увидеть то или иное явление во всей его полноте. Так, для Веса оказывается очень важным тот факт, что Луначарский был двоюродным братом Ростовцева, и он тщательно изучает, как относились к Луначарскому в семье, хотя мы вряд ли можем утверждать, что отношения в семье как-то повлияли на суть разногласий между Луначарским и Ростовцевым по вопросам культурной политики31.

Во-вторых, биографический подход Веса увлекает за собой исследователя, заставляет видеть в произведениях Ростовцева прямое влияние окружающей реальности. Вес строит логические цепочки следующего типа: революция пробудила религиозные чувства многих русских интеллигентов - Ростовцев был русским интеллигентом, следовательно, революция должна была пробудить и его религиозные чувства - соответственно, появление ряда работ Ростовцева в 20-е гг. XX в., где он говорит о религии, объясняется именно этим всплеском религиозности. Очевидно, что среднее звено такой логической цепочки является самым спорным. У нас нет никаких прямых свидетельств,

29 Op. cit. Р. 72.

30 Op. cit. Р. 89.

31 Впрочем, сходную с Весом точку зрения высказывает и Г.С. Лебедев. Лебедев Г.С. История отечественной археологии. 1700-1917 гг. СПб., 1992. С. 418. исходящих от самого Ростовцева, где бы он говорил об особых мистических настроениях, пережитым им после революции, равно как у нас нет и никаких ясных доказательств некоей «слабой» религиозности Ростовцева до революции. Приводимые Весом слова сына Тырковой-Вильямс, А. Бормана («Он (Ростовцев - С.К.) смотрел на жизнь с гримасой; все происходящее в настоящем уже случалось много раньше, в античном мире. Но его спокойная мудрость исчезала, как только ему напоминали о неизбежности смерти»32) свидетельствует о многом в личных взглядах Ростовцева, но только не о том, что после эмиграции он пережил всплеск религиозного чувства.

В основных своих выводах, хотя и не сформулированных отдельно, Вес остается сторонником Момильяно: это видно, например, в его строгой убежденности в том, что Ростовцев был поклонником «просвещенной монархии» в России33. Как и свойственно биографическому направлению, автор не углубляется в теоретико-методологические проблемы, в принципе не ставит вопрос о модернизаторстве и не дает анализа научных трудов Ростовцева.

Из важных работ Веса обязательно упомянуть также статью «Русское окружение молодого Михаила Ростовцева» (1988)34, в какой-то мере послужившую предварительной основой изложенной нами монографии. В ней Вес подробно описывает семью Ростовцева, особенно в социологическом аспекте, касается особенностей гуманитарного образования в России и пробует показать механизм влияния окружения (background) Ростовцева на его будущие работы, прежде всего на «Социально-экономическую историю Римской империи». Вес подчеркивает, что описание Римской империи периода господства образованной буржуазии есть описание Ростовцевым его видения России. Конечно, Вес не в состоянии разрешить возникающие при таком истолковании сложности: что понимать под «буржуазией» в России?

32 Op. cit. Р. 66.

33 Op. cit. P. VIII.

34 Wes M.A. The Russian Background of the Young Michael Rostovtzeff// Historia. 1988. № 37. P. 207-221.

Мещанина Вес сам определяет как «горожанина низшего класса»,35 признает он также и сложности в дефиниции интеллигенции36. Но если буржуазии как оформленного класса в России не было, и Ростовцев это понимал, то как можно считать его историю Рима, где постоянным действующим лицом называется буржуазия, зеркальным отражением истории России?

Вес признает спорность своего подхода: он описывает только условия, которые являются как бы общей сетью, и Ростовцев где-то попадает в эту

Д7 сеть, а где-то остается вне неё. В любом случае, следует признать, что именно работы Веса оказались самым ярким событием в историографии Ростовцева последних лет, и хотя их метод может быть предметом дальнейшей дискуссии, их ценность, заключающаяся в новой, более глубокой оценке «внутреннего русского мира» Ростовцева, несомненна.

Монография Веса вызвала широкий отклик в научном мире, вызвав ряд интересных рецензий. Среди них особенно выделяется статья Б.Д. Шоу, заявленная как рецензия на монографию Веса и на французское издание «Социально-экономической истории Римской империи» (1988),- «Русскими глазами» (1992), которая по своему уровню выходит за рамки рецензии и является самостоятельным исследованием. Статья Шоу может считаться также безусловным образцом биографического подхода, но она построена на несколько иных принципах, в частности, на более строгом и более тонком подходе, чем у Веса.

Шоу вносит, с одной стороны, ряд ценных наблюдений, которые имеют значение и как биографические по отношению к Ростовцеву, и как аналитические по отношению к его работам. Так, Шоу дает таблицы объема написанного Ростовцевым по пятилетиям за период 1898-1943 гг. (последняя дата - дата серьезной болезни Ростовцева, после которой он практически полностью отошел от научной жизни), а также процентного соотношения

35 Op. cit. Р. 207.

36 Op. cit. Р. 214.

37 Ibid. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context. P. VIII. 1Ä

Horsfall H. M.I. Rostovtzeff, storico, filologo, russo, politico. // Quademi di storica. Bari. 1992. №35. P. 117-123. написанного на разных языках. Шоу, таким образом, удается продемонстрировать на материале работ самого Ростовцева важнейшие кризисы в его жизни: наиболее продуктивные периоды научного творчества в 1898-1903 гг., 1923-1928 гт. (максимальный взлет) и 1938-1943 гг., а также показать, что если до 1918 г. Ростовцев в основном писал на русском и немецком языках, то после 1918 г. подавляющее преобладание (всегда более 50%) в его сочинениях получает английский язык.39

Шоу подвергает серьезной критике ту основную логику биографии Ростовцева, которая утвердилась начиная с Момильяно. Конечно, Момильяно лично знал, и хорошо знал Ростовцева, но ведь Момильяно должен был также знать и большую проблему своего объяснения: опыт изгнания не дал такого чудесного эффекта для всех эмигрантов, который он дал для Ростовцева.40 Шоу предлагает более широкое объяснение рождения новых концепций у Ростовцева: не отрицая совершенно влияния революционных лет, он существенно корректирует понимание такого влияния. «Причины особого видения античности Ростовцевым лежат в частично сознательной, частично специфической реакции на его опыт 19171919 гг. - но только частично».41 Суть замечаний Шоу сводится к тому, что Ростовцева нужно понимать не только в «страдательном», «пассивном» плане, как человека, на которого действовали события, а как активную общественную, в том числе политическую, фигуру,42 человека, который жил в обществе тех лет и который тоже мучался проблемами, породившими революцию. «Зачарованность вопросом о влиянии на Ростовцева его прямого опыта революции 1917 г. ведет к риску не заметить этих долговременных, основных российских тенденций, которые отличают «Восток» от «Запада»,

39 Shaw B.D. Under Russian eyes // JRS. 1992. № 82. P. 218.

40 Op. cit. P. 222.

41 Op. cit. P. 220. •

42 Op. cit. P.225. понимание которых может быть почти зачатком для настоящего понимания его работы».43

Наконец, признавая немаловажное значение выяснения влияния на Ростовцева его учителей, Шоу и здесь предостерегает биографов от чрезмерного увлечения: невозможно свести весь значительный созидательный талант Ростовцева к влиянию на него каждого учителя, который у него был; «молодое поколение русских ученых больше влияло на старшее поколение, чем находилось под их влиянием»44.

Шоу также приводит серьезные доводы в пользу пересмотра мнения Момильяно о Ростовцеве как о либеральном историке — по крайней мере, в западном понимании этого слова.45 Таким образом, вклад Шоу в изучение Ростовцева состоит в серьезном критическом осмыслении результатов работы его биографов и заставляет искать более сложные объяснения там, где, казалось бы, утвердились простые.

Ведущим современным представителем аналитического подхода можно назвать Ж. Андро, некоторые из работ которого переведены на русский язык.46 Андро подходит к решению вопросов о концепциях Ростовцева, исходя из принципа анализа самих произведений; сведения о круге общения Ростовцева им привлекаются мало. Сам Андро не стоит на позициях Ростовцева, даже на тех, которые он склонен признавать до сих пор не устаревшими, и последовательно отстаивает невозможность признания существования капитализма в античной экономике или буржуазии в античных городах. Его работы особенно ценны тем, что он, во-первых, показывает судьбу ростовцевских идей - их влияние на последующее

43 Op. cit. Р. 220-221.

44 Op. cit. Р. 222.

45 Op. cit. Р. 223-227.

46 Андро Ж. Влияние М.И. Ростовцева на развитие западноевропейской и североамериканской науки // ВДИ. 1991. № 3. С. 166-176; Он же. М.И. Ростовцев и экономическое поведение элит («буржуа» и «рантье») // ВДИ/1994. № 3. С. 223-229. Из пепереведенных работ мы воспользовались важной статьей, касающейся проблемы модернизации истории у Ростовцева. Andreau J. M. Rostovtseff et le "capitalisme" antique vu de russie // Pallas. Revue d'Etudes Antiques. Tome XXXIII. 1987. Sur le "Capitalisme Antique" un inediten français de Rostovtseff. P. 7-17. развитие историографии и их возможную актуальность для настоящего времени, во-вторых, тем, что он ставит целью объяснить причины жизнеспособности теорий Ростовцева, выделяя, таким образом, определенные принципы научной работы последнего.

В качестве некоторых критических замечаний по отношению к идеям, высказываемым Андро, мы должны заметить, что, на наш взгляд, подробный анализ действительно сложных объяснений социальных процессов в древности, которые давал Ростовцев, приводит Андро к тому, что он иногда слишком далеко заходит в «расчленении» концепций Ростовцева, и внутренне целостное (хотя это диалектическая целостность) мышление Ростовцева оказывается набором очень интересных и противоречивых объяснений, из которых одному отдается предпочтение, а остальные отходят на задний план, и служат как бы всего лишь «подстраховкой» основного от чрезмерного схематизма.47 Андро, кажется, сам чувствует этот перебор аналитического подхода, но перед нами тот случай, когда метод оказывается сильнее исследователя; неслучайно тот же излишек аналитического, разнимающего целое на части, подхода отмечает и статью Рейнхольда.

Серьезную работу по исследованию связей Ростовцева с Италией и итальянской наукой а также по новому изданию трудов самого Ростовцева проводит А. Марконе.48 Работы Марконе показывают взаимовлияние

47 См.: Андро. М.И. Ростовцев и экономическое поведение элит («буржуа» и «рантье»). С. 228-229.

48 Магсопе A. Michele Rostovtzeff е I'Istituto Archeologico Germánico di Roma: la conespondenza con Christian Hulsen (1894-1927) // Critica Storica. 1988. № 25. S. 339-350; Idem. Una poco nota recenzione di M. Rostovzev // Athenaeum. 1987. № 75. P. 541-542; также см.: Ляпустииа Е.В. Рец. - Rostovtzeff М. Per la storia del colonato romano. Edizione italiana a cura di Anialdo Marcone. Brescia: Paideia Editrice. 1994. - 423 p.; Rostovtzeff M. Scripta varia. Ellenismo e Impero romano. A cura di Arnaldo Marcone. Barí: Edipuglia. 1995. — XXXIII, 490 p.; Rostovtzeff M. Per la storia economica e sociale del mondo ellenistico-romano. Saggi scelti. A cura di Tommaso Gnoli e John Thornton. Introduzione di Mario Mazza. Catania: Edizione del Prisma. 1995. - LXXXV, 237 р. // ВДИ. 1997. № 4. c. 195; Christina Huemer. Rev.: Arnaldo Marcone (ed.) Rostovtzeff e l'Italia. Proceedings of: Incontri perugini di storia della storiografía antica e sul mondo antico, IX, Gubbio, 25-27 May, 1995. Napoli: Edizioni Scientifiche Italaine, 1999. Pp. 468 // Bryn Mawr Classical Review. 2000. 07. 16. // http: // ccat.sas.upenn.edu/bmcr/1990.

Ростовцева и различных представителей европейской науки; этим он стоит ближе скорее к исследователям биографического направления.

Исследователем Ростовцева, чьи работы написаны и в аналитическом и в биографическом ключе, можно считать Г.У. Бауэрсока. Речь идет не о механическом разделении его работ - написанных с преобладанием аналитического подхода49 или биографического подхода,50 но о том, что Бауэрсоку удается не останавливаться на одном анализе биографического материала, но выходить на понимание концепции гораздо шире, чем это свойственно биографам. Так, в статье «Ростовцев в Мэдисоне», Бауэрсок показывает, что 1920-1925 гг., годы преподавания Ростовцева в Висконсинском университете, были важнейшими годами в смысле формирования Ростовцева как ученого, вышедшего «из забвения к величию»51. Бауэрсоку, как нам представляется, удается уйти от присущей исследователям биографического направления иллюстративности в подаче материала и приблизиться к изображению непосредственных связен между окружающей действительностью, меняющимся мировоззрением историка и появлением исторической концепции.

Превосходным образцом аналитической статьи, написанной для российского журнала, но базирующейся на достижениях западной историографии, следует считать работу X. Хайнена «Эллинистический Египет в трудах М.И. Ростовцева», которая по сделанным в ней замечаниям выходит на общие проблемы методики научной работы Ростовцева и его влияния на западную и советскую историографию. Так, Хайнен показывает, что на дореволюционном этапе своего творчества Ростовцев уже поднимал те вопросы, которые после стали основными темами его фундаментальных трудов в период эмиграции. По сути дела, выводы Хайнена совпадают с утверждениями Б. Шоу, когда первый пишет: «Опыт Октябрьской

49 Bowersock G.W. The Social and Economic History of the Roman Empire by Michael Ivanovitch Rostovtzeff.

50 Бауэрсок Г.УБонгард-Левин Г.М. М.И. Ростовцев и Гарвард // ВДИ. 1994. № 1. С. 204215. •

51 Bowersock G.W. Rostovtzeff in Madison // The American Scholar. 1986. № 55. P. 400. революции не был решающим поворотным пунктом в историческом мышлении Ростовцева, но наоборот, эта революция была следствием тех проблем, которыми были заняты умы многих русских людей и в том числе

C'y

Ростовцева еще в конце XIX в.» . Кроме того, Хайнен высказывает очень взвешенную и в определенной мере компромиссную точку зрения на проблему методологических взаимосвязей Ростовцева с марксизмом.53

В любом случае, мы должны отметить, что западная историография , Ростовцева прошла большой путь и основывается на серьезной традиции. Количество работ о Ростовцеве не следует преувеличивать, однако внимание к нему остается неослабевающим, и по сути дела, в настоящее время ростовцевская тематика разрабатывается всесторонне. Ростовцев и его наследие, пусть в другом качестве, чем прежде, остается актуальным и спорным.

Для советской историографии античности имя Ростовцева долгое время оставалось запретным,54 никаких специальных работ его концепции посвящено не было, не считая достаточно поздно вышедшей и краткой статьи В.И. Кузищина в «Советской исторической энциклопедии»55. Это не означает, однако, того, что Ростовцев не имел влияния на советскую историографию античности, и в нашем исследовании мы постараемся показать, что в 1920-1930-е гг. ростовцевские идеи были не менее популярны в советском антиковедении, чем на Западе, хотя и воспринимались своеобразно. Конечно, систематического анализа работ Ростовцева не предпринималось, тем более, его имя фактически исчезло из истории науки. Неудивительно поэтому, что «возвращение Ростовцева» в Россию

52 Хайнен. Указ соч. С. 165.

53 Там же. С. 175.

54 Например, даже у Е.М. Штаерман, в единственной во всей советской историографии фундаментальной работе о кризисе III в., нет сноски на «Социально-экономическую историю Римской Империи», хотя и сказано, что именно эта работа сыграла решающую роль в изучении данной темы. Штаерман Е.М. Кризис III века в западных провинциях Римской империи. М., 1957. С. 3-4.

55 Кузищин В.И. Ростовцев М.И. // Советская историческая энциклопедия. Т. 12. М., 1969. С. 218-219. начиналось с изучения тех тем в его творчестве, которые были тесно связаны с территорией самой России, прежде всего с археологией Южной России, и менее всего касались античной экономики. Так, в 1988 г. О.Н. Грива защитил кандидатскую диссертацию на тему «Вопросы скифской истории в трудах М.И. Ростовцева», где приходил к выводу, что «как бы далеко ни заходил М.И. Ростовцев в своем увлечении модернизацией варварского мира, большинство его построений легло в основу современных исследований о Скифии»56.

В монографии Г.С. Лебедева «История отечественной археологии. 17001917 гг.» (1992) Ростовцеву отводится место «крупнейшего из представителей заключительного этапа развития дореволюционной археологии»57. Лебедев дает подробное изложение и анализ ростовцевской концепции развития Южной России в античное время, давая очень высокую оценку идеям Ростовцева относительно «эллинства и иранства», понимая подход Ростовцева как культурно-исторический58 и в этом смысле «методически новаторский»59. Кроме того, Лебедев впервые излагает и очень острую политически точку зрения Ростовцева на положение культуры в России60, основываясь на статье последнего «Наука и революция»61.

Одной из важных заслуг данной работы является то, что Лебедев также попытался дать объективную, неполитизированную оценку влияния революции на развитие археологии, исходя из широкого контекста развития мировой культуры и учитывая личные решения российских интеллектуалов. Мы должны заметить, что в вопросе о «мере ответственности» уехавшего из России Ростовцева Лебедев не учитывает ряда важных моментов. Он сравнивает уехавшего Ростовцева с оставшимися В.В. Латышевым, Б.В. Фармаковским и С.А. Жебелевым, хотя при этом, конечно, и не берет на себя

56 Грива О. Н. Вопросы скифской истории в трудах М.И. Ростовцева. Автореф. дисс. . к.и.н. Симферополь, 1988. С. 9.

57 Лебедев Г.С. История отечественной археологии. 1700-1917 гг. С. 383.

58 Там же. С. 385.

59 Там же. С. 388.

60 Там же. С. 416-418.

61 Ростовцев М. Наука и революция // Русская мысль. 1917. № 1Х-Х. С. 1-16. л роль судьи. Это сравнение кажется нам не вполне корректным: все названные ученые были гораздо дальше от политики, чем Ростовцев, который входил в ЦК кадетской партии, сотрудничал с Временным

Правительством. Далеко не все очевидно с отъездом Ростовцева из России в

1918 г.: очень вероятно то, что первоначально он действительно ехал в научную командировку, и только начало гражданской войны заставило его

63 отказаться от возвращения на родину.

Современная российская историография Ростовцева сосредотачивается вокруг серии публикаций в «Вестнике древней истории», и подытожившей их книге «Скифский роман» (1997). Начиная с 1989 г. публикации в «Вестнике древней истории» выходят по нарастающей, достигая своего пика в 1996-1997 гг. После выхода в 1997 г. книги «Скифский роман» объем публикаций несколько снизился, но и до сих пор журнал продолжает работу с ростовцевским наследием. Эти публикации справедливо следует считать единой серией, и многие из статей, впервые опубликованных в журнале, воспроизведены в «Скифском романе», обычно с незначительными изменениями. Следует отметить, что к работе с наследием Ростовцева были привлечены лучшие представители российской историографии античности (Г.И. Бонгард-Левин64, В.И. Кузищин65, Э.Д. Фролов66, Г.А. Кошеленко67,

62 Лебедев. Указ. соч. С. 419.

63 См.: Скифский роман. М., 1997. С. 124-144.

64 Бонгард-Левин Г.М., Литвинепко Ю.Н. М.И. Ростовцев и У.Л. Вестерманн: диалог историков // ВДИ. 1996. № 3. С. 166-184; Бонгард-Левин Г.М., Тункина И.В. М.И. Ростовцев и A.A. Васильев (новые архивные материалы) // ВДИ. 1996. № 4. С. 168-189; Бонгард-Левин Г.М., Вахтель М., Зуев В.Ю. Михаил Иванович Ростовцев и Вячеслав Иванович Иванов (новые материалы) // ВДИ. 1993. № 4. С. 210-222; Бауэрсок Г.У., Бонгард-Левин Г.М. М.И. Ростовцев и Гарвард // ВДИ. 1994. № 1. С. 204-215; Бонгард-Левин Г.М./Бонне К., Литвиненко Ю.Н., Марконе А. «Монгол приветствует сирийца»: переписка М.И. Ростовцева и Ф. Кюмона // ВДИ. 2000. № 3. С. 142-159; Бонгард-Левин Г.М. Портрет М.И. Ростовцева кисти К.А. Сомова // ВДИ. 1994. № 2. С. 184-188; Он же. Индийское путешествие М.И. Ростовцева // ВДИ. 1995. № 3. С. 195-204; Он же. М.И. Ростовцев и И.И. Бикерман (новые архивные материалы) // ВДИ. 1995. № 4. С. 180-204; Он же. М.И. Ростовцев и Э.Х. Миннз // ВДИ. 1997. № 1. С. 184-220; Он же. Неопубликованная статья М.И. Ростовцева о зверином стиле // ВДИ. 2001. № 2. С. 178180. Помимо этого, ряд его статей вышел и в других изданиях. Например: Он же. Академик М.И. Ростовцев и русская эмиграция // Культурное наследие российской

Ю.Г. Виноградов68, А.И. Павловская69, Ю.Н. Литвиненко70, В.П. Яйленко71, СЛО.Сапрыкин , а также В.Ю. Зуев ) и, кроме того, основные зарубежные исследователи творчества Ростовцева (Г.У. Бауэрсок74, А. Марконе75, Б.Д.

1Г пп по

Шоу , П.М. Фрэзер , X. Хайнен , Ж. Андро). Основные направления эмиграции (1917-1940). М., 1994. Ки. 1. С. 130-136; Он же. Изгнание в вечность. Академик Ростовцев // Русская мысль. 1999. №№ 4289,4290.

65 Кузищин В.И. О публикации новых глав труда академика М.И. Ростовцева // ВДИ. 1989. № 1. С. 206-207.

66 Фролов Э.Д. Судьба ученого: М.И. Ростовцев и его место в русской науке об античности//ВДИ. 1990. № 3. С. 143-165.

67 Кошеленко Г.А., Гаибов В.А. Дура-Европос после М.И. Ростовцева // ВДИ. 1999. № 3. С. 221-233.

68 Виноградов Ю.Г. Переписка М.И. Ростовцева с Хр. Хюльзеном, Э. Петерсоном и Р. Дельбрюком (из архива Римского отделения Германского Археологического института) // ВДИ. 1995. № 2. С. 204-211; Он же. Возвращение М.И. Ростовцева России (К выходу книги «Скифский роман» / Под общ. ред. Г.М. Бонгард-Левина. М., 1997) // ВДИ. 1999. № 2. С. 229-232.

69 Павловская А.И. О роли М.И. Ростовцева в развитии папирологических исследований в России // ВДИ. 1997. № 1. с. 169-184.

70 Литвиненко Ю.Н. Птолемеевский Египет Ростовцева // ВДИ. 1999. № 4. С. 180-189; Он же. Египетские путешествия М.И. Ростовцева // ВДИ. 2001. № 3. С. 140-149; Литвиненко Ю.Н., Спнченко Н.К. Первое африканское путешествие М.И. Ростовцева // ВДИ. 2002. № 4. С. 156-171.

71 Яйленко В.П. Из истории антнковедепия в Российской Академии наук: записка В.В. Латышева об ученых трудах М.И. Ростовцева// ВДИ. 1991. № 2. С. 215-220.

72 Сапрыкин СЛО. Академик М.И. Ростовцев о Понтийском и Боспорском царствах в свете достижений современного аитиковедения // ВДИ. 1995. № 1. С. 201-210.

73 Зуев ВЛО. М.И. Ростовцев и неизвестные главы книги «Скифия и Боспор» // ВДИ. 1989. № 1. С. 208-210; Он же. Творческий путь М.И. Ростовцева (К созданию «Исследования по истории Скифии и Боспорского царства») // ВДИ. 1990. № 4. С. 148-153; 1991. № 1. С. 166-176; Он же. Краткий обзор работ М.И. Ростовцева из Центрального Государственного Исторического архива СССР (Ленинград) // ВДИ. 1991. № 4. С. 145-151; Он же. Международная конференция «Академик М.И. Ростовцев и его вклад в мировую науку» (Москва- Санкт-Петербург, 6-8 сентября 1993 г.) // ВДИ. 1994. № 1. С. 230-232.

74 Бауэрсок Г.У. Южная Россия М.И. Ростовцева: между Ленинградом и Ныо-Хейвеном // ВДИ. 1991. №4. С. 152-162.

75 Марконе А. Петербург - Рим - Берлин: встреча М.И. Ростовцева с немецким антиковедением // ВДИ. 1992. № 1. С. 213-225; Он же. Ростовцев в Италии // ВДИ. 1994. № 4. С. 183-191; Он же. Ростовцев и Италия. IX Перуджийский коллоквиум по истории историографии (Губбио, 25-27 мая 1995 г.) // ВДИ. 1995. № 4. С. 223-224; Он же. Международная конференция «Михаил Иванович Ростовцев» (Париж, 17-19 мая 2000г.) // ВДИ. 2000. №4. С. 214-216.

76 Шоу Б.Д. Два историка в изгнании: переписка М.И. Ростовцева и Ф.М. Хайхельхайма // ВДИ. 1994. №2. С. 171-184.

77 Фрэзер П.М. Михаил Ростовцев: иллюстративность и обновление // ВДИ. 1991. № 2. С. 220-222.

78 Хайпен X. Эллинистический Египет в трудах М.И. Ростовцева // ВДИ. 1992. № 2. С. 163-179. публикаций следующие: публикация малоизвестных статей Ростовцева, сопровождающаяся кратким предварительным комментарием; работы, посвященные некоторым аспектам научной работы Ростовцева; публикация архивных материалов и биографические статьи; рецензии на вышедшие работы о Ростовцеве и информация о конференциях, посвященных ему.

Преобладающее место среди публикаций занимает обработка архивных материалов и биографические статьи. Рассматриваются взаимоотношения Ростовцева с представителями европейско-американской и русской науки, такими как У.Л. Вестерманн, Ф. Кюмон, Э.Х. Миннз, A.A. Васильев, Ф.М. Хайхельхайм, Хр. Хюльзен, а также с представителями русской культуры в эмиграции - с В.И. Ивановым, В.Д. Набоковым, И.А. Буниным и др. Их достоинством, как и в целом в рассматриваемых нами публикациях на базе «Вестника древней истории», является богатое использование архивных источников, многие из которых привлечены впервые и практически все впервые опубликованы на русском языке. Чтение «Скифского романа» дает такое широкое видение масштаба личности Ростовцева, какого не может дать ни одно другое издание. Часто, однако, собственный текст статьи в книге сводится к библиографическому описанию обнаруженных источников и краткому их комментарию; концептуальные замечания, если таковые наличествуют, подаются в виде общих фраз.

Работы о научном творчестве Ростовцева, написанные российскими историками, тесно связаны с изложением биографии Ростовцева, поскольку имя Ростовцева с конца 80-ых по сути дела возвращалось в России из небытия, и приходилось рассказывать о нем практически все. Неизбежен

70 поэтому наиболее полный характер ранних очерков о Ростовцеве, неизбежна в известной степени и тенденция, проявившаяся впоследствии в измельчании проблем, выразившаяся наиболее ярко в том, что большая часть публикаций оказались результатом простой работы в архиве, - поскольку все

79 Например: Фролов Э.Д. Судьба ученого: М.И. Ростовцев и его место в русской науке об античности//ВДИ." 1990. № 3. С. 143-165. основные идеи о творчестве Ростовцева были высказаны изначально. В работах западных исследователей, опубликованных на страницах «Вестника древней истории», охарактеризованных выше, при всем совпадении тематик и сходстве методов, прослеживается все-таки более тонкий подход, и это, несомненно, объясняется тем, что на Западе традиция изучения Ростовцева более давняя.

За пределами «Вестника древней истории» остается лишь ряд в основном разрозненных публикаций,80 по большей части тех же авторов и с теми же подходами. Известное нам исключение — публикации Ю.А. Окуня, который рассматривает творчество Ростовцева в более широком контексте, затрагивая проблемы глубинных, иногда неосознаваемых, культурных влияний и места ростовцевского наследия в русской и советской науке об античности.81

В целом в российской историографии о Ростовцеве наблюдается ряд особенностей. Во-первых, мы не находим никакой тенденции к скрытой полемике с Ростовцевым, которая, при всей давней успокоенности оценок, до сих пор по инерции остается в западной историографии: в современной российской науке к незнакомому и забытому Ростовцеву отношение уважительное, но при этом внутренне прохладное, он вернулся в Россию пока больше как предмет изучения, чем как «властитель дум», как истинный классик. В отличие от западных исследователей, представители отечественной историографии не были знакомы с работами Ростовцева со студенческой скамьи, поэтому биографический поход на Западе и в России отличаются. Уже в начале 90-ых гг. XX в., с запозданием, ученым последнего поколения советских историков (Э.Д. Фролову, В.И. Кузищину) удалось без оглядки на идеологические условия сформулировать то концептуальное

80 Напр., Куклииа И.В. К портрету М.И. Ростовцева (из переписки А.А. Васильева и С.А. Жебелева) // Античный мир. Проблемы истории и культуры. СПб., 1998. С. 433-440.

81 См.: Окунь Ю.А. М.И. Ростовцев: познавательный образ и социально-культуриая действительность русской историографии античности // Античность в современном измерении. Казань, 2001. С. 123-126; Он же. Античность и М.И. Ростовцев в русском военном образовании начала XX в. // Катанаевские чтения: Сб. науч. тр. Омск, 2003. С. 2427. понимание Ростовцева, которое, на самом деле, является не началом нового этапа изучения ростовцевского наследия, а логичным завершением предыдущего этапа. Таким образом, вторая особенность современного российского этапа историографии о Ростовцеве заключается в том, что нового видения его концепций, которое бы базировалось на широком ознакомлении научного сообщества с теми трудами историка, которые до этого долго не переиздавались или никогда не переводились на русский язык, нет. Поэтому преобладают клишированные оценки, особенно, как это ни

82 парадоксально, среди нового поколения исследователей . Исключение из этого ряда составляет статья Г.С. Лебедева, являющаяся одновременно и рецензией на «Скифский роман», и самостоятельным размышлением о судьбах русской науки — ««Скифский роман» и его герой: М.И. Ростовцев и его место в отечественной исторической науке» (2003). Повторяя ряд своих предыдущих оценок, Г.С. Лебедев, кажется, впервые во всей историографии Ростовцева, отталкиваясь от биографии, выходит на общенаучные и частично И общекультурные проблемы. В-третьих, таким образом, можно сказать, что российская историография начала постижение Ростовцева с изучения его биографии и только постепенно переходит к научному прочтению его трудов, в то время как западная историография, наоборот, перешла к биографии только много позже того, как состоялось такое прочтение.

В настоящее время можно говорить как о том, что тенденции западной и российской историографии Ростовцева совпали, так и о том, что само

82 См.: Аветисян К.А., Битюков К.О. - Wes М.А. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context (Historia Einzelschr. LXV). Stuttgart, 1990 // ВДИ. 1994. №3.C. 246-249.

О 1

Лебедев Г.С. «Скифский роман» и его герой: М.И. Ростовцев и его место в отечественной исторической науке // ВДИ. 2003. № 2. С. 171-185. Насколько такой подход адекватно передает методы и взгляды самого Ростовцева, вряд ли осознававшего «момент, когда задача планетарного самосознания человечества становится условием его выживания на планете» (С. 182) - вопрос дискуссионный; в любом случае, сам факт появления работы, ориентированной на новый уровень обобщения наследия Ростовцева, очень важен.

Это не спасает, однако, от досадных неточностей - так, на стр. 179 сказано о том, что зарплата Ростовцева в Мэдисоне составляла 5500 долларов в месяц — немыслимо огромная сумма в Америке 20-х гг. XX в. Конечно, речь идет о размере годового жалованья. См. Bowersock G.W. Rostovtzeff in Madison. P. 398: «per annum». сотрудничество представителей зарубежной и отечественной науки, занимающихся изучением наследия ученого, оказалось плодотворным для обеих сторон. В том и в другом случае от изучения биографии снова пришлось обратиться к самим концепциям, что означает одно: в том или ином виде эти концепции признаны актуальными. Очевидно, что пристальное изучение жизненного пути любого исследователя не является самоцелью и означает всегда нечто большее, чем более или менее обязательную условность дать биографическую справку в целях полноты рассказа. Такое изучение рано или поздно возвращает нас к научному творчеству ученого, и в случае с Ростовцевым наша работа есть как раз такая попытка на новом этапе осмыслить одну из его концепций.

Бесспорно, научное творчество Ростовцева является гораздо более широким и сложным явлением, чем та небольшая часть, которой посвящена наша работа, и взятая нами в качестве главной темы концепция упадка цивилизации является только составной частью гораздо более широкой общей концепции античного общества у Ростовцева, которой он никогда не давал специального изложения, но которая без труда просматривается в его работах, посвященных самым различным вопросам социально-экономической, политической или религиозной и эстетической жизни античного мира. Эта более широкая и общая концепция до сих пор не получила в историографии своего действительно достойного и глубокого изложения, кроме некоторых кратких очерков,84 которые не могут считаться достаточным выполнением задачи. Задача такого изложения очень сложна и требует огромного объема работы, прежде всего в области сравнительного анализа достижений Ростовцева и общего развития историописания в первой трети XX в. - работа эта до сих пор не проведена. Тем не менее, вторым

84 Из очерков такого рода образцовой является работа Einaudi L. Greatness and Decline of Planned Economy in the Hellenistic World. Berne, 1950, посвященное критическому изложение «Социально-экономической истории эллинистического мира». В очерке дано краткое, хотя не лишенное деталей, воспроизведение структуры книги, дан анализ с фактической и отчасти с методологической точки зрения. Насколько нам известно, ни «Социально-экономическая история Римской империи», ни другие крупные работы Ростовцева такого изложения не получили. важным принципом, из которого мы будем исходить в анализе всего одной ростовцевской концепции кризиса III в., будет принцип существования единой концепции античного общества, а следовательно, наше исследование ни в коем случае не может замкнуться на изложении только нескольких работ Ростовцева, посвященных Римской империи в III в. н.э.; мы считаем, что для уяснения общих принципов работы Ростовцева корректно и необходимо использовать другие его произведения, особенно в плане разного рода методических и методологических замечаний, содержащихся в них.

Важным вопросом при анализе работ Ростовцева является вопрос хронологический. Работы Ростовцева, не относящиеся непосредственно тематически ко времени кризиса Римской империи в III в. н.э., подразделяются нами, исходя из целей нашего анализа, на два рода: на работы, написанные до выдвижения концепции «крестьянского восстания» (до 1923-1926 гг.) и на работы, написанные после этого. Работы первого рода интересуют нас прежде всего с точки зрения зарождения особых мотивов в творчестве Ростовцева: кризиса культуры, противопоставления толпы и элиты, - с целью выяснения того, как, когда и в связи с какими темами античной истории зародились предпосылки возникновения концепции кризиса античной культуры. Работы второго рода важны тем, что благодаря им возможно проследить вероятные - хотя и не явные и открытые — реакции Ростовцева на критику его концепции, которые помогают яснее представить его собственные взгляды. Бесспорно, что публикация «Социально-экономической истории эллинистического мира», принятой научным сообществом гораздо более благосклонно, была в известной мере плодом именно такой реакции. С другой стороны, нам хотелось оспорить точку зрения, высказываемую во многих работах последнего десятилетия, будто Ростовцев целиком отказался от своей концепции «крестьянского восстания»: нам кажется, что реакция Ростовцева была сложнее, тоньше и интереснее, особенно с методологической точки зрения.

Мы считаем необходимым подойти к анализу творчества Ростовцева, исходя из учета той ситуации, которая сложилась в современной историографии вокруг его имени. С одной стороны, структура и тематика нашего исследования неизбежным образом связана с современным состоянием изученности проблемы и во многом отражает набор тех тем, которые разрабатывались в связи с творчеством Ростовцева, начиная еще с 30-ых гг. XX в. С другой стороны, мы в известном смысле противопоставляем себя некоторым традиционным моментам в понимании Ростовцева, которые представляются нам мифологическими или просто необоснованно априорными, и тем выводам, которые делаются на современном этапе исследований о Ростовцеве, которые рождают нередко «новую мифологию». Так, чертой современного этапа является изучение российского периода жизни М.И. Ростовцева, но «новым мифом» (который авторы исследований чаще всего сознают, но при этом все равно подпадают под очарование) является склонность выводить все в Ростовцеве из России, и особенно из положения в ней гуманитарной науки или из социально-политических проблем. При этом наблюдается следующая особенность: на современном этапе историографии о Ростовцеве действительно преобладает новая тематика, но при всем том выводы, к котррым она приходит, оказываются заимствованы из предыдущего этапа, когда творчество Ростовцева преимущественно критиковалось и было еще актуальной проблемой.

Нам представляется, что пристальный анализ концепции упадка античности у Ростовцева в состоянии будет дать определенную базу для верификации немалого объема сведений и мнений, накопившихся в историографии, посвященной работам ученого. Мы исходим из того основного принципа, что ключ к пониманию концепции ученого дает прежде всего сама концепция, проанализированная по возможности корректно. Именно поэтому основная часть нашей работы посвящена подробному разбору концепции, в соединении с очерками, излагающими общее состояние изученности проблемы до и после появления этой концепции.

Выявление контекста возникновения концепций Ростовцева, как в мире антиковедения, так и в общем в интеллектуальной научной среде, должно быть тесно связано с корректным отношением к уже затронутым нами вопросам хронологии. Научная деятельность Ростовцева охватывает полвека (от первой публикации в 1894 до последних публичных лекций в 1944 г.), и за это время содержание различных терминов и понимание ценности тех или иных подходов существенно изменились. Как и вся европейская цивилизация, историческая наука пережила в XX в. серьезные потрясения, которые отразились в том числе и в существенном изменении приоритетов. Ростовцев является в этом смысле сложной для понимания фигурой: он умел меняться, оставаясь самим собой. Пристальное изучение ряда таких изменений составляет важную часть нашего исследования, позволяя уже при предварительном сопоставлении отказаться от ряда общепринятых «стереотипных» оценок научной деятельности Ростовцева.

Далее в тексте нашей работы мы будем употреблять следующие общепринятые английские аббревиатуры для обозначения основных трудов Ростовцева: SEHRE - Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926; SEHWW - Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, 1941; EHR - The decay of the ancient world and its economic explanations// Economic History Review. 1930. Vol. II. P. 197-214; HAW - A History of the Ancient World. Oxford, 1928-1930. Vol. I-II.

Заключение диссертации по теме «Историография, источниковедение и методы исторического исследования», Крих, Сергей Борисович

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Анализ любой концепции приводит в первую очередь к пониманию, в очередной раз, той тесной и сложной связи, которая существует между личностью ученого, его научными интересами и эпохой, в которую ему довелось жить. В контексте этого положения личность и труды М.И. Ростовцева вызывают интерес во многих аспектах: в методологическом, конкретно-историческом, психологическом, наконец, в общественно-политическом. Выбрав в качестве объекта анализа только одну концепцию, мы постарались сквозь ее призму увидеть особенности научных идей Ростовцева и оценить их по мере возможностей непредвзято, учитывая современные им условия.

В связи с этим нам представляется необходимым суммировать некоторые основные выводы.

1. Мы приходим к выводу, что Ростовцев не был модернизатором, ни с точки зрения методологии, ни с точки зрения его собственных ощущений. Тот специфический подход к изложению истории, который часто называют ее модернизацией, мы склонны объяснять особенностями развития западной культуры в целом и историографии в частности, которые с наибольшей силой проявились в первой трети XX в. Ростовцев был не единственным и не первым представителем такого подхода, и шквал критики именно по отношению к его трудам обусловлен другими причинами: во-первых, значимостью самих работ - в первую очередь, «Социально-экономической истории Римской империи», ценность которой всегда признавалась несомненной, хотя и неоднозначной; во-вторых, тем, что сама эта работа в известном смысле стояла на грани эпох, и по сути дела относилась к числу последних «грандиозных» многотомных историй, написанных одним автором. Т. Моммзен, Э. Мейер и М.И. Ростовцев в этом отношении оказываются фигурами одного плана, с тем отличием, что работа Ростовцева одновременно сочетает черты монографии и монументального исследования, - поэтому она не может быть отнесена целиком ни к эпохе «больших» историй, царивших при Моммзене, ми к эпохе больших коллективных трудов и «частных» исследований, получивших перевес после ухода Германии с ведущих позиций в антиковедении. В этом пограничном положении кроется одни из ответов на вопрос о том, почему «Социально-экономическая история Римской империи» оказалась столь неоднозначно оценена и во многом недооценена критиками: в этом смысле «Социально-экономической истории эллинистического мира» повезло больше - вышедшая пятнадцать лет спустя, когда означенный переворот стал уже свершившимся фактом, она была принята и более спокойно, и более благосклонно.

2. Мы приходим к выводу, что Ростовцев не писал памфлета па Советскую власть, и, что гораздо важнее, присоединяемся к мнению тех исследователей, которые считают, что 1918 г. не был решающим годом в формировании концепции крестьянского восстания. Замысел монументальной истории относится не позднее, чем к 1914 г., и проблема взаимоотношений между элитой и массами как проблема общественного развития была Ростовцевым поднята еще раньше. Это не означает, конечно, того, что 1918 г. вообще не повлиял на складывание концепции. События последних двух лет перед эмиграцией существенным образом заострили внимание Ростовцева на проблеме масс, придали его размышлениям трагизм и большую личную заинтересованность. В противовес многим другим авторам, мы не считаем нужным, тем не менее, и преувеличенно оценивать проявления этого трагизма мысли и личной заинтересованности в научном творчестве Михаила Ивановича. Он прежде всего ученый и никак не идеолог. В этом плане наше исследование может внести посильный вклад в развитие проблемы предопределенности исторической концепции эпохой, в которую живет историк. Представляется, что такая предопределенность никогда не бывает прямой и однозначной, и что не только эпоха влияет на мыслителя, но и мыслитель в чем-то создает эпоху.

Пожалуй, возможно допустить и ряд более смелых предположении. Такого рода предположения основываются на необходимости построения более сложных конструкций объяснения, чем те, что применялись до сих пор. Так, очевидно, что объяснение по принципу «революция и эмиграция -концепция» неудовлетворительно, но немногим больше объясняет и конструкция «российская действительность - революция и эмиграция — концепция». На наш взгляд, в любом из этих подходов недостаточно учтен сложный характер мысли историка, самого М.И. Ростовцева.

Наши предположения основываются также на том наблюдении, что Ростовцев во многих смыслах был первым русским человеком, сделавшим далеко идущие выводы из революционной ситуации в России. Он очень рано убедился в долговечности прихода большевиков к власти и очень рано разочаровался в белом и бело-эмигрантском движении: данные переписки показывают, что это разочарование не было для Ростовцева следствием нервного срыва или какого-либо аффекта, напротив, его оценки происходящих событий, при всей эмоциональности высказываний, отличаются взвешенностью и кажутся написанными человеком, смотрящим на события со стороны и после большого временного промежутка.

Позволим высказать предположение, что перед нами тот уникальный случай, когда мышление историка помогает ему оценивать современные события и в то же время события оттачивают историческую мысль. Ростовцев так быстро оценил ситуацию в России именно потому что в то же самое время он осмысливал ситуацию в Римской империи. Гибель империи в 1918 г. оказалась для него знаком гибели цивилизации. Другими словами, концепция римской истории, основанная на специфическом понимании кризиса культуры, в том или ином виде существовала у Ростовцева еще до 1917-1918 гг.

Бесспорно, революции и начало гражданской войны дали очень сильный толчок формированию этой концепции, возможно, подтолкнули Ростовцева к тому, что он сделала кульминацией своего сюжета римской истории не I в. до н.э., переход от республики к империи, а III в. н.э., переход от принципата к доминату. Ыо на этом процесс складывания концепции не может считаться завершенным.

И мысль, и концепция рождаются не мгновенно. Осмысление новых впечатлений происходит у Ростовцева на этапе эмиграции, и значит, нельзя вести речь о том, что концепция, реализованная в «Социально-экономической истории Римской империи», является результатом первого непосредственного впечатления от революции. Скорее таким впечатлением может считаться впечатление от эмиграции. Так что на осмысление проблем римской истории повлияло и увиденное Ростовцевым в Америке.

В историографии неоднократно отмечался тот факт, что Ростовцев очень быстро принял новые правила существования в зарубежном научном сообществе - это прежде всего касается Америки, в которую он приехал впервые только в 1922 г. Ростовцев умел ориентироваться на запросы американской системы образования, в целом даже тогда более подвижной, чем европейская, и этот фактор не должен оставаться без внимания. К сожалению, односторонность рассмотрения «проблемы 1918 г.» привела к тому, что в основном дискутировалось и изучалось только влияние российских условий и событий, но не рассматривалось влияние действительности, с которой Ростовцев столкнулся в западном мире. Бесспорно, что Ростовцев оставался всегда русским человеком в смысле своих культурных доминант, тем не менее, его работы пользовались популярностью на Западе, в том числе и за пределами узкого круга ученых-специалистов. Ростовцев поставил те проблемы, которые волновали не только его как русского или представителей марксистской науки в Советской России как его неизбежных оппонентов, но которые были прежде всего актуальны для западного общества. В качестве одной из таких параллелей сошлемся на книгу Л. Корея «Кризис среднего класса», в которой выдвигается та же тема среднего класса как основы общества, которая составляет ведущий мотив «Социально-экономической истории Римской империи»1. Кроме того, общеизвестным и при этом обязанным ие уходить из памяти, остается тот факт, что Ростовцев взаимодействовал не с англоамериканской, а с западной культурой в целом: его способность читать лекции на пяти языках и есть непосредственный пример живого, буквального диалога культур.

3. В отношении методологии, кажется необоснованным видеть в Ростовцеве «несчастливого марксиста»: по мере возможностей мы старались опираться па простую методологическую установку, согласно которой совпадение отдельных элементов концепций еще не означает совпадения (или даже генетической связи) самих концепций, поскольку в целостной системе каждой конкретной концепции один и тот же элемент насыщается существенно особенным смыслом. Выше была обоснована точка зрения, согласно которой генетическая связь между советской исторической наукой и концепцией Ростовцева присутствует исключительно в смысле влияния Ростовцева на советскую науку, но никак не наоборот.

4. Концепция кризиса III в. и, шире, концепция упадка античной цивилизации, имеет ряд моментов, которые ранее рассматривались как малозначащие, и это вело к упрощению в понимании взглядов Ростовцева. Во-первых, Ростовцев возлагает вину за уничтожение буржуазии не столько на армию, спровоцировавшую кризис, сколько на императорскую власть, ради разрешения кризиса пошедшую по пути упрощения социальной структуры. Во-вторых, гибель античной культуры Ростовцев объясняет, опять же, не «восстанием масс», а постепенным обесцениванием самой культуры, снижением ее уровня: как только культура упрощается, она начинает играть роль раздражающего для масс фактора. Можно сказать, что не давая ясных объяснений, Ростовцев делает недвусмысленный намек: говоря о том, что необходимо внимательнее изучить психологию масс, он говорит, по сути дела, о том, что игры власти с массами, в жертву которым всегда приносится культура, приводят к кризису.

1 - L. Corey. The Crisis of the Middle Class. New York, 1935.

5. Влияние разобранной выше концепции упадка античной культуры на последующее развитие мировой исторической науки оказалось более сильным и глубоким, чем это представлялось до сих пор. Концепция Ростовцева оказалась основанием для многочисленных теорий и гипотез, касающихся последних веков истории античности: первоначально эти теории послушно воспроизводили Ростовцева, после они его решительно отвергали, при этом, конечно, продолжая пользоваться результатами его работ. Казалось, после появления концепции М. Финли, такое положение изменилось раз и навсегда. Но сменился еще один цикл развития историографии античности: неслучайно сейчас говорят о «возрождении модернизма», и наследие Ростовцева на этом новом этапе снова обретает актуальность. С другой стороны, очевидно, что даже с повторением цикла развития далеко не все работы, актуальные в предыдущий «модернизаторский» период, будут востребованы в настоящем, и новый взлет интереса к Ростовцеву доказывает, что в его концепциях есть что-то конгениальное и нужное нашему времени.

Можно говорить о следующих актуальных моментах в научном творчестве Ростовцева, особенно применительно к охарактеризованной нами концепции. Во-первых, это ее целостность и системность. Концепция Ростовцева лишена как схематизма, так и эклектизма: приведенный выше анализ концепции ставил целыо показать, что ни в чем подобном ее обвинить невозможно. Вероятно, что в настоящее время в историографии античности становится очень важным восстановление утраченной концептуальной целостности: измельчание тематики исследований и склонность к частным, на самом деле ничего не объясняющим, объяснениям, становятся чрезмерными. Понятно, что в таких условиях любая более «жесткая», более строго использующая терминологию, более диктующая правила восприятия материала концепция окажется неприемлемой. Ростовцев же, помимо всего прочего, фигура классическая, отстоящая от современности достаточно далеко для того, чтобы каждый исследователь мог брать от него то, что необходимо, не слишком стесняясь отбрасывать остальное.

Во-вторых, концепция Ростовцева строится на тонком балансе учета роли социально-экономических и социально-психологических факторов. Перекосы в сторону той или другой из этих двух групп факторов хорошо известны, и поэтому понятно стремление их избежать.

6. Необходимо также сделать несколько замечаний, касающихся ограниченности сделанных нами выводов. Границы здесь прежде всего заданы самими условиями анализа: для того, чтобы дать достаточное представление о видении М.И. Ростовцевым античного мира в целом и античных социально-экономических отношений в частности, необходимо привлечь гораздо более широкий пласт его сочинений, прежде всего, подробного анализа требует «Социально-экономическая история эллинистического мира». Кроме того, сложным вопросом остается проблема методологии, поскольку до настоящего времени историографию, посвященную модернизаторству, нельзя считать достаточной.

В любом случае, дальнейшее изучение творчества М.И. Ростовцева стоит гораздо ближе к своему началу, чем к завершению.

222

Список литературы диссертационного исследования кандидат исторических наук Крих, Сергей Борисович, 2004 год

1. Бауэрсок Г.У. Южная Россия М.И. Ростовцева: между Ленинградом и Ныо-Хейвеном // Вестник древней истории. 1991. № 4. С. 152-162.

2. Бауэрсок Г.У., Бонгард-Левин Г.М. М.И. Ростовцев и Гарвард // Вестник древней истории. 1994. № 1. С. 204-215.

3. Безгубенко A.A. Античная экономика в творчестве М. Финли // Античный вестник. Омск, 2002. Вып. VI. С. 43-61.

4. Безгубенко A.A. Категории зависимого населения в исторической концепции М. Финли // Исторический ежегодник. Спец. выпуск к 60-летию проф. Г.К. Садретдииова. Омск, 2000. С. 54-69.

5. Бонгард-Левин Г.М. Автобиографические материалы М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1996. № 1. С. 170-179.

6. Бонгард-Левин Г.М. Индийское путешествие М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1995. № 3. С. 195-204.

7. Бонгард-Левин Г.М. М.И. Ростовцев и И.И. Бикермаи (новые архивные материалы) // Вестник древней истории. 1995. № 4. С. 180-204.

8. Бопгард-Левин Г.М. М.И. Ростовцев и Э.Х. Мипнз // Вестник древней истории. 1997. № 1.С. 184-220.

9. Бонгард-Левин Г.М. Неопубликованная статья М.И. Ростовцева о зверином стиле // Вестник древней истории. 2001. № 2. С. 178-180.

10. Бопгард-Левин Г.М. Портрет М.И. Ростовцева кисти К.А. Сомова // Вестник древней истории. 1994. №2. С. 184-188.

11. Бопгард-Левин Г.М., Бонне К., Литвинепко Ю.Н., Маркоие А. «Монгол приветствует сирийца»: переписка М.И. Ростовцева и Ф, Кюмона // Вестник древней истории. 2000. №3. С. 142-159.

12. Бопгард-Левин Г.М., Вахтель М., Зуев В.Ю. Михаил Иванович Ростовцев и Вячеслав Иванович Иванов (новые материалы) // Вестник древней истории. 1993. № 4. С. 210222.

13. Бопгард-Левин Г.М., Литвинепко Ю.Н. М.И. Ростовцев и У.Л. Вестерманп: диалог историков // Вестник древней истории. 1996. № 3. С. 166-184.

14. Бонгард-Левин Г.М., Тупкина И.В. М.И. Ростовцев и A.A. Васильев (новые архивные материалы) // Вестник древней истории. 1996. № 4. С. 168-189.

15. Браун Э.У. Описание архива М.И. Ростовцева в Йельском университете // Вестник древней истории. 1991. № 1. С. 176-178.

16. Бухараева М.А. Эдуард Мейер и его историческая концепция. Автореф. дисс. на соискание степени к.и.п. Казань. 1978.

17. Виноградов Ю.Г. Переписка М.И. Ростовцева с Хр. Хюльзепом, Э. Петерсоном и Р. Дельбрюком (из архива Римского отделения Германского Археологического института) // Вестник древней истории. 1995. № 2. С. 204-211. '

18. Виноградов Ю.Г. Возвращение М.И. Ростовцева России (К выходу книги «Скифский роман». Под общей ред. Г.М. Бопгард-Левина. М., 1997) // Вестник древней истории. 1999. №2. С. 229-232.

19. Гаибов В.А., Кошеленко Г.А. Вступительная статья к публикации Ростовцева М.И. «Сирия и Восток (Русский вариант главы для «Кембриджской древней истории»». // Вестник древней истории. 2000. № 4. С. 159-163.

20. Гайдеико П.П. Хосе Ортега-и-Гассет и его «Восстание масс»// Вопросы философии. 1989. №4.

21. Глушанин Е.П. Рец. Theodor Mommsen. Romische Kaisergeschichte. Nach den Vorlesungs-Mitschriftcn von Sebastian und Paul Hensel 1882/86 hrsg. von Barbara und Alexander Demandt. München, 1992 // Вестник древней истории. 1993. № 3. С. 221-225.

22. Грива О. Н. Вопросы скифской истории в трудах М.И. Ростовцева. Автореф. канд. дисс. на соискание степени к.и.н. Симферополь, 1988.

23. Дьяков В.Н. Рец.: Штаерман Е.М. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. М., 1957 // Вестник древней истории. 1958. № 4. С. 122129.

24. Жигупин В.Д. Древность и современность: методологические принципы определенияисторических аналогий // Античный вестник. Вып. I. Омск, 1993. С. 53-76.

25. Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября. Л., 1988.

26. Зуев В.Ю. Краткий обзор работ М.И. Ростовцева из Центрального Государственного

27. Исторического архива СССР (Ленинград) // Вестник древней истории. 1991. № 4. С.145.151.

28. Зуев В.Ю. М.И. Ростовцев и неизвестные главы кииги «Скифия и Боспор» // Вестник древней истории.1989. № 1. С. 208-210.

29. Зуев В.Ю. Международная конференция «Академик М.И. Ростовцев и его вклад в мировую науку» (Москва Санкт-Петербург, 6-8 сентября 1993 г.) // Вестник древней истории. 1994. № 1. С. 230-232.

30. Зуев В.Ю. Творческий путь М.И. Ростовцева (К созданию «Исследования по истории Скифии и Боспорского царства») // Вестник древней истории. 1990. № 4. С. 148-153; 1991. №1. С. 166-176.

31. Ирмшер И. Русские исследователи античности в Берлинской Академии // Вестник древней истории. 1967. №2. С. 120-121.

32. Историография античной истории / Под ред. В.И. Кузищина. М., 1980.

33. Капьетта М. М.И. Ростовцев в Италии: культурные взаимосвязи и издательские дела //

34. Вестник древней истории. 1997. № 3. С. 158-173.

35. Кац А.Л. Проблема падения Римской империи в советской историографии // Вестник древней истории. 1967. № 2. С. 212-229.

36. Кпабе Г.С. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. М., 2000.

37. Кошелепко Г.А., Гаибов В.А. Дура-Европос после М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1999. №3. С. 221-233.

38. Крист К. История времен римских императоров. Ростов-н/Д, 1997. Тт. 1-2. Кузищип В.И. О публикации новых глав труда академика М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1989. № 1. С. 206-207.

39. Кузищип В.И. Ростовцев М.И. // Советская Историческая Энциклопедия. Т. 12. М., 1969. С. 218-219.

40. Литвинепко Ю.Н. Вступительная статья к публикации Ростовцева М.И. «Древний мир и современность». // Вестник древней истории. 1997. № 2. С. 199-204. Литвипенко Ю.Н. Египетские путешествия М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 2001. №3. С. 140-149.

41. Литвинепко Ю.Н. Птолемеевский Египет Ростовцева // Вестник древней истории. 1999. №4. С. 180-189.

42. Литвинепко Ю.Н., Спичепко Н.К. Первое африканское путешествие М.И. Ростовцева //Вестник древней истории. 2002. № 4. С. 156-171.

43. Марконе А. Ростовцев в Италии // Вестник древней истории. 1994. №4. С. 183-191.

44. Миллар Ф. M.И. Ростовцев и его роль в руководстве раскопками в Дура-Европосе // Вестник древней истории. 1996. № 3. С. 184-187.

45. Мэтесон С.Б. М.И. Ростовцев и Дура-Европос // Вестник древней истории. 1992. № 4. С. 130-139.

46. Окунь IO.A. Античность и М.И. Ростовцев в русском военном образовании начала XX в. // Катанаевские чтения: Сб. науч. тр. Омск, 2003. С. 24-27.

47. Окунь Ю.А. М.И. Ростовцев: познавательный образ и социально-культурная действительность русской историографии античности // Античность в современном измерении. Казань, 2001. С. 123-126.

48. Павловская А.И. О роли М.И. Ростовцева в развитии папирологических исследований в России // Вестник древней истории. 1997. № 1. С. 169-184.

49. Протасова С.И. История древнего мира в построении Эд. Мейера // Вестник древней истории. 1938. № 3(4). С. 298-314.

50. Садретдипов Г.К. Историографические этюды. Омск, 2003.

51. Сапрыкин С.Ю. Академик М.И. Ростовцев о Понтийском и Боспорском царствах в свете достижений современного аитиковедения // Вестник древней истории. 1995. № 1. С. 201-210.

52. Скифский роман / Под ред. Г.М. Бопгард-Левииа. М, 1997.

53. Тавризян Г.М. О. Шпенглер, Й. Хейзинга: две концепции кризиса культуры. М., 1989. Фаркаш Э. М.И. Ростовцев и скифское искусство // Вестник древней истории. 1992. № 3. С. 163-171.

54. Философия: Учеб. / Под ред. В.Д. Губина, Т.Ю. Сидориной, В.П. Филатова. М., 2000. Фролов Э.Д. Русская наука об античности. СПб., 2000.

55. Фролов Э.Д. Судьба ученого: М.И. Ростовцев и его место в русской науке об античности//Вестник древней истории. 1990. № 3. С. 143-165.

56. Фрэзер П.М. Михаил Ростовцев: иллюстративность и обновление // Вестник древней истории. 1991. № 2. С. 220-222.

57. Фуик Б.М. М.И. Ростовцев и Берлинская академия наук И Вестник древней истории. 1996. №2. С. 196-211.

58. Хайнен X. Эллинистический Египет в трудах М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1992. № 2. С. 163-179.

59. Шарифжанов И.И. Теоретические и методологические проблемы истории в трудах Дж. Бери // Исторический ежегодник. 2000. Омск, 2001. С. 17-22.

60. Шоу Б.Д. Два историка в изгнании: переписка М.И. Ростовцева и Ф.М. Хайхельхайма // Вестник древней истории. 1994. № 2. С. 171 -184.

61. Штаермап Е.М. Современная американская литература по истории Древнего Рима // Вестник древней истории. 1949. № 4. С. 201-210.

62. Эксле О. Г. Немцы не п ладу с современностью. «Император Фридрих II» Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики // Одиссей. 1996. С. 213-235.

63. Яйлепко В.П. Из истории аптиковедеиия в Российской Академии наук: записка В.В. Латышева об ученых трудах М.И. Ростовцева // Вестник древней истории. 1991. № 2. С. 215-220.

64. Andreau J. М. Rostovtseff et le "capitalisme" antique vu de russie // Pallas. Revue d'Etudes Antiques. Tome XXXI11. 1987. Sur le "Capitalisme Antique" un inediten francais de Rostovtseff. P. 7-17.

65. Bang P.F. Antiquity between "Primitivism" and "Modernism" // http: www.hum.au.dk/ckulturf/pages/publications/pfb/antiquity.htm.

66. Baynes N. H. The decline of the Roman power in Western Europe. Some modern explanations // Journal of Roman Studies. Vol. 33.1943. P. 29-35.

67. Bengtson II. Der Hellenimus in alter und neuer Sicht: von Kaerst zu Rostovtzeff // Historische Zeitshrift. 1958. № 185. S. 88-95.

68. Bowersock G.W. Rostovtzeff in Madison // The American Scholar. 1986. Vol. 55. P. 391400.

69. Bowersock G.W. The Social and Economic History of the Roman Empire by Michael Ivanovitch Rostovtzeff// Daedalus. 1974. Vol. 103. P. 15-23.

70. Calder III William M. Rev. Wes M.A. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context (Historia Einzelschr. LXV). Stuttgart, 1990. // Bryn Mawr Classical Review. 1991. Vol. 2. № 3. P. 158-162.

71. Christ K. Romische Geschichte und deutsche Geschichtswissenschaft. München. 1982. Christ K. Von Gibbon zu Rostovtzeff. Leben und Werk führender Althistoriker der Neuzeit. Darmstadt, 1972.

72. Dow S. The Social and Economic History of the Roman Empire: Rostovtzeff s Classic after

73. Thirty Three Years // American History Review. 1959. Vol. 65. P. 544-553.

74. Einaudi L. Greatness and Decline of Planned Economy in the Hellenistic World. Berne,1950.

75. Frank T. Recent Work on the Economic History of Ancient Rome // Journal of Economic and Business History. 1928. Vol. I. P. 105-118.

76. Gavrilov A.K. Drei Briefe von Ulrich von Wikamowitz-Moellendorf an Michail 1. Rostovzev aus den Jahre 1914 // Philologus. 1990. Bd. 134. Hf. 2. S. 238-247.

77. Heichelheim F. Rev. The Social and Economic History of the Roman Empire. Von M. Rostovtzeff. Oxford, Clarendon Press; London, Hamphrey Milford. 1926. XXVI u. 695 S. // Historische Zeitschrift. 1928.137. S. 289-296.

78. Horsfall H. M.I. Rostovtzeff, storico, filologo, russo, politico. // Quaderni di storica. Bari. 1992. Vol. 35. P. 117-123.

79. Marcone A. Michele Rostovtzeff c 1'Instituto Archeologico Germanico di Roma: la corrispondenza con Christian Hülsen (1894 1927) // Critica storica. 1988. Vol. 25. P. 339350.

80. Mazza M. Meyer vs Bucher: il dibattito sull'economia antica nella storiografia tedesca tra otto e novecento // Societa e storia. 1985. Vol. 29. P. 507-546.

81. Momigliano A. Studies in Historiography. L, 1966.

82. Momigliano A. The Classical Foundations of Modern Historiography. Berkeley-Los

83. Pecirka Jan. Teorie burzoasnich historiku o padu rise rimske // Listy filologicke. Prague. 1953. S. 88-119.

84. Reinhold M. Historian of the Classic World: a critique of Rostovtzeff // Science and society. 10(1946). P. 361-391.

85. Shaw B.D. Under Russian eyes //Journal of Roman Studies. 1992. Vol. 82. P. 216-228. Starr Ch. G. The History of the Roman Empire. 1911-1960 // Journal of Roman Studies. Vol. 50. 1960. P. 149-160.

86. Tucker R.C. The Marxian revolutionary idea. London, 1970.

87. Wcs M.A. Geschiedenis en late oudheid: van Rostovtzeff tot Jones // Tijdschrift voor

88. Wes M.A. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context (Historia Einzelschr. LXV). Stuttgart, 1990.

89. Wes M.A. The correspondence between Rostovtzeff and Westermann. A note on Gaetano De Sanctis//Historia. 1993. Vol. 42. P. 125-128.

90. Wes M.A. The Russian Background of the Young Michael Rostovtzeff // Historia. 1988. Vol.37. P.207-221.1. Angeles-Oxford. 1990.

91. Gcscliicdcnis. Vol. 82. 1969. S. 453-468.