Поздневизантийская политическая концепция: по сочинениям Мануила II Палеолога (1391-1425) тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 07.00.03, кандидат исторических наук Фадеев, Сергей Михайлович

• Фадеев, Сергей Михайлович
• кандидат исторических наук
• 2012

Оглавление диссертации кандидат исторических наук Фадеев, Сергей Михайлович

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

Глава 1. Сочинения Мануила Палеолога как памятник поздневизантийской политической концепции

Глава 2. Императорская власть: сущность, атрибуты, способы осуществления и репрезентация

50

2.1 Исторические условия

2.2 Формирование образа императора-интеллектуала

2.3 Византийский император в сочинениях Мануила Палеолога

2.4 Императорская власть и сргАдд

2.5 Текст как подарок в контексте филии

2.6 Эмоциональная связь и devotio

88

Глава 3. Византийское государство и идентичность его народа в представлении Мануила

93

3.1 Мануил Палеолог и теория «неоэллинизма»

3.2 «Патриотизм» в концепции Мануила 107 Глава 4. Отношение Мануила к другим странам и народам

4.1. Понятие «варвар» у Мануила

4.2 Турки и персы

4.3 Народы Западной Европы

4.4 Легендарные народы и культуры

123 125

Заключение

Список сокращений

Список литературы и источников

133

143

144

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Поздневизантийская политическая концепция: по сочинениям Мануила II Палеолога (1391-1425)»

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность работы. В последние годы в социальных науках

наблюдается существенное оживление интереса к вопросам политической

идеологии и ее эволюции. Такая тенденция вызвана гораздо более тесным, чем

ранее, взаимодействием на мировой арене между обществами,

придерживающимися совершенно различных позиций в понимании власти,

государственности и форм международных отношений. Если в середине XX в.

- 1

в западном мире велись дискуссии о «деидеологизации» и «конце идеологии» ,

то сегодня появляются исследования, в которых изучение — как теоретическое,

так и конкретно-историческое — политических идеологий выступает в качестве 2

ключевой задачи .

Разумеется, что развитие науки в этом направлении нельзя представить без как можно более тщательного изучения идеологии как явления в исторической перспективе. В этом отношении поздневизантийский период представляет особенное теоретическое и историческое значение, поскольку позволяет проследить процесс трансформации идеологии империи и появления на её месте нового типа политического мышления на заре нового времени.

Предмет и объект исследования. Объектом данного исследования является общество Византии позднего периода (1261-1453). Предметом исследования является политическая концепция, сформировавшаяся в рамках этого общества и представленная в сочинениях Мануила II Палеолога. Под политической концепцией при этом понимается комплекс взглядов на осуществление политики государством, общественными организациями,

'См. например: Bell, D. The End of Ideology: on the exhaustion of political

ideas in the fifties: N.Y.: Free Press of Glencoe, 1960.

2 Owen, J.M. The Clash of Ideas in World Politics: Transnational Networks,

States, and Regime Change, 1510-2010. Princeton, Oxford: Princeton University Press, 2011.

отдельными гражданами. Данный термин отделяется от понятий «политической доктрины» и «идеологии». Доктрина, в отличие от концепции, характеризуется более детальной проработанностью и системностью. Под идеологией же обычно понимают систему взглядов, применяемую, прежде всего, к политической борьбе. Таким образом, под «политической концепцией Мануила Палеолога» в данной работе понимается система его взглядов на государство, способы осуществления и легитимизации власти, границ его полномочий. При этом в данном случае концепция включает в себя как декларируемую «риторическую» реальность (т.е. элементы топики), так и более индивидуальные и современные проявления политического мышления. Разобщение двух этих составляющих и исключение первого компонента из предмета исследования было бы неверно по нескольким причинам. Во-первых, основы архаизирующей традиционной доктрины лежали в основе «политической ортодоксии» до самого конца существования византийской государственности. Во-вторых, понять своеобразие политического мышления и черты его современности можно только на фоне традиционной, провозглашаемой риторическими сочинениями. В-третьих, именно декларируемые, а не фактически реализуемые, положения византийской идеологии сыграли существенную роль в рецепции достижений византийской цивилизации в данной области уже после прекращения его политического существования.

Цели и задачи исследования. Целью данной работы является исследование и формулирование поздневизантийской политической концепции в том виде, в котором она представлена в сочинениях Мануила II Палеолога. Для достижения этой цели предполагается решить следующие задачи:

1. Установить происхождение, основные атрибуты и исторический контекст потестарной модели «философа на троне», представленной Мануилом.

2. Определить основные атрибуты императорской власти в рамках политической концепции Мануила.

3. Определить способы осуществления власти императором, его отношение к элите и отношения между интеллектуалами как корпорацией и императором.

4. Определить и описать взгляды Мануила II на государство и его народ.

5. Определить отношение автора к другим народам и культурам, выявить черты образа «другого» в рамках политической концепции и в данном историческом контексте.

Историография и степень исследованности темы.

Политическая история правления Мануила II. Политическая история периода правления Мануила II имеет значительную традицию исследований. Исследователями рассмотрены в разной степени все значимые и известные нам исторические источники, относящиеся к этому периоду, включая

12 3

историографические сочинения (Дука , Сфрандзи , Халкокондил , «малые хроники» этого периода), иностранные «хождения», актовый материал, дипломатические документы, а также большинство сохранившихся собственных работ Мануила и его современников. Первым специальным историческим трудом, посвященным периоду правления Мануила является исследование Жюля Берже де Ксивре4, основанное на рукописи Рапяипш graecus 3041, содержащей работы Мануила, и историографических сочинениях, в которых описаны события данного периода. Главное значение этой

1 Дука (ок. 1400 — после 1462) — поствизантийский автор, потомок аристократической династии. Историческое сочинение «Византийская история» охватывает период 1341 по 1421 гг.

2 Георгий Сфрандзи (1401 — ок. 1477) — поствизантийский историк и дипломат, сочинение «Большая хроника» охватывает период с 1413 по 1477 гг.

3 Лаоник Халкокондил (ок. 1423 — ок. 1490) — поствизантийский историк, автор сочинения «Показание историй», охватывающего период с 1298 по 1463 гг.

4 Xivrey, Berger de. Mémoire sur la vie et les ouvrages de l'empereur Manuel Paléologue // Mémoires de l'Institute de France. Paris: Académie des Inscriptions et Belles-Lettres 19,2 (1853). —P. 1-201.

относительно краткой работы заключается во введении в научный оборот некоторых сочинений Мануила Палеолога и в первой попытке специального исследования его деятельности. Данное исследование оставалось фактически единственным монографическим сочинением о Мануиле Палеологе на протяжении ста лет до 1969 г., когда свет увидела монография Д. Баркера «Мануил II Палеолог (1391-1425): государственное управление в поздней Византии»1 (1969). Значительное увеличение объема и детализации данного исследования по сравнению с работой де Ксивре свидетельствует о значительном прогрессе в исследовании источников эпохи и развитии теоретической базы. В своей работе Баркер рассматривает Мануила как политического деятеля и, в значительно меньшей степени — как писателя. Ко времени написания данной работы были подготовлены издания писем Мануила под редакцией Леграна, а также вышли отдельные статьи и монография Дж. Денниса2 о периоде правления Мануила в Фессалонике. Особое значение в монографии Баркера имеет использование издания византийского актового материала Дёлгером3, а также издание 450-ти писем наставника и основного корреспондента Мануила Димитрия Кидониса Лёнерцем4. Работа Баркера с ее подробным изложением событий политической истории и детальным научным аппаратом остается по сей день единственным специальным трудом по периоду правления Мануила Палеолога. Однако, рассматривая Мануила Палеолога как политического деятеля и личность, Баркер фактически не ставит вопроса об идейных основаниях и концептуальной составляющей сочинений императора.

1 Barker, J.W. Manuel II Palaeologus (1391-1425): A Study in Late Byzantine

Statesmanship. New Jersey: Rutgers University, 1969.

2 Dennis, G. The Reign of Manuel II Palaeologus in Thessalonica, 1382-1387.

Romae: Pont. Institutum Orientalium Studiorum, 1960.

3 Regesten der Kaiserurkunden des ostrômischen Reiches von 565-1453. München: Oldenbourg, 1924-1965. Данный сборник имеет переиздание под

редакцией П. Вирта.

4 Démétrius Cydonés. Correspondance. Ed. R.-J. Loenertz. Città del Vaticano :

Biblioteca apostólica vaticana, 1956-1960.

В обобщающей главе «Мануил как император: некоторые выводы»1 дается характеристика приемов внешней и внутренней политики в контексте современной ему ситуации в регионе, однако это никак не связывается Баркером с теми или иными изменениями политической концепции.

Особенным вниманием исследователей традиционно пользовалась поездка Мануила в Западную Европу, предпринятая в 1401-1403 гг. Наиболее подробным исследованием на эту тему остается развернутая статья на эту тему

9 V/

A.A. Васильева , а также несколько менее детализованныи труд

о

А. Шлюмберже .

Отдельным работам и письмам Мануила посвящены работы Дж. Денниса4. Вводная часть к публикации писем Мануила, составленная им, включает краткую политическую историю правления Мануила, историю и описание рукописей, а также просопографический очерк, в котором с разной степенью подробности охвачены все корреспонденты Мануила, упомянутые в письмах.

Мануил Палеолог в контексте истории византийских интеллектуалов. Истории византийских интеллектуалов как отдельного направления византинистики не существовало до середины XX в., как не существовало и самого термина «византийский интеллектуал». Несомненно, что данный термин сформировался в византинистике по аналогии с терминологией, применяемой в исследованиях западноевропейской интеллектуальной истории.

1 Barker, J. Manuel II Palaeologus... — P. 386-394.

2 Васильев, A.A. Путешествие византийского императора Мануила II Палеолога по Западной Европе (1399—1403 гг.) // ЖМНП. — 1912. — №39. —

С. 41-78, 260-304.

3 Schlumberger, G. Un empereur de Byzance à Paris et à Londre. Paris, 1916.

4 Dennis, G. Four Unknown Letters of Manuel II Palaeologus // Byzantion XXXVI. Brussels, 1966. P. 35-40; Dennis, G. Two Unknown Documents of Manuel II Palaeologus // Travaux et Mémoires 3. Paris, 1968. P. 397-404; позже труда Баркера также вышли: Dennis, G. Official Documents of Manuel II Palaeologus // Byzantion XLI. Brussels, 1971. P. 45-58; Dennis, G. Some Notes on the Correspondence of Manuel II Palaeologus // Actes du XlVe Congres international des Etudes byzantines. Bucarest, 1971, vol. II, Bucharest, 1975. P. 67-73.

Это сходство не отрицает, однако, существенных отличия между интеллектуальными деятелями в Западной Европе и Византии. Для данной работы наиболее существенно то, что в Византии интеллектуальная жизнь рассматривалась как служба императору 1 , а система квадривиума была централизована и рассматривалась как способ продвижения по социальной лестнице. Естественной частью этой системы был патронаж. Кардинальным отличием является и то, что доли духовных и светских лиц, которых исследователи причисляют к интеллектуалам в палеологовский период, были примерно равными2. Церковное и светское образование в Византии были разделены на институциональном и культурном уровне на протяжении всей истории.

Своим появлением область византинистики, изучающая интеллектуалов, обязана главным образом трудам И. Шевченко и А.П. Каждана, изданным в 60-х годах XX в. В этот период исследованиями политической мысли в историческом контексте и историей политических понятий занимались также Д. Данн 3 и К. Скиннер 4 . Условно первой научной работой, в которой византийский интеллектуал рассматривался как обособленный феномен средневековой культуры можно назвать объемную статью А.П. Каждана «Византийский публицист XII в. Евстафий Солунский»5, которая вышла в

1 См. Чекалова, А.А., Поляковская, М.А. Интеллектуалы и власть в Византии // Византийские очерки: труды российских ученых к XIX конгрессу византинистов. — М.: Индрик, 1996. — С. 5-24; Кущ, Т.В. Роль интеллектуалов в придворном мире поздней Византии // Известия Уральского государственного университета. — 2009. — №4(66). — С. 238-244.

2 Sevcenko, I. Society and Intellectual Life in the Fourteenth Century // Sevcenko, I. Society and Intellectual Life in Late Byzantium. L.: Variorum Reprints, 1981.

3 Dunn, J. The Identity of the History of Ideas // Philosophy. — 1968. —

Vol. 43.—P. 85-104.

4 Skinner, Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // Philosophy.

— 1969. —P. 3-53.

5 Каждан, А.П. Византийский публицист XII в. Евстафий Солунский. -

Византийский временник. - 1966. - Т. 27.

1966 г. Применяемая в ней методология получила дальнейшее развитие в его же монографии «Византийская культура (Х-ХП вв.)» и последующих работах1. Также историю византийских интеллектуалов и используемые в современных исследованиях методы анализа византийских риторических текстов нельзя представить без работ И. Шевченко. Его статьи 1950-70-х гг., объединенные позднее в книгу «Общество и интеллектуальная жизнь в поздней Византии» произвели своеобразный переворот в отношении исследователей к поздневизантийских риторических текстов, многие из которых ранее считались бессодержательной игрой в античность, не имеющей большой ценности для исследования византийской цивилизации. А. Каждан в своей рецензии на книгу И. Шевченко называет его статью «Переписка Николая Кавасилы и трактовка поздневизантийских текстов»2 «своеобразным манифестом», и формулирует основной принцип исследования такого рода текстов, используемый Шевченко: «Византийские интеллектуалы были детьми своего времени и своего общества и были вовлечены в злободневные вопросы, даже если их язык звучит абстрактно». Этот принцип лег в основу практически всех исследований, которые составили методологическую основу данной работы.

Указанные работы позволили по-новому взглянуть и на историю интеллектуалов поздневизантийского периода. Риторические тексты составили основу источниковой базы просопографического исследования М.А. Поляковской, посвященного трем авторам периода - Димитрию Кидонису, Николаю Кавасиле и Алексею Макремволиту3. Традиции данного подхода продолжает Т.В. Кущ. В некоторых ее статьях письма Мануила Палеолога выступают в качестве основного источника для характеристики

1 Он же. Византийская культура (X-XII вв.). - М., 1968; см. также: Он же. Книга и писатель в Византии. - М., 1973.

2 Sevcenko, I. Nicolaus Cabasilas' correspondence and the treatment of late byzantine literary texts. - BZ. - 1954. - Bd. 47. - H. 1.

3 Поляковская, М.А. Портреты византийских интеллектуалов: три очерка. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1992.

особенностей поздневизантийской ментальности1. Путем анализа особенностей интерпретации риторической топики в них раскрывается видение различных социальных и политических явлений византийским автором. Также источники данного типа сыграли существенную роль при характеристике поздневизантийской философской парадигмы и видов интеллектуальной деятельности в работах И.П. Медведева .

Исследования в области византийской политической мысли. В отечественной и в значительной степени в мировой византинистике проблему византийской политической мысли как феномена поставил Г.Э. Вальденберг. Его основной труд, созданный еще в 1920-е годы, был опубликован

о

относительно недавно . Данная монография является итогом многолетней работы автора, промежуточные итоги которой были изданы в виде ряда статей, по которым данный автор главным образом известен зарубежным исследователям. Главным методологическим достижением данного исследования является то, что автору удалось выйти за рамки литературного анализа, который привел многих исследователей к выводу о бессодержательности византийских текстов на политическую тематику 4 . Вальденберг пишет: «На долю истории политической литературы приходится не выяснение литературных влияний, под которыми складывались

'Кущ, Т.В. Образ отечества в корреспонденции Мануила II Палеолога // ВВ. — 2005. — Т. 64. — С. 136-140; Она же. Латиняне в восприятии латинофилов // АДСВ. — 2006. — Вып. 37. — С. 318-328; Она же. К проблеме морских образов в поздневизантийской эпистолографии // АДСВ. — 2001. — Вып. 32. — С. 239-244; Она же. Пейзаж в поздневизантийском письме // АДСВ. — 2003. — Вып. 34. — С. 348-354.

2Медведев, И.П. Византийский гуманизм Х1У-ХУ вв. — Л.: Наука, 1976; Он же. Мистра: очерки истории и культуры средневекового города. — Л.: Наука, 1973.

3 Вальденберг, В.Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.

4 Сам Вальденберг противопоставляет свой подход К. Крумбахеру, Бюри и другим: Вальденберг, В.Е. История византийской политической литературы... -С.31.

произведения и мысли, и не установление их связи с фактами политических и общественных отношений, а прежде всего — определение их подлинного смысла и политико-философского значения, иначе выражаясь, их анализ и оценка»1. Иными словами, исследователь стремиться подойти к политическим текстам не «извне», а «изнутри», уяснить их собственную внутреннюю логику и эволюцию. Этот подход очень близок многим современным специалистам, работающим в этой области.

Однако, несмотря на совершенный им прорыв, Вальденберг оставался во многом верен традициям предшествующего периода. Характерен, например, подбор источников для рассмотрения. Несмотря на то, что он ставит проблему наличия политической литературы в Византии в принципе во введении к своей работе, он понимает границы источников политической мысли очень узко. Например, для анализа политической философии Мануила Палеолога он рассматривает лишь его «зерцало принцев», игнорируя все остальные тексты данного автора, несмотря на то, что они иногда более содержательны в отношении политических идей, чем «Сто поучительных глав», хотя типологически и не являются «политическими трактатами». На основе этого текста Вальденберг приходит лишь к выводу о том, что «Автор [Мануил Палеолог] заботится о красоте стиля, употребляет различные фигуры, делает ссылки на различных писателей, но идей у него почти нет»2. Таким образом, очевидное противоречие между опытом и образованностью автора с одной стороны и с «отсутствием идей» в его сочинениях с другой, он не разрешает, хотя и формулирует его.

Поставленная Вальденбергом проблема фактического отсутствия византийской «политической литературы» как определенного класса текстов заставила исследователей обращаться для рассмотрения политических

'Вальденберг, В.Е. История византийской политической литературы... —

С. 35.

2Вальденберг, В.Е. История византийской политической литературы... — С. 488.

концепций к самым различным источникам. Они включают в себя «проимии», изображения императора в официальном искусстве 1 и императорский церемониал . Как и риторические тексты данные типы исторических источников являются крайне формализованными, однако само их существование свидетельствует о том, что они выполняли определенную коммуникативную роль, значение которой нельзя недооценивать и исключать из общей исторической картины.

На работах Вальденберга в значительной степени основаны труды А. Пертузи. В обобщающем разделе о политической мысли, помещенным в сборник «Византийская цивилизация» он дает сочинениям Мануила Палеолога фактически ту же оценку, что и его русский предшественник. Он упоминает только два сочинения Мануила («Сто поучительных глав» и «Надгробную речь деспоту Пелопоннеса Феодору Палеологу»), практически дословно повторяя характеристику, данную Вальденбергом упомянутому сочинению Мануила Палеолога (они «не сообщают ничего нового по сравнению с предшествующей литературой данного жанра» и «повторяют старые темы по-новому»3). Вопрос об этом «новом» и о причинах столь интенсивного сочинительства Мануила остается у Пертузи также открытым.

1 Grabar, A. L'empereur dans l'art byzantin : recherches sur l'art officiel de l'empire d'Orient. Paris: Les Belles lettres, 1936.

2 Treitinger, O. Die oströmische Kaiser- und Reichsidee nach ihrer Gestaltung im höfischen Zeremoniell. Darmstadt: Gentner, 1956; Поляковская, M.А. Император и народ в Византии XIV в. в рамках церемониального пространства // АДСВ. — 2003. — Вып. 34. — С. 314-321; Она же. Поздневизантийская придворная элита в зеркале церемониала / М.А. Поляковская // АДСВ. — Свердловск, 1987. — Вып. 23. — С. 111-120; Она же. Поздняя Византия: «дворец как храм» // АДСВ. — 2009. — Вып. 39. — С. 352-359; содержание данных статей М.А. Поляковской отражено в монографии: Поляковская, М.А. Византийский дворцовый церемониал XIV в.: «театр власти». — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2011; Острогорский, Г.А. Эволюция византийского обряда коронования // Византия, южные славяне и Древняя Русь, Западная Европа. — М.: Наука, 1973. — С. 33^12.

3 Pertusi, A. Storia del pensiero politico // La civiltà bizantina dal XII al XV secolo: Aspetti e problemi. Roma: L'Erma, 1982. P. 25-62.

Другой разновидностью подхода к анализу политической мысли Византии является выявление общих концепций, которые ее составляют. Характерным примером такого теоретико-обобщающего подхода является работа Э. Арвейлер «Политическая идеология Византийской империи», которая остается влиятельной несмотря на относительно давний год издания (1975) и краткость1 благодаря нескольким емко и точно сформулированным терминам и концепциям, применимым к византийской политической идеологии в целом. В данном исследовании дается характеристика определяющих черт византийской политической идеологии и делается краткий исторический очерк их эволюции. Однако, в этом кроется и наиболее уязвимая черта этого обобщающего подхода: французская исследовательница рассматривает византийскую политическую идеологию как нечто в целом постоянное, не претерпевающее значительных изменений и не связанное с изменяющейся политической и социальной реальностью. Той же чертой обладает работа Х.-Г. Бека, который в работе «Византийское тысячелетие»2 сформулировал и ввел в научный оборот понятие «политическая ортодоксия», которое несет в себе одновременно идею консерватизма и сакрального смысла византийской идеологической системы, однако в нем также заложена идея статичности и неизменности.

Весьма важную роль в исследовании византийской политической мысли сыграла публикация Э. Баркером хрестоматии «Общественная и политическая мысль в Византии» . Значимость этого труда состоит в том, что в нем определяется круг наиболее значимых источников по истории политической

1 Ahrweiler, H. L'idéologie politique de l'Empire byzantine. Paris: Presses universitaires de France, 1975. О влиянии данной работы на современную научную дискуссию см.: Медведев, И.П. Политическая идеология Византии: историографический экскурс // Российское государство в XIV-XVII вв. Сборник статей, посвященный 75-летию со дня рождения Ю.Г. Алексеева. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. — С. 154-166.

2 Beck, H.-G. Das byzantinische Jahrtausend. München: Beck, 1978.

3 Social and Political Thought in Byzantium from Justinian I to the Last Palaeologus: passages from Byzantine writers and documents / Translated with an introduction and notes by E. Barker. Oxford: Clarendon Press, 1957.

мысли Византии, среди которых тексты поздневизантийского периода представлены равноправно с другими. В частности, в сборник вошли такие относящиеся к рассматриваемому периоду источники, как письмо патриарха Антония Василию I, великому князю Московскому, имеющее ключевое значение для понимания позиции Церкви в идеологическом вопросе об универсализме империи (1391), а также сочинения Георгия Гемиста (Плифона), включая речи на политические темы, адресованные Мануилу и Феодору Палеологам.

Необходимо отметить, что в связи с особенностями источниковой базы, вопросы, имеющие отношение к политической идеодологии иногда рассматривались в рамках работ, посвященных византийской литературе. Например, Г. Хунгер посвятил отдельную главу «зерцалам принцев» в своем труде по истории византийской литературе, который до сих пор является классическим1. В данной главе затрагиваются вопросы развития данного вида сочинений как литературного жанра, что имеет отношение к вопросам формулирования политической идеологии на разных этапах византийской истории, однако она не раскрывает (хотя бы по причине краткости и других задач данного труда) полноты их идейно-политического смысла. История жанра «зерцал принцев» изложена также в работе К. Эммингера, которую на сегодняшний день приходится признать устаревшей2.

Достижения отечественной византинистики советского периода в области поздневизантийской политической мысли в значительной степени обобщены в соответствующем разделе многотомного издания «Культура Византии». Если в аналогичном разделе, посвященном политической мысли VII - начала XIII в. «система идеологических представлений» характеризуется как наиболее традиционная сфера в общественной жизни империи и говорится о том, что

1 Hunger, Н. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München: Beck, 1978.

2Emminger, K. Studien zu den griechischen Fürstenspiegeln: Programm des Luitpold-Gymnasiums: München: Lindl, 1906-1913.

вопреки изменяющейся социальной действительности «воззрения на происхождение, сущность и цели государственной власти — и прежде всего власти императора — оставались неизменными»1, то, делая выводы о развитии политической мысли в поздневизантийский период М.А. Поляковская и И.П. Медведев указывают на то, что «поздневизантийская политическая мысль на различных её уровнях - политической теории, идеологии и конкретного понимания политической ситуации - в целом отражала реальные импульсы общественной жизни». Кроме этого, отмечается, что «по сравнению с другими сферами общественного сознания (социальные воззрения, философия, мораль и др.) политическая мысль быстрее и более гибко реагировала на события эпохи» . Такие изменения в оценках развития византийского политического мышления говорят как о особенно интенсивном и разноголосом развитии поздневизантийской мысли именно в поздневизантийский период, так и об изменении самого отношения исследователей к процессу её эволюции, использованию новых типов источников и переосмыслении форм выражения политического мышления.

Отдельным аспектам византийской политической идеологии посвящены статьи И.С. Чичурова . В работе «Политическая идеология средневековья: Византия и Русь»4 автор не только рассматривает пути и характер рецепции

1 Литаврин, Г.Г. Политическая теория в Византии с середины VII до начала XIII в. // Культура Византии: вторая половина VII — XII в. — М.: Наука, 1989. —С. 58.

2 Поляковская, М.А., Медведев, И.П. Развитие политических идей в поздней Византии // Культура Византии: XIII — первая половина XV в. — М.: Наука, 1991. —С. 279.

3 Чичуров, И.С. Традиция и новаторство в политической мысли Византии конца XI в.: место «Учительных глав» Василия I в истории жанра // ВВ. — 1986. — Т. 47. — С. 95-10; Он же. О датировке и актуальности поучений Василия I // Древнейшие государства на территории СССР, 1987. — М.: АН СССР, 1989. — С. 173-178; Он же. Феофан - компилятор Феофилакта Симокатты // АДСВ. — 1973. — Т. 10. — С. 203-206.

4 Чичуров, И.С. Политическая идеология средневековья: Византия и Русь. — М.: Наука, 1990.

византийских политических идей Московским государством, но предлагает и периодизацию развития политической мысли в самой Византии. Отмечая общую тенденцию к более аристократизированному пониманию власти с конца XI - XII вв., автор не указывает никаких особенностей, свойственных более позднему периоду 1 , хотя они присутствуют даже в рамках более узкой проблематики влияния на Московскую государственность.

Работа И.С. Чичурова является примером того, что в отечественной науке проблемы византийской политической идеологии часто затрагиваются в связи с развитием отечественной идеологии. Литература по данному вопросу трудно обозрима в рамках данной работы. Помимо указанной работы И.С. Чичурова отметим лишь труды Ф. Дворника 2 , Д. Оболенского 3 , Г.Г. Литаврина 4 , И.Шевченко5. Особенное внимание традиционно уделялось также и теории «Москва - Третий Рим», исследование которой связано с изучением преемства византийских политических идей на русской почве6. Необходимо, однако, отметить, что исследования в этой области имеют лишь косвенное отношение к рассматриваемой теме, поскольку анализируют в большей степени не предмет (византийскую политическую идеологию), а его рецепцию. Кроме этого, тема

1 Чичуров, И.С. Политическая идеология средневековья... — С. 152.

2Dvornik, F. Byzantine Political Ideas in Kievan Russia // DOP. — 1956. — Vol. 9/10. —P. 75-121.

3 Obolensky, D. The Byzantine Commonwealth: Eastern Europe, 500-1453. L.: Weidenfeld and Nicolson, 1971.

4Литаврин, Г.Г. Идея верховной государственной власти в Византии и Древней Руси домонгольского периода // Литаврин, Г.Г. Византия и славяне. — СПб: Алетейя, 1999. — С. 440-451.

5 Sevcenko, I. Byzantium and the Slavs in letters and culture. Cambridge-Napoli: Harvard University Press, 1991.

6 Обзор данной проблематики и литературу см. в: Синицына, Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV-XVI вв.). — М.: Индрик, 1998; Шаховской, Д.М. Идея «Москва — Третий Рим». Основная тематика // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. IX Международный семинар исторических исследований «От Рима к Третьему Риму», Москва, 29-31 мая 1989 г. — М.: Ин-т рос. истории РАН, 1995. — С. 140-146.

идеологии империи, как правило, затрагиваемая в данных работах, претерпевает в поздневизантийское время значительные изменения, которые не учитывались в модели, заимствованной «Третьим Римом» — Москвой.

Исследования работ византийских авторов в контексте их социальной значимости и с учетом специфических для них форм изложения материала позволили в последние десятилетия по-новому взглянуть на вопросы, касающиеся поздневизантийской политической идеологии. Например, Д. Ангелов в своей монографии, посвященной идеологии и политической мысли Византии 1204-1330-х гг.1, активно привлекает в качестве источников такой несколько более привычный тип документов, как преамбулы к хрисовуллам2, а также активно использует придворные речи. В самом заглавии монографии отражена особенность подхода автора: он принципиально различает содержание панегирических текстов и политическую идеологию. При составлении панегирического текста византийские авторы своей главной задачей видели имитацию образцовых моделей, поэтому его содержание совершенно не отражает политического мышления автора. Данное диссертационное исследование, учитывая выводы, сделанные Д. Ангеловым для хронологически предшествующего периода, рассматривает последующий отрезок византийской истории, обладающий рядом особенностей (превращение Константинополя в город-государство, «вассальная зависимость» императора от турецкого султана, обострение борьбы между представителями правящей династии и знатью на Пелопоннесе), которые послужили источниками новых влияний на политическую идеологию.

'Angelov, D. Imperial Ideology and Political Thought in Byzantium (12041330). Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

2 Византийские «проимии» уже являлись предметом отдельных исследований: см. Hunger, Н. Prooimion. Elemente der byzantinische Kaiseridee in den Arengen der Urkunden. — Wien: Akademie der Wissenschaften, 1964; Browning, R. Notes on Byzantine Prooimia / Wiener byzantinische Studien. I. — Wien: Akademie der Wissenschaften, 1966.

В последние годы также появились исследования, рассматривающие поздневизантийскую историю с позиций философских идей. Это направление исследований имеет прямое отношение к изучению политической концепции, поскольку, наследуя традициям античности, византийцы продолжали рассматривать политическую теорию как одну из отраслей философии. В частности, вопросы государственности рассматривались представителями так называемого «радикального платонизма», которым посвящена работа Н. Синиоссоглу 1 . Их главный представитель, Георгий Гемист (Плифон), в частности, является автором послания Мануилу Палеологу, в котором он описывает принципы реформирования византийской государственности. В своей работе Н. Синиоссоглу описывает философские принципы, лежащие в основе предлагаемой Плифоном государственной системы. Несмотря на оживленную философскую дискуссию, однако, учение Плифона имеет лишь косвенное отношение к Мануилу Палеологу, хотя и его необходимо учитывать при характеристике интеллектуальной среды данного периода.

Важным компонентом вопроса о политической концепции Мануила является вопрос самоидентификации, в связи с чем в работе рассмотрен вопрос так называемого «поздневизантийского эллинизма». Данная область проблематики связана с наблюдаемыми исследователями изменениями в употреблении этнонима «эллин» у поздневизантийских авторов, что поставило вопрос об изменениях в самоидентификации.

Вопрос «неоэллинизма» имеет относительно длительную историю исследований, что связано с его политической и идеологической значимостью. Несмотря на высокий научный уровень многих работ, многие исследователи не могли отрешиться от его связи с континуитетом «эллинства» от Византии к современной Греческой республике, и поэтому зачастую его решение определялось особенностями политической позиции автора. По мнению,

1 Siniossoglou, N. Radical Platonism in Byzantium: Illumination and Utopia in Gemistos Plethon. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

П. Магдалино сегодня отрицание континуитета между Византийской империей и современной Греческой республикой представляет лишь «незначительную долю» исследований, ограничивается Британией и поколением историков, которые пережили свертывание британского империализма в Восточном Средиземноморье 1 . В связи с этим он заявляет о том, что спор между представителями «неофулмейеризма» (то есть противниками континуитета ), и

3 4

его сторонниками можно считать завершенным . Действительно, рассматривать вопрос об эволюции представлений об эллинстве в поздневизантийский период в таком конъюнктурном ключе сейчас было бы неуместно, однако это не умаляет значимости самого культурного феномена. Изменения в осмыслении термина «эллины» у поздневизантийских авторов бесспорны и прослеживаются на уровне текста. Однако, их современное исследование должно вестись не столько в связи с идеями «эллинского просвещения», сколько с точки зрения своеобразия исторической эпохи.

Значительное внимание в настоящей работе уделяется также такому важному феномену византийской социальной действительности, как «филия», которую иногда определяют как «ученую дружбу», связанную с особенностями

1 Magdalino, P. Hellenism and Nationalism in Byzantium // Magdalino, P. Tradition and Transformation in Medieval Byzantium. Aldershot: Variorum Reprints, 1991. XIV. P. 1.

2 Данная точка зрения представлена в следующих основных работах: Mango, С. Byzantinism and Romantic Hellenism // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. — 1965. — Vol. 28. — P. 29-43; Jenkins, R. Byzantium and Byzantinism. Cincinnati: University of Cincinnati Press, 1963; Nicol, D. Byzantium and Greece. Brookline: Hellenic College Press, 1983; Idem. Church and Society in the Last Centuries of Byzantium. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

3 Помимо самого П. Магдалино данная точка зрения представлена: Vakalopoulos, A. Origins of the Greek Nation: the Byzantine Period, 1204-1261. New Brunswick: Rutgers University Press, 1970; Angold, M. Byzantine 'Nationalism' and the Nicaean Empire // Byzantine and Modern Greek Studies. — 1975. — No. 1. — P. 49-70; Vryonis, S. Recent Scholarship in Continuity and Discontinuity of Culture: Classical Greeks, Byzantines, Modern Greeks // The 'Past' in Medieval and Modern Greek Culture. Malibu: Undena Publications, 1978. P. 237256.

4 Там же.

византийской интеллектуальной культуры. Акцент на этой теме оправдан как важностью этого явления для понимания функционирования византийского социума, так и характером источниковой базы, поскольку назначение и смысл риторических текстов можно понять только в контексте филии. Исследователями она рассматривалась в различных аспектах: как существенную часть механизма управления государством в поздней Римской империи1, дипломатический институт2, как этическую категорию, вытекающую главным образом из христианской этики3, как социокультурный феномен эллинской культуры, отраженный в литературе 4 . Однако, за пределами рассмотрения филии как явления часто остается проблема её коммуникативного и политического смысла.

Таким образом, в рамках современных исследований в области византийской политической идеологии в целом и позднего её периода в частности можно выделить несколько основных тенденций. Во-первых, весьма четко в византинистике оформилось стремление к более точной дифференциации периодов развития тех или иных политических идей, исследованию их особенностей на различных этапах эволюции. Во-вторых, для изучения этой предметной области историки начинают привлекать новые типы источников, некоторым из которых еще несколько десятилетий назад отказывали в «информативности» (особенно типично «риторическим» текстам). В-третьих, появляются работы, которые рассматривают поздневизантийский период как отдельный и очень специфический этап эволюции византийской

1 Brown, P. Power and Persuasion in Late Antiquity: towards a Christian Empire. Madison: The University of Wisconsin Press, 1992.

2 Burton, P. Friendship and Empire: Roman Diplomacy and Imperialism in the Middle Republic (353-146 BC). Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

3 Posdkalsky, G. Von Photios zu Bessarion: der Vorrang humanistisch geprägter Theologie in Byzanz und deren bleibende Bedeutung. Wiesbaden: Harassowitz Verlag, 2003. S. 19-37.

4Belfiore, E. Murder Among Friends: Violation of Philia in Greek Tragedy. N.Y.-Oxford: Oxford University Press, 2000.

государственности и включают его в контекст геополитических изменений в регионе в целом.

В рамках этих новых направлений исследования корпус сочинений Мануила Палеолога представляет значительный интерес, однако в центре внимания исследователей были лишь отдельные их аспекты, относящиеся главным образом к политической истории и особенностям интеллектуальной жизни данного периода.

Источниковая база исследования. Источниковую базу данного исследования составляют сочинения Мануила II Палеолога, созданные в период с 1390-х по 1420-е гг. в Константинополе, зарубежных поездках и военных походах императора. Тексты такого объема и сложности, созданные императором собственноручно, являются исключительно византийским явлением. Хронологически Мануил стоит последним в череде константинопольских правителей, уделявших столь значительное внимание литературным занятиям1. Однако, если исторический предшественник Мануила Иоанн Кантакузин (1347-1354) оставил после себя историографический труд, Мануил посвятил себя главным образом текстам, главным достоинством которых была красота их стиля. Особенностью их является и то, что они являются фактически единственными текстами такого масштаба и значимости в тот период, для которого не сохранилось современных историографических источников: они занимают промежуток между двумя крупными историями Иоанна Кантакузина и Никифора Григоры с одной стороны и упомянутыми выше «историками падения Константинополя» с другой.

Состав, особенности и связь рассматриваемых текстов с темой работы подробно описаны в главе 1 данной диссертации. В их число входят тексты

1 Помимо Мануила как писатели нам также известны следующие византийские императоры: Лев VI Мудрый (886-912), Константин VII Багрянородный (945-959), Феодор II Ласкарис (1254-1258) и Иоанн VI Кантакузин (1347-1353).

различных типов: диалоги («Диалог с неким персом», «Диалог с императрицей-матерью о браке»), эпистулы, «зерцало принцев» («Сто поучительных глав»), речи различных видов («Надгробное слово деспоту Пелопоннеса Феодору Палеологу», «Семь этико-политических речей» и др.). Их композиция, способы передачи смысла, особенности языка, способы донесения до адресата и назначение определяются довольно жесткой и во многом архаичной системой правил, которую необходимо учитывать при использовании их в качестве исторического источника. В работе показано, что, несмотря на их неделовой характер, они несут в себе разнообразную информацию о политической концепции автора.

Несмотря на их первостепенное значение, сочинения Мануила Палеолога никогда не переводились на русский язык. Кроме того, некоторые из них не переведены ни на один из современных языков и доступны только в виде дипломатических изданий («Сто поучительных глав», «Семь этико-политических речей»). Таким образом, существенной частью данного исследования стала работа с оригинальными текстами указанных источников.

В современной науке сочинения Мануила Палеолога никогда не изучались на предмет представленной в них политической концепции. Характерно, например, лишь самое краткое упоминание о Мануиле в разделе «Развитие политических идей в поздней Византии» обобщающего сборника «Культура Византии»1. Это упущение можно объяснить, в первую очередь, жанровыми особенностями данного типа источников.

Помимо данных сочинений в работе использован ряд других источников, позволяющих включить идеи, выраженные Мануилом Палеологом, в контекст исторических событий и интеллектуальной истории Византии. В их число входят речи на политические темы Никифора Влеммида, Георгия Акрополита и Фомы Магистра, анализ которых позволяет проследить непосредственные

1 Поляковская, М.А., Медведев, И.П. Развитие политических идей в поздней Византии // Культура Византии XIII - первая половина XV в. — М.: Наука, 1991. —С. 255-279.

истоки развития концепции «философа на троне» в палеологовское время. Сатирический диалог, известный под названием «Путешествие Мазариса в Аид», который был создан в непосредственном окружении Мануила. Данный диалог долгое время рассматривался лишь как пример поздневизантийской сатиры, а также в качестве источника по просопографии и нравам двора в этот период, однако его значение как источника по более общим социальным вопросам начало признаваться в византинистике относительно недавно 1 . Составляющие часть этого диалога эпистулы содержат сведения об отношении константинопольского двора к политическим силам, действующим на Пелопоннесе, что необходимо для более глубокого понимания элементов политической концепции, содержащихся в «Надгоробном слове», которое Мануил посвятил своему брату Феодору, деспоту Морей.

Методология работы. Риторический текст как исторический источник. Методологической основой данного исследования послужили как общенаучные (общелогические, теоретические), так и специальные междисциплинарные методы исследования, а в качестве основных принципов -принципы объективности и историзма. К общелогическим методам исследования относится анализ, синтез, индукция, дедукция и аналогия. К теоретическим — абстрагирование (выделение общих свойств и отношений изучаемого предмета), обобщение и систематизация. Исследование политической концепции также предусматривает использование системного подхода: различные ее составляющие рассматриваются в неразрывном соединении с целым. Сама рассматриваемая система (политическая концепция) при этом изучается как сложный и противоречивый объект, который, в свою очередь, входит в состав более сложных систем. К специально-научным методам исследования, применяемым в данной работе, относятся сравнительно-исторический, историко-генетический и историко-

1 Garland, L. Mazaris's Journey to Hades: Further Reflections and Reappraisal // DOP. — 2007. — Vol. 61. — P. 185.

ретроспективный. Специальные методы анализа включают синхронный и диахронный анализ, позволяющие одновременно определить место изучаемой политической концепции в историческом контексте и выявить ее особенности среди прочих концепций, существовавших в данный исторический период.

Выбор специальных методов исследования определяется тем, что, как

уже было сказано выше, политическая теория в чистом виде практически не

представлена в византийском наследии по причине того, что она не

осмыслялась как отрасль знаний, которая может быть изолирована от более

общего философского дискурса. Это явление наблюдается и в Западной Европе

Х1У-ХУ вв1. Сочинений, которые можно было бы назвать политическими

трактами, за всё византийское тысячелетие весьма немного. По этой причине,

реконструкция такого многосоставного и эволюционирующего предмета, как

политическая идеология, затрудняется тем, что данные почти никогда не

представлены в систематизированной форме. В силу этих обстоятельств,

выполнение задач, поставленных в данном исследовании требует применения

специальных междисциплинарных методов. Их набор в последние годы

значительно расширился в связи с изменениями отношения исследователей к

риторике в системе византийской культуры. Если несколько десятилетий назад

2

создание риторических произведении назывались и «тираническим ремеслом» ,

з

и «язвой в кровеносной системе культуры византиицев» , то сегодня большинство исследователей признают византийскую риторику одним из важных ключей к пониманию того, как функционировало византийское

1 Watts, J. The Making of Polities. Europe 1300-1500. Cambridge: Cambridge

University Press, 2009. P. 1.

2 Hunger, H. Die hochspracliche profane Literatur der Byzantiner. München:

Beck, 1978. S. 65.

3 Nicol, D. The End of the Byzantine Empire. London: Holmes and Maier, 1979. P. 47.

общество. Риторика называется и «ключевым элементом византийского

1 w 2 мировоззрения» , и даже «кровеносной системой культуры» .

В указанных работах особенное внимание уделяется топике византийских

риторических текстов. Употребление данного термина в современных

гуманитарных исследованиях несколько отличается от того, что понимали под

топосом античные авторы (в частности, Аристотель). Современные

исследования топики предполагают рассмотрение не только эволюции в

изменении отдельных жанров, тем и конкретных топосов, но и изменения в

топическом использовании отдельных терминов и слов. Исходным принципом

такого подхода является то, что изменениям топики, которая по природе своей

инертна, соответствуют наиболее значительные изменения в обществе. В этом

качестве даже пособия по красноречию, детально описывающие общие места и

лексику тех или иных риторических жанров могут рассматриваться в качестве

исторического источника.

Особенностью настоящей работы является опора на источники, относящиеся к так называемому «риторическому стилю», в которых зачастую политическая теория и находила свое выражение3. Для интерпретации данных текстов ключевое значение имеет понятия языкового регистра. Этот термин был введен Т. Б. Ридом в 1956 г. и получил быстрое распространение в сфере социолингвистики. Он очень точно отражает суть византийского феномена: регистр — это «особая разновидность языка, используемая для определенных целей»4. К этому определению М. Холидея было бы логично добавить также и

1 Kustas, G. Studies in Byzantine Rhetoric. London: naxpiapxiKÔv Iôpujia

naxspiKcbv, 1973. P.l.

2 Mullett, M. Rhetoric, theory and the imperative of performance: Byzantium

and now // Rhetoric in Byzantium. Ed. E. Jeffreys. Aldershot, 2003. P. 170.

3 О научной дискуссии вокруг понятия «риторический текст» см. Jeffreys, M. 'Rhetorical' texts // Rhetoric in Byzantium. Papers from the 35th Spring Simposium of Byzantine Studies, Exeter College, University of Oxford, march 2001.

Aldershot: Ashgate, 2001. P. 87-100.

4 Halliday, M.A.K. Syntax and the Customer // Halliday, M.A.K. On Language and Linguistics. Vol. 3. L.-N.Y., 2003. P. 40.

параметр «определенными людьми», чтобы отразить то социальное значение, которое имел язык в Византии и позднее на этой территории вплоть до наших ней. Как было сказано выше, группа пользователей того языка, на котором создавались источники «высокого стиля», и к которым относятся источники, рассматриваемые в настоящей работе, ограничивалась людьми получившими риторическое образование. По оценкам К. Манго, этой разновидностью языка могли пользоваться в каждый отдельно взятый исторический период Византии не более тысячи человек1 . При этом они представляли собой «семью», связанную плотной сетью связей учительства — ученичества2 . Вполне обоснованно можно предположить, что в поздневизантийский период эта цифра была еще меньше. Для людей за пределами этой группы такой язык был, по меньшей мере, малопонятен. Участниками группы он воспринимался как подражание «древним», хотя качество этого подражания было различным: многие авторы испытывали заметные сложности с древнегреческой грамматикой и лексикой. Однако, этот «маньеризм» не ограничивался лишь чисто лингвистическими характеристиками. «Регистр» византийских риторических текстов включал в себя и передачу «культурной реальности». Фактически это делало многие тексты сложной композицией из цитат и общих мест, в которых византийцы различали множество оттенков и смыслов, которые нам уже не доступны. С точки зрения К. Манго употребление архаических этнонимов, топонимов и прочих терминов превращало текст в «кривое зеркало». Даже авторы, стоящие на вершине власти и имеющие доступ к информации фискальных органов, предпочитали использовать тексты

1 Mango, С. Byzantium the Empire of the New Rome. L.: Weidenfeld and Nicolson, 1980. P. 23.

2 Поляковская, M.A. К характеристике византийской образованности: учителя и ученики // АДСВ. - Свердловск, 1987. - [Вып. 23]. - С. 111-120.

Полибия для описания территории страны1, включая в пределы своей власти территории, которые уже давно ей не принадлежали.

Кроме этого, риторический стиль связан в значительной степени с усилением свойств описываемого человека или предмета. Это требование к риторическому тексту было сформулировано еще авторами классического периода. В эпоху империи тема риторического amplificatio (ош^трц) разбиралась даже в отдельных сочинениях . В энкомии, который можно рассматривать как наиболее характерное проявление этого приема, это означало усиление наличествующих качества человека или предмета в той мере, в которой это было необходимо для соответствия его идеалу в данной ситуации, и умалчивание об отрицательных. Авторы римского времени разработали теорию составления похвал не только в адрес людей, но и других объектов. В частности, Менандру принадлежит сочинение «Как надлежит восхвалять земли и как надлежит восхвалять города». В данном сочинении после описания плана энкомия такого типа Менандр указывает, что если город не обладает ни одним качеством, достойным восхваления, то оратор должен изобрести таковое при помощи приемов софистики.

Использование панегирических сочинений в сфере политики не было исключительным для Византии. К этому жанру обращались и итальянские гуманисты. В эту же эпоху Леонардо Бруни (Аретино) (ок. 1370 — 1444) в Италии создал Historiarum Florentini populi libri XII, в которых при помощи аналогичных риторических приемов провозглашалось историческое, культурное и политическое превосходство Флоренции над всеми остальными итальянскими городами. В качестве одного из доказательств такого превосходства называлось её лидерство в области изучения латинской и древнегреческой литературы.

1 Например, Константин Багрянородный (и другие авторы), см.: Mango, С. Byzantine Literature as a Distorting Mirror. Oxford: Clarendon Press, 1975. P.5.

2 Montefusco, L. Stylistic and Argumentative Function of Rhetorical "Amplificatio" // Hermes. — 2004. — H. 1. — S. 74.

Особым типом риторических источников являются византийские интеллектуальные письма, которым было посвящено значительное количество теоретических работ1 . Исследователи ввели для них такие категории как «деконкретизация» и «неделовой характер». По мысли А. Каждана, «целям деконкретизации служит пренебрежение реалиями, более того — сознательное нарушение их»2. Понятие деконкретизации практически полностью повторяет смысл термина «общее место», часто употребляемого в отношении античной и византийской литературы. Их единственным различием является то, что «деконкретизация» относится именно к «абстрагированию» от конкретных исторических фактов и является сферой проблематики преимущественно исторических исследований. Однако, у обоих понятий общая культурная основа.

С.С. Аверинцев в своих работах, посвященных античной и византийской риторике множество раз обращался к феномену топоса. По его мнению, для античной литературы копюд тожк — «есть нечто необходимое, а потому почтенное». «Общее место — инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать

1 Karlsson, G. Idéologie et cérémonial dans l'épistolographie byzantine. Textes du Xe siècle analysés et commentés. Uppsala: Boktryckeri Arktiebolag, 1962. В России апологетом эпистолологии как отдельной субдисциплины выступал В.А. Сметанин, выстраивая её именно на материале византийских писем: Сметанин, В.А. Эпистология поздей Византии. Проэлевсис (конкретно-историческая часть) // АДСВ. - 1978. - Вып. 15. - С.60-82; Он же. Идейное наследие Византии и «деконкретизация» (на примере эпистолографии) // АДСВ. - 1984. - Вып. 21. - С. 95-108; Он же. Новое в развитии представлений об эпистолографии // АДСВ. - 1980. - Вып. 17. - С. 5-18; Сметанин, В.А. Теоретическая часть эпистолологии и конкретно-исторический эфармосис поздней Византии // АДСВ. - 1979. - Вып. 16. - С. 58-93; Он же. Эпистолология поздней Византии. Постановка проблемы и обзор историографии // АДСВ. -Вып. 14. - С. 60-76; Он же. Об объеме эпистолярного наследия поздневизантийских авторов // АДСВ. - 1973. - Вып. 10. - С. 297-303; Он же. Эпистолография. - Свердловск, 1970; Он же. Византийское общество XIII-XV вв. (по материалам эпистолографии). - Свердловск, 1987.

2 Каждан, А.П. Византийская культура / А.П. Каждан. — М.: Наука, 1968.

— С. 130.

эту пестроту легко обозримой для рассудка» 1 . Риторика, таким образом выступает как средство абстрагирования, и сам этот процесс составляет задачу автора, доставляет как ему, так и читателю интеллектуальное удовольствие, о котором пишет в «Риторике» Аристотель. В этом проблематика литературоведческая сближается с проблематикой исторического исследования античных и византийских текстов. Такой взгляд на риторику объясняет и ключевое её отличие от современного взгляда на красоту словесности, поскольку «в наше время одна из важнейших функций художественной литературы — компенсировать своим вниманием к единичному, неповторимому, колоритно-частному разросшуюся абстрагирующую потенцию науки»2. Однако, если для литературоведения, по мысли С.С. Аверинцева, интересно «застигнуть литературное воображение автора за работой», «понять механизм его движения», то для исторического исследования топики на первом месте стоит установление исторических фактов — как событийных, так и ментальных — путем сравнения образцовой формы с тем или иным

конкретным её воплощением.

Письма Мануила являются характерным образцом текста, основанном на топике. Однако, как и у любого другого автора, ее использование носит индивидуальные черты, имеет определенные цели и учитывает особенности данной исторической реальности. Мануил постоянно «одергивает» себя при попытке начать описание событий, говоря, что это не соответствует «правилам написания писем». Мы не встречаем в них имен основных действующих лиц. Некоторые письма в содержательном плане действительно состоят только в использовании нескольких общих мест и довольно абстрактных рассуждениях о ценности дружбы или «эллинской утонченности». В отличие от некоторых филологов и историков прошлого, однако, мы не можем просто отложить их в

1 Аверинцев, С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. —М.: Наука, 1981. — С. 16.

2 Аверинцев, С.С. Риторика как подход к обобщению действительности...

— С. 16.

сторону как некий исторический мусор. К счастью, вместе с изменением отношения к византийской риторике изменяется и отношение к византийской эпистуле, хотя всё-таки нельзя не согласиться с издателем писем Мануила в том, что «попытки использования этих писем в качестве исторического источника могут свести с ума»1. На данном этапе вполне очевидно, что вовсе не византийские авторы «виноваты» в том, что их тексты зачастую остаются для нас непонятными. Скорее, научная проблема кроется в невозможности приложения современных понятий о назначении и общественной роли таких, на первый взгляд, очевидных предметов, как письма или речи. Их общественная роль основана на представлениях об отношениях между людьми, которые для современного историка не являются частью личного опыта, а также на эмоциональных особенностях человека той эпохи, которые по существу крайне сложны для наблюдения и внимание на которые стали обращать относительно недавно. Используя очень точное выражение И. Шевченко, нет никаких оснований полагать, что «византийцы обладали особой и уникальной способностью наслаждаться выслушиванием сообщений, лишенных всякого содержания» . Это наблюдение стоит отнести к числу главных достижений «лингвистического переворота» в данной предметной области: неочевидность смысла того или иного текста с точки зрения современной «большой исторической картины» или представлений исследователя о периоде совершенно не отрицает внутренней значимости и целостности данного текста и его значения для современников.

Особенностью методологии данной работы является пристальное внимание к ритуалу, связанному с риторическим текстом, и значению этого ритуала для структуризации византийского общества в целом и его верхушки в частности. Кроме того, непредубежденное исследование риторических текстов привело таких исследователей, как Д. Ангелов к выводам о том, что

1 The Letters of Manuel Palaeologus... —P. xx.

2 Sevcenko, I. Nicolaus Cabasilas' correspondence and the treatment of late byzantine literary texts // BZ. 1954. B. 37. - S. 50-51.

политическая теория зачастую выражена в них во вполне доступной для исследователя форме. При этом между византийскими авторами в рамках одной исторической эпохи можно наметить серьезные разногласия во мнениях по самым принципиальным вопросам. Например, для данной работы особенно интересно разнообразие мнений по поводу идеала «царя-философа» среди поздневизантийских авторов. Эту платоновскую идею разделяли далеко не все1.

Переход от исключительно филологического к социальному исследованию риторических текстов помог исследователям оценить их роль в обмене ценностями, который предполагала «филия». Филия —ключевая для понимания византийского общества в целом и политической концепции Мануила Палеолога категория, подразумевающая связь между людьми и явлениями в самом широком диапазоне смыслов от философии до отношений сюзеренитета-вассалитета и международных связей. Церемониал и социальная роль дарения в византийском обществе сейчас является активно изучаемым вопросом, который находится лишь в начале долгого пути исследований. Область ритуала распространяется как на материальные предметы, ценность которых часто не ограничивается их материальной стороной, так и на обмен текстами. Несмотря на современные представления, в сознании человека рассматриваемого периода изящные тексты и, например шелковые pallia сближались . По отношению к их созданию даже употребляли одинаковые глаголы3. С методологической точки зрения это наблюдение важно потому, что

1 В частности, её критиковали Феодор II Ласкарис и Феодор Метохит: Angelov, D. Imperial Ideology and Political Thought in Byzantium. — Cambridge: Cambridge University Press, 2007. — P. 195.

2 Уподобление речей к императору ритуальному приношению, шелковому полотну и паллиуму (nénXoç) — общее место византийской литературы, которое связано с античной традицией ритуализации ткачества и приношений правителям, статуе Афины пеплосов. Об этом см. Scheid, J. Svenbro, J. Le métier de Zeus: Mythe du tissage et du tissue dans le monde gréco-romain. Paris: Le Découverte, 1994.

3 См. например: Toth, I. The Genoese Pallio and the silken diplomacy of Michael VIII Palaiologos (в печати).

показывает различие в понимании соотношения между словом и предметом современного человека и человека рассматриваемой эпохи. К последнему применима мысль М. Фуко, согласно которой «в ренессансной эпистеме слова и вещи тождественны друг другу, непосредственно соотносимы друг с другом и даже взаимозаменяемы (слово-символ)... Ренессансная эпистема основана на сопричастности языка миру и мира языку, на разнообразных сходствах между словами языка и вещами мира»1.

При анализе отдельных понятий и их трактовке в контексте политической идеологии мы опираемся и на достижения в области «новой политической истории», задачей которой, по словам Ж. Ле Гоффа является «выявление структур, социальный анализ, семиотика, поиск пружин власти»2.

В исследованиях последних лет в области поздневизантийской политической мысли и риторики появилась выраженная тенденция четко разделять риторические тексты и тексты, действительно выражающие политическое мышление автора. Особенно характерно это разделение именно для поздневизантийского периода, поскольку именно в палеологовское время разнообразие взглядов на государственность, роль Византии в мире и прочие относящиеся к государственной идеологии вопросы стал особенно разнообразен и более полно представлен в источниках по сравнению с предшествующими периодами. Разнообразие политической мысли в поздневизантийский период не ограничивалось лишь частностями, но затрагивало самые фундаментальные вопросы: ответственность императора перед подданными (Мануил Мосхопул), вопрос о достоинствах и недостатках наследственной передачи императорской власти (Никифор Григора), о теории универсальной власти византийского императора (Димитрий Кидонис). Это разнообразие определялось различными влияниями, которым подвергались

1 Фуко, М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / М. Фуко. — М.: Прогресс, 1977. — С. 12.

2Ле Гофф, Ж. Средневековый мир воображаемого / Ж. Ле Гофф. — М.: Прогресс, 2001. —С. 417.

византийские авторы и их взглядами на античную политическую мысль. Например, Д. Ангелов сравнивает сочинения одного из никейских императоров Феодора Ласкариса (1254-1258) с «Государем» Макиавелли1.

С другой стороны, риторические тексты также требуют изучения, поскольку они непосредственно связаны с данной темой и позволяют увидеть, при помощи каких идей, политика фактически осуществлялась. Описанные достижения полидисциплинарных византийских исследований коренным образом меняют методологию исследования византийских риторических текстов.

Кроме этого, область научных изысканий связанных с политическим мышлением непосредственно соприкасается с областью, которые современные исследователи (в частности М.А. Бойцов) называют потестарной имагологией. Для данного направления исследований характерен интерес именно к коммуникативному аспекту власти. М.А. Бойцов определяет понятие потестарной имагологии как «общение, в ходе которого подтверждается или оспаривается легитимность существующего порядка, обозначаются желательные или, напротив, нежелательные альтернативы ему, выражаются ожидания и опасения разных групп как правящей элиты, так и подвластного большинства» . Различным коммуникативным и семиотическим аспектам

1 Angelov, D. Imperial Ideology and Political Thought... P.252. Поводом для сравнения послужила мысль Феодора Ласкаря о том, что правитель должен находиться выше закона, аристократии и общественной морали.

2 Бойцов, М.А. Что такое потестарная имагология? // Власть и образ. Очерки потестарной имагологии. — СПб.: Алетейя, 2010. — С. 5; см. также: Он же. Величие и смирение. Очерки политического символизма в средневековой Европе. — М.: РОССПЭН, 2009.

власти в Византии посвятили свои работы и статьи также М.В. Бибиков1, Б.А. Успенский2, С.С. Аверинцев3.

Новизна исследования. Новизна предмета исследования данной работы состоит в том, что политическая концепция Мануила Палеолога не являлась ранее предметом специального научного исследования как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Проблематика данной работы связана с малоизученной областью поздневизантийской политической мысли. Для изучения этого предмета используется новый круг источников, состоящий из риторических сочинений, которые не привлекались ранее для систематического анализа политической концепции данного автора и не включены в полной мере в имеющиеся работы по поздневизантийской политической мысли. Для работы с этими источниками привлекается набор специальных методов, которые начали осваиваться исследователями лишь недавно (анализ топики, выявление коммуникативного аспекта риторических сочинений) и не применялись к данным источникам. Использование новых методов и аспектов рассмотрения позволяет сделать новые выводы об особенностях политической концепции Мануила Палеолога и добавить новые и существенные штрихи к пониманию поздневизантийской политической мысли и идеологии в целом.

Структура диссертации. Основная часть данного диссертационного исследования распадается на четыре главы, охватывающие все три основных составляющих политической концепции Мануила. В первой главе дается

1 Бибиков, М.В. «Блеск и нищета» василевсов: структура и семиотика власти в Византии // Образы власти на Западе, Византии и на Руси. Средние века. Новое время. — М.: Наука, 2008. — С. 3-21.

2 Успенский, Б.А. Крест и круг. Из истории христианской символики. — М.: Языки славянских культур, 2006; Он же. Царь и император: помазание на царство и семантика монарших титулов. — М.: Языки русской культуры, 2000; Он же. Царь и патриарх: харизма власти в России (византийская модель и ее русское переосмысление). — М.: Языки русской культуры, 1998.

3 Аверинцев, С.С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Аверинцев, С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. — СПб.: Азбука-классика, 2004. — С. 404-425; Он же. Порядок космоса и порядок истории // Там же. — С. 89-113.

описание используемых в работе сочинений Мануила Палеолога и анализируются их особенности в свете темы работы. Во второй главе рассматриваются представления, связанные с фигурой самого императора, составляющими его virtus' а в том виде, в котором они представлены в работах Мануила, а также идеи, лежащие в основе управления государством. Особенное место в данном случае занимает рассмотрение вопроса филии, поскольку он имеет принципиальное значение для характеристики Мануила как типа правителя. Третья глава посвящена анализу политических взглядов, относящихся к подданным. Этот вопрос связан с рассмотрением теории т.н. «нового эллинизма», согласно которой палеологовское время было периодом значительных изменений в самоидентификации населения византийских территорий. В этой связи представляется необходимым рассмотреть вопрос о том, прослеживаются ли такие изменения в декларируемой политической концепции Мануила Палеолога с учетом различных точек зрения, существующих в интеллектуальной среде этого периода. Наконец, важной частью политических представлений является отношение к прочим странам и народам, поскольку сам «образ другого» является в значительной степени рефлексией и позволяет исследовать существенные характеристики политической концепции автора.

Практическая значимость исследования. Материалы данного исследования могут быть использованы при составлении курсов и спецкурсов по византийской истории и культуре. Методика исследования, реализуемая в данной работе, может быть применена к другим риторическим источникам.

Апробация результатов исследования. Основные результаты исследования были представлены на семинарах, конференциях (в том числе на на двух Международных конференциях аспирантов в Оксфорде (Великобритания), XXII Международном конгрессе византинистов в Софии (Болгария), а также в публикациях. Диссертация была обсуждена на кафедре

истории древнего мира и средних веков Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского.

Заключение диссертации по теме «Всеобщая история (соответствующего периода)», Фадеев, Сергей Михайлович

Заключение

Как писал один из историков Византии, «возможно, византийцы более, чем все другие средневековые народы, были озабочены ненадежным делом измерения времени и определения того, что есть власть»1. Это наблюдение совершенно верно для периода конца XIV — начала XV столетия, который был рассмотрен в данной работе. Несмотря на в целом довольно пессимистичные настроения, царившие в умах авторов, и эсхатологические ожидания, связанные с наступлением последнего века седьмого тысячелетия по византийской эре в 1393 г., эта эпоха была временем активного осмысления и переосмысления того, что представлял собой освященный веками государственный порядок, какую роль в нем играет император и каково место Византии в мире.

Мануил II Палеолог (1391—1425) является одним из наиболее заметных авторов данного периода. Его сочинения разнообразны по форме и включают в себя эпистулы, диалоги, «зерцало принцев» и речи различных типов. В данной работе была рассмотрена политическая концепция данного автора, под которой понимается система его взглядов на природу государственности и общественные вопросы, связанные с управлением им.

Политическая концепция была рассмотрена в нескольких аспектах: императорская власть и его легитимизация, идентичность его народа и взгляды Мануила на прочие народы, что позволило выявить представления автора о месте Византии в геополитической реальности конца XIV - начала XV в.

В целом, на общем фоне поздневизантийской политической мысли политическая концепция Мануила носит консервативный характер, обладая при этом рядом особенностей, связанных как с современной автором действительностью, так и с особенностями его личной философской позиции.

1 Bryer, A. The Roman Orthodox World (1393 - 1492) // The Cambridge History of the Byzantine Empire, c. 500 -1492. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 852.

В отношении государственной власти и личности императора она носит ярко выраженный составной характер. Во-первых, Мануил придает большое значение родовому наследованию власти. Наследование власти от отца к сыну осмысляется им как с прагматической точки зрения, так и с нравственной. Прагматический аспект данного способа передачи власти обсуждается Мануилом в «Диалоге о браке», созданном в период обострения борьбы за власть с племянником Иоанном VII. В нем Мануил утверждает, что наследование власти позволяет избежать потрясений для народа и сделать переход более гладким. По этой причине вопрос о заключении брака с целью рождения законного наследника решается в данном диалоге в положительную сторону. Противник такого хода событий, не названный по имени, но вполне явный на основании косвенных указаний, Иоанн VII обвиняется в незнании государственных дел и в отсутствии заботы о народе.

С нравственной точки зрения наследование власти осмысляется главным образом в «Надгробном слове брату Феод ору». На основании других источников данного периода нам известно о том, что власть Палеологов в Пелопоннесе, представленная в данный период братом Мануила Феодором Палеолога, оспаривалась как в политической сфере, так и в сфере культурной. В этих обстоятельствах представляется вполне закономерным, что в пространном «Надгробном слове» «василевс римлян» при соблюдении всех жанровых требований обращается и к злободневной проблеме соперничества за власть на данной территории. Это заставляет Мануила затронуть и вопрос исключительности Феодора по причине его происхождения из «рода императоров». Такое происхождение, по мнению Мануила, обеспечивает также преемство «истинных» добродетелей, которые он противопоставляет «видимым» добродетелям неназванного круга людей, которые являются его соперниками. Среди таких добродетелей называется христианское благочестие, а также превосходство Феодора в соревнованиях и в военном мастерстве. Обращает на себя внимание и появление некоторых признаков «гражданского патриотизма», отличительной особенностью которого является восприятие отношений между местом рождения и человеком в духе взаимности. По мнению некоторых исследователей, такой вид отношений является фундаментом нового типа самоидентификации.

Таким образом, в вопросе престолонаследия Мануил Палеолог фактически не рассматривает никаких альтернатив наследованию власти, считает этот способ перехода власти наиболее совершенным как с прагматической, так и с нравственной точки зрения. Такое положение вещей является итогом изменений, произошедших в Византии в период правления и f v/ этой самой продолжительной династии. В итоге можно констатировать то, что в поздний период своей истории Византия приблизилась вплотную к усвоению традиции наследственного престолонаследия, подобной западноевропейской. Кроме этого, необходимо отметить и определенное противоречие между «личным» и «родовым» пониманием императорского virtus' а. Это противоречие не является исключительным только для данной эпохи и присутствует по наблюдениям исследователей и в трактатах на политические темы гораздо более раннего периода, когда в Византии семейные кланы стали выраженным социальным явлением (что выражается, в частности, в появлении фамильных имен в источниках).

Тем не менее, легитимность императорской власти не основывается им только на принадлежности к определенному роду, но сохраняет преемство с предшествующей традицией императора как человека обладающего личными уникальными качествами. В Византии на этом самом позднем этапе ее истории аристократия как обособленная категория по-прежнему отсутствовала, и, несмотря на коренные изменения в фактической форме государства (превращение Константинополя в город-государство), идеалы вертикальной мобильности продолжали оказывать существенное влияние на политическое мышление.

В этом отношении особый интерес представляют размышления Мануила об императоре как главе интеллектуальной корпорации. В нашей работе мы установили, что данная сторона политической идеологии, имеющая своим первоистоком «Республику» Платона получило новый импульс в своем развитии начиная с периода Никейской империи. Этот период истории Византии был связан с серьезным идеологическим кризисом, связанным с потерей Константинополя, который привел к поиску новых критериев легитимности власти императора. Таким образом, авторы никейской и палеологовской эпохи, работавшие под патронажем императора, такие как Никифор Влеммид, Георгий Акрополит и Фома Магистр, изображали императора в первую очередь как первофилософа, проводника мудрости для своего народа. При этом его главнейшей задачей являлось окружить себя «мудрыми мужами», без которых невозможно управление государством.

Роль императора как «верховного оратора» отражена очень ярко в эпистулах Мануила и «Семи этико-политических речах». Последнее сочинение, примыкающее к «Ста поучительным главам», написанным для наследника Мануила Иоанна VIII, открывается мыслью о том, что умение говорить является наиболее важным для человека, который желает стать хорошим правителем. Риторическое образование выступает в роли социально-дифференцирующего фактора. В Византии эта его функция была гораздо более значима в государственной сфере по причине того, что оно изначально проходило под непосредственным патронажем императора, было централизовано и являлось одним из средств личного продвижения в сфере государственной службы.

Таким образом, интеллектуальную деятельность можно считать существенной частью политической идеологии Мануила, поскольку она в значительной степени являлась коммуникативной стороной власти. Опираясь на античную традицию ученой дружбы (филии) Мануил на протяжении всего своего правления вел переписку с другими представителями интеллектуальной элиты, которая теперь была рассеяна по всем оставшимся территориям под властью Константинополя и за их пределами. Подобно панегирической культуре, оформившейся в позднеримское время, узы филии образовывали тесно сплоченную корпорацию людей, посредством которой Мануил мог осуществлять те или иные политические действия. Византийская интеллектуальная переписка обладает множеством особых функций, отличающих её от переписки в современном понимании. Многие из них уже исследовались византинистами. В данной работе мы рассмотрели аспект филии, важный для политической концепции Мануила II — формирование тесной эмоциональной привязанности и репрезентацию власти в контексте «интеллектуальной дружбы».

Палеологовский период в целом и период правления Мануила II в частности признаются некоторыми исследователями как время существенных изменений в самоидентификации некоторых слоев населения византийских территорий. Различные авторы рассматривают масштаб этих изменений по-разному — от «неоэллинизма» у представителей национальной греческой школы до констатации лишь верхушечных изменений среди представителей интеллектуальной элиты. И та, и другая теория относятся, однако, скорее к периоду Никейской империи и раннепалеологовского времени, поскольку основаны в значительной степени на том, что территория империи сократилась до границ традиционного этнического расселения эллинов. Однако, как это показали исследования последних лет, позднепалеологовский период имел важные геополитические особенности. В первую очередь, необходимо учитывать, что империя фактически превратилась в город-государство, а власть была разделена между членами семьи Палеологов.

Анализ сочинений Мануила Палеолога дает основания судить, что термин «эллины» употребляется лишь в традиционных для византийских авторов предшествующих эпох смыслах. Выбор того или иного значения данного термина зависит от типа сочинения. В рамках христианского дискурса

Диалог с неким персом», «Диалог о браке») термин «эллины» по-прежнему используются в значении «язычники». В данном случае Мануил наделяет его всеми признаками «другого». В этом контексте оппозицией «эллинов» являются христиане, однако Мануил сразу в нескольких своих сочинениях делает акцент на единстве всех людей «по природе» (фтЗац). Как в рамках богословского дискурса («Диалоги с неким персом»), так и в более прагматичном контексте, объясняя в наставлениях сыну, что не следует судить людей по их происхождению («Сто поучительных глав»).

В рамках исторических экскурсов Мануил подразумевает под «эллинами» жителей Древней Греции. Как и большинство других византийских авторов, Мануил не дифференцирует их, представляя население Древней Греции единым. Это вполне логично, если учитывать основной критерий для использования данного термина — язык. Кроме этого, чаще всего в историческом контексте этноним «эллины» употребляются в противопоставлении «персам», что отсылает нас к теме постоянной борьбы греческого мира и Азии в античной и византийской литературе. В данном случае — и это особенно ясно видно в «Диалогах с неким персом» — Мануил действительно себя ассоциирует с эллинским миром, однако, как уже было сказано, всякий раз речь идет о культурном превосходстве и под «эллинами» понимается не какой-либо конкретный этнос, а культурная общность, определяемая языком. Косвенным свидетельством «культурного» понимания термина «эллины» служит и то, что как в самоназваниях различных групп грекоязычного населения, так и в турецкой ономастике в оттоманскую эпоху превалировали «римские» корни. В этом отношении Мануил заметно расходится с современным ему философом Георгием Гемистом (Плифоном), который помимо языка видел в «эллинстве» начала некоторых общественных структур, которые он предлагал воплотить именно на Пелопоннесе Мануилу и Феод ору Палеологам в двух своих речах. Видение «эллинства» Плифоном, который множество раз употребляет выражение «род эллинов», в этом отношении гораздо более «национально», чем у Мануила. Необходимо отметить, что источники данного периода (например, сатирический диалог, известный под заглавием «Путешествие Мазариса в Аид» и приложенные к нему эпистулы) очень красноречиво изображают культурное разобщение и взаимную неприязнь между населением Пелопоннеса и Константинополем. Эта неприязнь имеет вполне определенные экономические и культурные причины, поэтому идеи Плифона могли восприниматься Мануилом как враждебные и неблагоприятные для Константинополя. Во всяком случае, примечательно отсутствие какого-либо заметного влияния идей Георгия Гемиста на Мануила (если считать, что последний был действительно знаком с адресованными ему речами и другими сочинениями).

Наиболее часто, однако, термины «эллины» и «эллинский» употребляются в отношении изящной словесности. В отличие от первых двух случаев для Мануила эта характеристика является критерием «своего». «Эллинское изящество», абстрагированное от «языческого» содержания расценивается не только положительно, но является определенной социальной характеристикой, отделяющей элиту от массы. При этом установленный критерий позволял в значительной степени избежать размывания грекоязычной, приверженных общему наследию «древних» группы, поскольку доступ к высоким уровням образованности был фактически закрыт для людей с

Запада.

Подобный культурный критерий применяется Мануилом и по отношению к этнонимам «турки» и «персы». Этноним «персы» употребляется им для наименования либо знатных представителей турков, либо в историческом контексте противостояния «персов» и «эллинов». Это объясняется тем, что высокие с точки зрения византийских интеллектуалов проявления культуры населения Азии, находящегося под властью турок, ассоциировалось у них с персидской культурой. Как это множество раз происходило как в истории Византии, так и других средневековых обществах, военное противостояние и разница вероисповеданий не означали культурной изоляции. Нам известно о том, что «персидские» науки в это время, и в особенности астрономия, пользовались большим уважением византийских ученых, и престиж персидской мудрости не ослабевал.

Несколько иные тенденции можно отметить в употреблении Мануилом этнонимов по отношению к западноевропейским народам. Как и некоторые другие византийские авторы данного периода, Мануил полностью отказывается от употребления в прошлом самого распространенного термина, обобщавшего народы Западной Европы — «франки». При этом данный термин продолжает употребляться в сочинениях, написанных в более низком языковом регистре (в частности, в «Малых хрониках»). При этом в одном из сочинений, приписываемых Мануилу и созданном явно в придворной среде, — соннике (онирокритиконе) — термин «франкский» употребляется только в сочетании «франкская одежда». Причиной для такой перемены в употреблении прежде весьма распространенного термина может являться изменение, произошедшее как в политической обстановке, так и в сфере политической идеологии. Вместо обобщающего термина Мануил предпочитает использовать более дифференцированные «британцы», «испанцы», «италы», «галаты». С одной стороны, употребление термина «франки» имеющего отрицательные культурные коннотации (фактически синонимичного «варварскому») могло быть неприемлемо для Мануила, с большим энтузиазмом относившегося к отношениям с западноевропейскими правителями и даже назвавшего Британию в одном из своих писем «второй экуменой». С другой стороны, Мануил более не сопоставлял своё государство со всей общностью западноевропейских народов и государств, но с каждым из них по отдельности. Таким образом, с прекращением употребления термина «франки» можно связать и отход от теории универсализма и «империализма» в сфере политической идеологии. Об этом же свидетельствует и новая историко-философская перспектива, используемая Мануилом в «Диалогах с неким персом». Вместо традиционного византийского видения истории как линейного и центрированного на империи процесса он предлагает фактически циклическую модель: государства сменяют одно другое, переживая периоды развития, процветания и упадка подобно смене времен года в природе. Эта концепция сочетается в рамках того же диалога и с идеей ти%гь представленной в работах некоторых авторов поздневизантийского периода и связанной с оживлением интереса к идеям Платона. Обстоятельства спора, таким образом, фактически вынуждают Мануила отказаться от риторики универсальной и обладающей эсхатологическим значением империи. Кроме этого, он вынужден также отрицать связь между праведностью народа и его процветанием, рассматривая в качестве истинной награды лишь посмертное воздаяние.

Теория универсализма империи не представлена и в других сочинениях Мануила. Даже в пышно-риторическом «Эпистолярном эпилоге» к «Семи этико-политическим речам» он говорит только о том, что его власть выше ветхозаветных царей только по причине его христианского исповедания, тут же признавая, что несмотря на это эти цари превосходят его, Мануила, нравственно. Это особенно примечательно в свете того, что теория универсализма империи продолжала использоваться в это время константинопольской Церковью, позиция которой отражена, в частности, в знаменитом ответе патриарха Антония русскому князю 1393 г. Кроме этого, титулы императора связанные с универсалистским пониманием Византийской империи продолжали использоваться в проимиях документов, изданных Мануилом.

На первый взгляд может показаться, что «универсалистское» идеологическое решение оказалось более исторически востребованным, поскольку пережило крах константинопольской государственности и было унаследовано идеологией Московского государства. Однако, и «эллинское» направление было не забыто, поскольку именно оно было взято на знамена идеологами борьбы за независимость греческого народа XIX в.

Понимание данной «бифуркации» официальной византийской идеологии существенно для объяснения многих событий византийской истории палеологовского периода. В частности, она особенно проявлялась в безуспешных попытках унии, когда Церковь и императоры представляли две различных идеологические ветви. Современниками отмечалось, что с точки зрения «традиционалистов» уния рассматривалась во многом не в плоскости вероучения и богословских различий, а как предательство особенности, «первородства», универсализма римлян. Таким образом, наиболее болезненным пунктом для критики и общественных настроений были не теологические споры, а подчинения Церкви и народа Папе. Это, однако, не значит, что Мануил был готов встать на сторону Рима в сфере богословия. Напротив, Мануил является автором богословского трактата «О происхождении Святого Духа», который является ответом на изложение римского учения о происхождении Святого Духа от Бога-Отца и Сына, которое было вручено Мануилу во время его пребывания в Париже.

Таким образом, рассмотрение политической концепции Мануила Палеолога позволяет выявить выраженные черты её переходности. Мануил прилагает все возможные усилия для максимального сохранения элементов традиционной идеологической системы, но при этом вынужден вносить в неё существенные коррективы. Таким образом, его позиция отличается как от радикальных моделей Плифона и Лаоника Халкокондила, так и от попыток сохранять видимость сохранения традиции, совершаемых, в частности, константинопольской Церковью в данный период.

Список литературы диссертационного исследования кандидат исторических наук Фадеев, Сергей Михайлович, 2012 год

Список литературы

Основные источники

1. The Letters of Manuel II Palaeologus / Ed. G. Dennis. Second Impression.

Washington: Dumbarton Oaks, 2000.

2. Manuel II Palaeologus' Funeral Oration on His Brother Theodore /

introduction, text, translation and notes by J. Chrystomides: Thessalonike: Association for Byzantine research, 1985.

3. Manuel II Palaiologos. Dialoge mit einem Muslim. Kommentierte griechisch-

deutsch Textgaube von Karl Forstel. Wurzburg: Echter, 1993-1996.

4. Manuel II Palaeologus. A Depiction of Spring in a Dyed, Woven Hanging, tr.

John Davis // Porphyrogenita: essays on the history and literature of Byzantium and the Latin East in honour of Julian Chrysostomides. L., 2003. P. 411-420.

5. Manuelis Palaeologi Praecepta educationis regiae // PG. T. 156. col. 313-384.

6. Manuel Palaiologos. Dialogue with the Empress-mother on marriage /

introduction, text and translation by A. Angelou. Wien: Der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1991.

Дополнительные источники

1. Никифор Влеммид. Царская статуя / Пер. JI.C. Ряшко // ВВ. — 2003. —

№87. —С. 283-321.

2. Darkö, Е. Laonici Chalcocandylae historiarum demonstrationes, 2 vols, in 3.

Budapest: Academia Litterarum Hungarica, 1:1922; 2.1:1923; 2.2:1927: 1:1205; 2.1:1-146; 2.2:147-307.

3. Georgius Acropolites. Epitaphium in Joannes Ducam // Georgii Acropolita

opera, vol. 2. Ed. A. Heisenberg. Leipzig: Teubner, 1902. S. 12-29.

4. Hunger, H., Sevcenko, I. Des Nikephoros Blemmydes ВаслЛжод Av5piag und

dessen Metaphrase von Georgios Galesiotes und Georgios Oinaiotes: Ein weiterer Beitrag zum Verständnis der byzantinischen Schrift-Koine. Wiener Byzantinistische Studien 18. Wien: Österreichische Akademie der Wissenschaften, 1986. S. 44-116.

5. Theoduli Magistri Oratio de regis officiis // PG. 145.447^96.

6. Theoduli Magistri Oratio de subditorum officiis // PG. 145.496-548.

Литература

1. Аверинцев, С.С. Авторство и авторитет // Аверинцев, С.С. Историческая

поэтика. Литературные эпохи и типы художественного создания. — М.: Наследие, 1994.

2. Аверинцев, С.С. Византийская риторика // Аверинцев, С.С. Поэтика

ранневизантийской литературы. — СПб: Азбука-классика, 2004. — С. 302-364.

3. Аверинцев, С.С. Византийская риторика // Аверинцев, С.С. Поэтика

ранневизантийской литературы. — СПб: Азбука-классика, 2004. — С. 302-384.

4. Аверинцев, С.С. Византийские эксперименты с жанровой формой

классической греческой трагедии // Аверинцев, С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. — СПб: Азбука-классика, 2004. — С. 385-403.

5. Аверинцев, С.С. Поэтика ранневизантийской литературы //

Аверинцев, С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. — СПб: Азбука-классика, 2004. — С. 7-301.

6. Аверинцев, С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции.

— М.: Языки русской культуры, 1996.

7. Аверинцев, С.С. Риторика как подход к обобщению действительности //

Поэтика древнегреческой литературы. — М.: Наука, 1981. — С. 15-46.

8. Бибиков, M.B. «Блеск и нищета» василевсов: структура и семиотиека

власти в Византии // Образы власти на Западе, в Византии и на Руси: Средние века. Новое время. — М.: Наука, 2008. — С. 3-21.

9. Бибиков, М.В. Византийское литературоведение: традиции и

современность // ВВ. — 1982. — Т. 42.— С. 219-223.

10. Бибиков, М.В. Поздневизантийская культура: декаданс, кризис, ренессанс

// ВВ. — 1986. — Т. 47. — С. 265-266.

11. Бибиков, М.В. Проблема генезиса и эволюции византийской

аристократии // Медиевистика и социальная работа. Нижний Новгород, 2004. —С. 13-26.

12. Бойцов, М.А. Что такое потестарная имагология // Власть и образ. Очерки

потестарной имагологии. — СПб.: Алетейя, 2010. — С. 5-37.

13. Браунинг, Р. Новые издания неопубликованных исторических источников

V - сер. XV в. // ВВ. — 1963. —Т. 23. — С. 69-84.

14. Бухарин, М.Д. Происхождение этнонима sarakenoi II ВВ. — 2008. —Т. 67.

— С. 57-62.

15. Васильев, A.A. Путешествие византийского императора Мануила II

Палеолога по Западной Европе. // Журнал Министерства народного просвещения, т. XXXIX, 1912, с. 41-78, 260-304.

16. Вернер, Э. Византийский город в эпоху феодализма: типология и

специфика // ВВ. — 1976. — Т. 37. — С. 8-12.

17. Вин, Ю.Я. Проблемы социальной структуры сельской общины в поздней

Византии (XIII-XV вв.) // ВВ. —1998. — Т.55-2. — С. 21-25.

18. Вин, Ю.Я. Сельское ремесло и промыслы в поздней Византии (XIII-XV

вв.) // ВВ. — 1986. — Т. 47. — С. 84-94.

19. Вишнякова, А.Ф. Новые материалы по аграрной истории Византии в XIII-

XIV вв. // ВВ. — 1951. — Т.4. — С. 207-210.

20. Горянов, Б.Т. Византийский город XIII-XV вв. // ВВ. — 1958. — Т. 13.

— С. 162-183.

21. Горянов, Б.Т. Византийское крестьянство при Палеологах // ВВ. —1950.

— Т.З. —С. 19-50.

22. Горянов, Б.Т. Крупное феодальное землевладение в Византии в XIII-XV

вв.//ВВ. — 1956. — Т.Ю. — С. 111-132.

23. Горянов, Б.Т. Поздневизантийский иммунитет // ВВ. Т. 11. 1956. С. 177-

199.

24. Горянов, Б.Т. Поздневизантийский иммунитет // ВВ. Т. 12. 1956. С. 97-

116.

25. Горянов, Б.Т. Религиозно-полемическая литература по вопросу об

отношении к латинянам в Византии XIII-XV вв. // ВВ. Т.8. 1956. С. 132142.

26. Грохова, В. Место Византии в типологии европейского феодализма // ВВ.

Т. 40. 1979. С. 3-8.

27. Гукова, С.Н. К вопросу об исторических источниках географического

трактата Плифона // ВВ. Т. 44. 1983. С. 88-97.

28. Гусейнов, P.A. Византия и Восток в трудах Н.В. Пигулевской // ВВ. Т. 55-

1. 1994. С. 38-42.

29. Дворкин, А. Идея вселенской теократии в поздней Византии // Альфа и

Омега. — 1994. —№1. —С.

30. Жаворонков, П.И. Гуманистические мотивы в культуре Никейской

империи//ВВ. — 1989. — Т. 50. — С. 147-153.

31. Жаворонков, П.И. Состав и эволюция высшей знати Никейской империи:

Элита // Византийские очерки. 1991.

32. Жаворонков, П.И. Тюрки в Византии (XIII - сер. XIV в.). Часть первая:

тюрская аристократия // ВВ. — 2006. — Т. 65. — С. 163-177.

33. Иванов, С.А. Византийское миссионерство: Можно ли сделать из

«варвара» христианина? / Рос. академия наук. Ин-т славяноведения. -М.: Языки славянской культуры, 2003.

34. Ирмшер, Й. Византия и Индия // ВВ. — 1984. — Т. 45. — С. 66-71.

35. Ирмшер, Й. Основные черты представления о прогрессе в Византии // ВВ.

— 1986. — Т. 47. — С. 50-54.

36. Ирмшер, Й. Трансформация идеи государственности в последний период

истории Византии // ВВ. — 1976. —Т. 37. — С. 13-16.

37. Каждан, А.П. Василики как исторический источник // ВВ. — 1958. —

Т. 14. —С. 56-66.

38. Каждан, А.П. Византийская деревня VII-XV вв. в освещении

западноевропейской и американской историографии (1917-1960) // ВВ.

— 1963. — Т. 22. — С. 127-198.

39. Каждан, А.П. К вопросу об особенностях феодальной собственности в

Византии VIII-X вв. // ВВ. — 1956. — Т. 10. — С. 48-65.

40. Каждан, А.П. Концепция истории Византийской империи в трудах

Г.А. Острогорского // ВВ. — 1978. — Т. 39. — С. 76-85.

41. Каждан, A.C. Социальный состав господствующего класса XI-XII вв. в

Византии. —М., 1971.

42. Колосов, Н.Е. «Наставление» Агапита и западноевропейская

политическая мысль XVI-XVII вв.: (Агапит и Эразм) // ВВ. — 1982. — Т. 43. — С. 90-97.

43. Красавина, С.К. Дука и Сфрандзи об унии православной и католической

церквей // ВВ. — 1967. — Т. 27. — С. 142-152.

44. Кривов, М.В. «Индийское» посольство в Византии // ВВ. — 1989. — Т.

50. —С. 211-212.

45. Кривов, М.В. «Эфиопия» в «Откровении» Псевдо-Мефодия Патарского //

ВВ. — 1977. — Т. 38. — С. 120-122.

46. Культура Византии, XIII — первая половина XV в.: к XVIII Междунар.

конгр. византинистов (8 — 15 августа 1991 г.) / АН СССР, ИВИ / С.П. Карпов, П.И. Жаворонков, И.П. Медведев / Под ред. Г.Г. Литаврин. — М.: Наука, 1991.

47. Кущ, Т.В. Византийские интеллектуалы на дипломатической службе //

История Византии и византийская археология: Тезисы докладов X научных Сюзюмовских чтений 25-27 марта 1998 г. — Екатеринбург: УрГУ, 1998. — С. 42-43.

48. Кущ, Т.В. Образ отечества в корреспонденции Мануила II Палеолога //

ВВ. — Т. 64. — 2005. — С. 136-140.

49. Кущ, Т.В. Пейзаж в поздневизантийском письме // АДСВ. — 2003. —

Вып. 34. — С. 348-354.

50. Кущ, Т.В. Чума в поздней Византии // ВВ. — 2008. — Т. 67. — С. 38-56.

51. Липшиц, Е.Э. Несколько замечаний о василиках как источнике // ВВ. —

1958. —Т. 14. —С. 76-80.

52. Медведев, И.П. Апофеоз Плифона: Новая историографическая волна //

ВВ. — 1989. — Т. 50. — С. 74-87.

53. Медведев, И.П. Византийский гуманизм Х1У-ХУ вв. — СПб.: Алетейя,

1997.

54. Медведев, И.П. Константинополь в сравнении с Римом: взгляд Мануила

Хрисолоры // ВВ. — 2005. — Т. 64. — С. 316-334.

55. Пигулевская, Н.В. Византия на путях в Индию. — М.-Л. Наука, 1951.

56. Поляковская, М.А. Понимание социальных проблем византийскими

авторами XIV в. // ВВ. — 1979. — Т. 40. — С. 9-21.

57. Поляковская, М.А. Портреты византийских интеллектуалов. — СПб.:

Алетейя, 1998.

58. Поляковская, М.А. Эмоциональный мир византийца // АДСВ. — 1992. —

Вып. 24. —С. 134-141.

59. Ряшко, Л.С. «Дружба» и «семья» в представлении Никифора Влеммида //

История Византии и византийская археология: Тезисы докладов X научных Сюзюмовских чтений 25-27 марта 1998 г. — Екатеринбург: УрГУ, 1998. —С.39-41.

60. Скржинская, Б.Ч. Генуэзцы в Константинополе в XIV в. // ВВ. — 1947. —

Т. 1. —С. 224-236.

61. Соколов, Н.П. Венеция и Византия при первых Палеологах (1263-1328) //

ВВ. — 1956. — Т. 12. — С. 75-96.

62. Сюзюмов, М.Я. Василики как источник для внутренней истории

Византии // ВВ. — 1958. — Т. 14. — С. 67-75.

63. Сюзюмов, М.Я. Историческая роль Византии и её место во всемирной

истории // ВВ. — 1969. — Т. 29. — С. 32-44.

64. Удальцова, З.В. Власть и авторитет в средние века // ВВ. — 1986. —

Т. 47. —С. 3-16.

65. Удальцова, З.В. К вопросу о социально-политических взглядах

византийского историка XV в. Крисовула // ВВ. — 1956. — Т. 12. — С. 172-197.

66. Удальцова, З.В. Отличительные черты феодальных отношений в

Византии: (постановка проблемы) // ВВ. — 1974. — Т. 36. — С. 3-30.

67. Фрейберг, П.А., Попова, Т.В. Византийская литература эпохи расцвета IX

— XV вв. — М.: Наука, 1978.

68. Хвостова, К.В. Византинизм «оправдание жизни»: (Проблемы

византийской цивилизации) // ВВ. — 1998. — Т. 55-2. — С.5-14.

69. Хвостова, К.В. Земельная собственность в Византии XIV-XV вв.:

реальные отношение и их понимание византийскими современниками эпохи // ВВ. — 1989. — Т. 50. — С. 3-13.

70. Хвостова, К.В. Некоторые вопросы внутренней торговли и торговой

политики в Византии XIV-XV вв. // ВВ. — 1989. — Т. 50. — С. 36-46.

71. Хвостова, К.В. Сакральный смысл наименований некоторых

византийских социально-экономических институтов: к вопросул роли богословия в формировании соцаильно-экономических институтов Византии (преимущественно на материале позднего периода) //ВВ. — 2000. —Т. 59. —С. 24-34.

72. Чекалова, A.A., Поляковская, М.А. Интеллектуалы и власть в Византии //

Византийские очерки. 1996. — С. 5-24.

73. Ченцова, В.Г. О значении термина panegyros в византийских

документальных источниках // ВВ. — 1998. — Т. 55-2. — С. 41-47.

74. Чичуров, И.С. Теория и практика византийской императорской

пропаганды: (Поучения Василия I и эпитафия Льва VI) // ВВ. — 1989. — Т. 50. — С.106-115.

75. Чичуров, И.С. Традиция и новаторство в политической мысли Византии

конца IX в.: (место "Поучительных глав" Василия I в истории жанра) // ВВ. — 1986. — Т. 47. — С. 95-100.

76. Шамгунова Татьяна Анатольевна. Тенденции развития византийских

фамильных кланов эпохи Палеологов : Дис. канд. ист. наук : 07.00.03 : Екатеринбург, 2004 319 с. РГБ ОД, 61:04-7/927

77. Шукуров, P.M. Византийские тюрки: к вопросу об этническом составе

Византийской империи в эпоху Палеологов // ВВ. — 2009. — Т. 68. — С. 108-134.

78. Andreeva, М.А. Zur Reise Manuels II Palaiologos nach Westeuropa // BZ 34

(1934). S. 37-47.

79. Angelov, D. Imperial Ideology and Political Thought in Byzantium

(1204-1330). Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

80. Baloglou, Ch. Economic Thought in the Last Byzantine Period // Ancient and

Medieval Economic Ideas and Concepts of Social Justice. Leiden: Brill, 1998. —P. 405^38.

81. Barker, J. On the Chronology of the Activities of Manuel II Palaeologus in the

Morea in 1415. BZ. 55 (1962). S. 39D55.

82. Bartusis, M.C. The Late Byzantine Army: arms and society, 1204D1453.

Philadelphia, 1992.

83. Belfiore, E. Murder Among Friends: Violation of Philia in Greek Tragedy. —

New York: Oxford University Press, 2000.

84. Brown, P. Power and Persuasion in Late Antiquity: towards a Christian empire.

The University of Wisconson Press. Wisconsin, 1992.

85. Building Legitimacy / ed. Isabel Alfonso, Hugh Kennedy, and Julio Escalona.

Leiden-Boston, 2004.

86. Byron, G.L. Symbolic Blackness and Ethnic Difference in Early Christian

Literature. Routledge, L.-N.Y., 2002.

87. Charanis, P. The Strife among the Palaeologi and the Ottoman Turks, 1370-

1402 // Byzantion. 1942-1943.Vol 16. P. 286-314.

88. Dendrinos, C. Emperor Manuel II Palaeologus' unpublished treatise 'On the

Procession of the Holy Spirit' // Proceedings of the 21st International Congress of Byzantine Studies. London, 21-26 August, 2006. Aldershot: Ashgate, 2006. P. 124-125.

89. Dennis, G. The Reign of Manuel II Palaeologus in Thessalonica, 1382D1387.

Roma: Pont. Institutum Orientalium Studiorum, 1960.

90. Dreambooks in Byzantium: Six Oneirocritica in Translation, with Commentary

and Introduction / Trans. Steven M. Oberhelman. Aldershot: Ashgate, 2008.

91. Finlay, G. A History of Greece from Its Conquest by the Romans to the Present

Time, BC 142 to AD 1864. Oxford: Clarendon Press, 1877.

92. Garland, L. Mazaris's Journey to Hades: Further Reflections and Reappraisal //

DOP. — 2007. — Vol. 61,—P. 183-214.

93. Halecki, O. Un empereur de Byzance à Rome. Vingt ans de travail pour

l'union des églises et pour la défense de l'empire d'Orient, 1355-1375. Warszawa, 1930.

94. Heisenberg, A. Aus der Geschichte und Literatur der Palaiologenzeit. Munich,

1920.

95. Horrocks, G. Greek: A History of the Language and Its Speakers. London:

Longman, 1997.

96. Hunger, H. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner.

München, 1978.

97. Jeffreys, E. The Attitudes of Byzantine Chroniclers towards Ancient History //

Byzantion. 49. P. 199D238.

98. Jenkins, R.J.H. Byzantium and Byzantinism. Cincinnati, 1963.

99. Johnson, A.P. The Blackness of Ethiopians: Classical Ethnography and

Eusebius' Commentary on the Psalms // Harvard Theological Review.

2006. 99. V.2.

100. Jones, C.P. Ethnos and genos in Herodotus // Classical Quarterly& 46. P. 315-

320.

101. Jugie, M. Le voyage de l'empereur Manuel Paléologue en Occident // Échos

d'Orient. — 1912.— Vol. XV. — P. 322-332.

102. Karlsson, G. Idéologie et cérémonial dans l'épistolographie byzantine. Textes

du Xe siècle analysés et commentés. Uppsala: Boktryckeri Arktiebolag, 1962.

103. Kazhdan, A. Certain Traits of Imperial Propaganda in the Byzantine Empire

from the Eighth to the Fifteenth Centuries // Prédication et propagande au Moyen Age : Islam, Byzance, Occident. Paris: Presses Universitaires de France, 1983. P. 13-27.

104. Kazhdan, A. People and Power in Byzantium: An Introduction to Modem

Byzantine Studies. Washington, 1982.

105. Kazhdan, A. The Fate of the Intellectual in Byzantium: A propos of Society

and Intellectual Life in Late Byzantium by I. Sevcenko (L., 1981) / Greek Orthodox Theological Review. 1983. T. 27. Nr. 1. P. 83-97.

106. Khoury, T. L'Empereur Manuel II Paleologue. Esquisse biographique //

Proche-Orient Chretien, 15 (1965). P. 130-131.

107. Klein, H.A. Eastern Objects and Western Desires: Relics and Reliquaries

between Byzantium and the West // DOP. 58 (2004). P. 283-314.

108. Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Literatur von Justinian bis zum

Ende des Ostrômischen Reiches. 2. Aufl. Munchen, 1897.

109. Laiou, A. The Byzantine Economy. Cambridge: Cambridge University Press,

2007.

110. Livanios, D. The Quest for Hellenism: Religion, Nationalism, and Collective

Identities in Greece, 1453-1913 // Hellenisms: Culture, Identity, and Ethnicity from Antiquity to Modernity. Ed. K. Zacharia. Aldershot: Ashgate, 2008. P. 237-272.

111. Loenertz, R.J. L'exile de Manuel II Paléologue à Lemnos (1387-1389) // OCP.

— 1972. — 38. — P. 116-140.

112. Loenertz, R.J. Notes sur la règne de Manuel II à Thessalonique // BZ. — 1957.

— B. 50. — S. 390-396.

113. Macrides, R.J. Dynastic Marriages and Political Kinship // Byzantine

Diplomacy, ed. J. Shepard and S. Franklin. Aldershot, 1992. P. 263D280.

114. Magdalino, P. Byzantine Snobbery // The Byzantine Aristocracy, IX to XIII

centuries. Ed. M. Angold. British Archaeological Reports, International Series 221. Oxford, 1984. P. 58-78.

115. Magdalino, P. The Empire of Manuel I Komnenos (1143-1180). Cambridge.

1993.

116. Magdalino, P. The Empire of Manuel I Komnenos, 1143-1180. — Cambridge:

Cambridge University Press, 1993.

117. Mango, C. Byzantine Literature as a Distorting Mirror. Oxford: Clarendon

Press, 1975.

118. Mango, C. Byzantium and Its Image: history and culture of the Byzantine

Empire and its heritage. London: Variorum Reprints, 1984.

119. Mango, C. The Oxford History of Byzantium. Oxford: Oxford University

Press, 2002.

120. Mango, C. Vakalopoulos, A. The Origins of the Greek Nation 1204D1461

[Review] // Journal of Hellenic Studies. 88. 1968. P. 256D258.

121. Mayerson, P. A Confusion of Indias: Asian india and African India in the

Byzantine Sources // Journal of the American Oriental Society, Vol. 113, No. 2 (Apr. - Jun., 1993).

122. Meyendorff, J. Byzantium and the Rise of Russia: A Study of Byzantino-

Russian Relations in the Fourteenth Century. Cambridge, 1981.

123. Morris, I. Gift and Commodity in Archaic Greece // Man. — 1986. — Vol. 21.

— No. 1. —P. 1-17.

124. Nicol, D. Studies in Late Byzantine History and Prosopography. London, 1986.

125. Nicol, D. The Byzantine View of Western Europe // GRBS 8. P. 315D319.

126. Olster, D.M. The Politics of Usurpation in the Seventh Century: rhetoric and

revolution in Byzantium. Amsterdam, 1993.

127. Ostrogorsky, G. History of the Byzantine State. New Brunswick: Rutgers

University Press, 1969.

128. Patlagean, É. Un Moyen âge grec. Byzance, IXe-XVe siècle. Paris: Éditions

Albin Michel, 2007.

129. Peers, G. Manuel II Palaeologus's Ekphrasis on a Tapestry in the Louvre:

Word over Image // REB. — 2003. — T. 61. — P. 208.

130. Piltz, E. A Portrait of Palaiologan Emperor // BB.T. 55-2. C. 222-226.

131. Rhetoric in Byzantium: papers from the thirty-fifth Spring Symposium of

Byzantine Studies, University of Oxford. Aldershot: Ashgate, 2003.

132. Robins, R.H. The Byzantine Grammarians. Their place in history. B.-N.Y.,

1993.

133. Runciman S. The Last Byzantine Renaissance. Cambridge: Cambridge

University Press, 1970.

134. Sevcenko, I. A Neglected Byzantine Source of Muscovite Political Ideology //

Harvard Slavic Studies. II (1954). P. 141-179.

135. Sevcenko, I. Society and Intellectual Life in Late Byzantium. London.

Variorum Reprints. 1981.

136. Takacs, S. The Construction of Authority in Ancient Rome and Byzantium: the

rhetoric of empire. Cambridge, 2009.

137. Turner, C.J.C. Pages from Late Byzantine Philosophy of History // BZ. —

1964. — B. 57. — S. 346-373.

138. Vakalopoulos, A. The Origins of the Greek Nation, 1204-1461. New

Brunswick, 1970.

139. Watts, J. The Making of Polities. Europe 1300-1500. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.