Революция: опыт и понятие тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 09.00.11, Магун, Артемий Владимирович

• Магун, Артемий Владимирович
• 2004

Оглавление диссертации Магун, Артемий Владимирович

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

I. Введение-манифест

1) Историческое определение

2) Возражения

3) Обоснование

II. Методологическое введение

III. Историко-понятийное введение

1) История понятия

2) Внутренняя форма слова

А. Приставка

Б. Корень

ЛАВА 1

>еномен революций. ZZZZZZZZZZZZZZZ

'эволюционная сущность посткоммунистического периода в России '. '

I. Новая революция?

1) Состояние вопроса

2) Негативная революция

II. Современная Россия и революционная Франция

1) Россия после 1985 г.: отрицание и меланхолия

А. Феномены негативности.

Б. Ламентации: театр меланхолии

а) Литании

б) Меланхолия и фетишизм

в) Катастрофизм

г) Логика события

д) Историческое развитие ситуации в России в 1990 годы и логика отрицания

2) Франция после 1789 г.: отрицание и меланхолия

A. Развитие отрицания

Б. Негативность революции и ее моменты

B. Событие и его место

1

Г. Инверсии

Д. Меланхолия

а) Отступление

б) Бедность и жалость

в) Революционная темпоральность

Е. Наследие революции: внутренний разрыв

III. Заключение

"ЛАВА 2

ЖЛ ОСОФС КО-ПОЛ ИТИЧ ЕС КАЯ П РОБЛ Ё МА РЕВОЛ ЮЦИИ99

I. Философия и политика

1) От философии к политике

2) От политики к философии

3) Ужасная истина и смерть

A. Историческое и временное измерение

Б. Эпистемологическое измерение

B. Социально-политическое измерение

II. Логическая структура отрицания

1) Субъективное и объективное отрицание

2) Внешняя и внутренняя негативность

3) Конститутивная асимметрия отрицания

4) Бытие отрицания

III. Негативность и политика

1) Два аспекта негативного

2) Институциональное наследие революции

А. Позитивные и естественные основания государства

Б. Революция и либеральная демократия

3) Революция и негативность политического субъекта

А. Сказать «нет»

Б. Критика чистого отрицания

а) «Размышления о насилии»

2

б) «Критика насилия»

в) «О понятии истории»: симметрия и борьба

г) «О понятии истории»: коперниканская революция

IV. Заключение

ГЛАВА 3

ФРАНЦУЗСКАЯ революция И П О НЯТИ Е СО БЫТИЯ В ФИЛОСОФИИ' ..

I. Французская революция и понятие события в современной философии

1) Ревизия истории Французской революции и философская проблема события

2) Несколько слов о понятии события у Хайдеггера

3) Политизация математики: понятие события у Алена Бадью

II. Гегелевская интерпретация Французской революции

1) Возвышенное и пошлое. Господа и капуста

2) Отрицание и его образ

3) Негативное событие Революции

III. Философия Канта и Французская революция. Событие под знаком «минус»

1) Введение. Обратимость и необратимость

A. Коперниканская революция

Б. Обращение как возможность и как действительность

B. Актуальная обратимость: обмен

2)Кантовская трактовка Французской революции

A. Второй спор факультетов

Б. Примечание к «Метафизике нравов»

B. Негативность события как основание его необратимости

3) Отрицание и вычитание

A. Отрицательная величина

Б. Кантовские отрицательные величины и психоанализ

B.Теоретическое значение «Опыта...»

4) Возвышенный характер события. Сопротивление невозможному

5) Третий спор факультетов. Революционный спазм

IV. Заключение

1) Теоретические следствия

2) Политические следствия

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Революция: опыт и понятие»

ВВЕДЕНИЕ

I. Введение-манифест 1) Историческое определение

Основной тезис этой работы таков: событие разрушения «социалистического» режима и советского государства, начавшееся в 1985 году и продолжающееся до сих пор, следует называть революцией. По своему историческому, политическому и философскому значению это событие относится к ряду европейских революций, начавшихся, самое позднее, в 1789 году во Франции и восходящих к Реформации западного христианства, берущей отсчет с XV—XVI веков. Ход и положение дел в постсоветской России на протяжении последних пятнадцати лет воспроизводят в своих основных чертах внутреннее развитие революций прошлого. Но моя задача не в том, чтобы отнести текущее событие к той или иной классификации, а в том, чтобы указать на ее принадлежность к единому и единичному, но открытому и незавершенному событию: европейской революции, которая уже Прудоном и Марксом была обозначена как перманентная. История революций не сводится к простому воспроизведению одинаковых феноменов или (по вульгарно-марксистской модели) к последовательности закономерных стадий. Она составляет серию освободительных движений, не достигающих своей (бесконечной) цели, обрывающихся на полпути, которые следующая волна истории подхватывает и радикализует, чтобы снова споткнуться и откатиться назад со всей своей мощью (революция в этом смысле напоминает прибой).

Ключевыми моментами в определении революции являются:

1. Свержение сакрализованной власти и следующая за ней секуляризация.

А.«Секуляризация», в собственном смысле, означает экспроприацию церковных земель. В России тот же процесс принял форму «приватизации» как общего направления политики, эмансипации частной сферы от теократического государства.

Б. И для Французской, и для нашей революции ключевым направлением была война с привилегиями, характерными для феодального права. Жорж Батай, в полемике с вульгарно-марксистской

5

традицией, замечает, что все революции Нового времени произошли против феодальных пережитков и ни одно восстание не было направлено собственно против буржуазии.2 Это верное замечание иллюстрирует понятие перманентной революции, в соответствии с которым борьба с феодализмом и с замаскированным экономическим господством буржуазии составляет одну и ту же непрерывную борьбу.

2. Точка зрения политического и исторического субъекта, стремящегося овладеть движением истории. Основание и легитимация нового, имманентного обществу режима.

A.Революция — не волшебное основание нового социально-политического строя, а попытка овладеть этим строем, который уже начал формироваться. Французская революция не предшествовала модернизации Франции, а последовала за ней, как попытка задним числом овладеть постепенным процессом и взорвать тлеющий в нем запал общественного противостояния.

Б. Революционные режимы неизбежно тяготеют к демократии как автономии, поскольку по самой логике революции отказываются от любых внешних принципов легитимации: остается только сообщество как таковое, наконец предоставленное себе самому.

B. Юридическое основание нового государства, кажущееся чистой формальностью, на самом деле играет большую роль в революционном кризисе, так как вводит фикцию абсолютного разрыва общества со своим прошлым и побуждает социум к борьбе с самим собой как с «пережитком» «Старого порядка».

3. Переход кризиса внутрь общества, взрыв, растворение и разложение социальных связей.

А. Прогнивший режим обычно падает легко, и общество на короткое время консолидируется в борьбе против суверена. Так было и во Франции в 1789-м, и в России в 1991-м. Ключевая фаза революции начинается после, когда конфликт и кризис осознается как внутренний и его нельзя больше приписать отчужденной и внешней обществу власти.

2 Georges Bataille, «La souvera ineté», in: Oeuvres complètes de G. Bataille. Paris: Gallimard, t.8, p.321.

Б. Для революционных обществ характерны те или иные антропологические формы самоотрицания: меланхолия, застой, дискурс страдания и лишения. Речи якобинцев 1792—1794 годов пронизаны страхом застоя и торможения, фигурами борьбы народа и революционеров с самими собой. Мишле пишет о «болоте общественного равнодушия», которое уже в 1792 году, то есть до прихода якобинцев к власти, господствовало в Париже.3 Якобинский террор был уже ответом на эту деполитизацию, попыткой растормошить общество видом отрубленных голов (которые тоже, как замечал позднее Гегель, стали банальными и могли только навевать тоску).

4. «Переворачивание» символических структур с ног на голову, изменение «плюса на минус» и «минуса на плюс». Эта инверсия, как правило, скоротечна и сменяется чувством взаимной обратимости ценностей, релятивизмом, цинизмом и формированием идеологий (то есть чисто формальных символических структур, безразличных к собственному содержанию: так, одни «выбирают» себе либеральные ценности, другие социал-демократические и

т.д.).

А. Здесь опыт антикоммунистической революции весьма ярок. В начале 1990-х страна пережила тотальную инверсию советской идеологии, где основной осью была перевернутая оппозиция «наше» и «западное». Чем негативнее оценивался тот или иной феномен коммунистической идеологией, тем больше была его символическая и рыночная ценность в новой России. Сейчас эти ценности переживают новую, обратную инверсию.

Революция носит и практико-политический, и эпистемологический характер. Она переворачивает наши представления о прошлом и будущем и определяет завершившуюся эпоху («Старый порядок», «коммунизм»), оставляя в ней большую часть человеческих чаяний. В то же время революция сама по себе редко выдвигает действительно новые идеи и программы. Напротив, она как бы блокирует субъекту доступ к собственному будущему, и он больше не знает, чего от себя ждать. Но, парадоксальным образом, именно в качестве блока и даже тупика, в качестве обвала, закрывающего обзор, революция

3 Jules Michelet, Histoire de la Révolution française, Paris : Rober Laffont, 1979, IX, 1, vol.2, p. 127.

опосредованно делает возможным творение абсолютно нового, неизвестного — а точнее, позволяет определять вновь появляющиеся вещи как абсолютно новые.

Б. Важным двигателем и результатом любой революции являются, во-первых, милленаристские идеи о конце истории и новом тысячелетнем царстве и, во-вторых, идеи реставрации отдаленного прошлого (Римской империи, царской России). Отношение к открывшемуся будущему при этом остается максимально неопределенным (самой «программной» была, наверное, Октябрьская революция, но и она, как выяснилось, не несла с собой никаких конкретных представлений о том, как строить будущее, и их приходилось зачастую вырабатывать по ходу дела).

5. Революция — это политическое событие, которое ставит вопрос об истине. Отрицание трансцендентно-сакральных устоев общества и попытка обосновать автономию, самовластие общества над собой, ведет к поиску последнего, самоочевидного фундамента власти и неразрушимых, неделимых элементов, атомов общественной структуры. Порыв бесконечного разрушения и растворения ищет, в пространстве и во времени, последних пределов. В то же время революция лишает интеллектуалов автономного социального статуса «при власти», автоматического права на авторитетное высказывание и заставляет их связывать вопрос об истине с вопросом о власти. Поэтому начиная с XIX века понятие революции стало для современности точкой стыка политического и философского дискурсов. Философский дискурс далее позволит нам свести воедино исторические определения революции и выстроить ее простое понятие.

2) Возражения

И все же — скажут нам — зачем называть новую вещь старым именем? Ведь понятие революции, хотя и относится к восстанию против религии, имеет, во-первых, христианские, во-вторых, метафизические корни. Именно христианство впервые вводит дискурс уникального события и вместе с ним — режим однонаправленной

истории. Это событие часто понимается как переворот, обращение,4 вслед за греческой философией с ее понятиями «катастрофы» и «метаболы». При этом многие христианские мотивы восходят к римской политической мысли как к дискурсу политического основания.

В то же время революция Нового времени явно осмысляется в связи с фигурой автономного субъекта политики, истории и знания: Кант в «Споре факультетов» видит во Французской революции знак стремления человечества к свободе, а Гегель в «Феноменологии духа» — точку рождения автономного этического субъекта в духе второй кантовской «Критики».

Так зачем же сегодня возрождать еще одно теолого-метафизическое понятие? Не входит ли оно как раз в тот язык идеологии, с которым нам необходимо бороться? Не сводится ли оно к пустому мифу? Не является ли его оживление еще одной имитацией, западническим фасадом, оправдывающим существование внутреннего варварства?

Кроме того, «Революция» была идеологемой советского режима. Режим Брежнева и Андропова, в котором самый пылкий реакционер не нашел бы ничего революционного, культивировал миф о своем революционном основании и не без успеха черпал в нем свою легитимацию. Поэтому вялые первоначальные попытки ельцинской администрации создать миф о восстании августа 1991 года не встретили в обществе широкой поддержки.

Наряду с практическим вопросом о желательности применения понятия «революция» — ив связи с ним — встает вопрос об описательных возможностях и адекватности его применения.

Критики слева — те, для кого революция представляет ценность, — не согласны признать революцией тот разочаровывающий поворот дел, к которому привела горбачевская перестройка5. Во-первых, они подчеркивают, что у власти в стране остались почти те же люди, или «второй эшелон» советской элиты, что изменения были направлены «против прогресса», что несвободное положение

4 Можно упомянуть евангельский термин «метанойя» (покаяние, поворот духа), многочисленные инверсии («Последние будут первыми, а первые последними» (Матф., XX, 16) и т.д.)

5 Из российских авторов здесь надо прежде всего упомянуть Бориса Кагарлицкого и его книгу «Реставрация в России», Москва: Эдиториал-УРСС, 2000. На Западе наиболее влиятельный левый автор, который сразу после падения социалистических режимов категорически отверг революционный и вообще событийный, в его терминологии, характер происшедшего - это Ален Бадью, согласно которому падение Советского Союза стало на деле «скрытой катастрофой». См. Alain Badiou, D'un désastre obscur: droit, État, politique, La-Tour-dAigues : Éd. de lAube, 1991.

трудящихся только усугубилось, и так далее. Во-вторых, по их мнению, события "1980—1990-х годов являются «реставрацией» капиталистического режима по отношению к обществу, родившемуся в социалистической революции 1917 года и привели к реставрации капитализма в глобальном масштабе.

Критики справа, из либерального крыла (например, Е. Гайдар6), напротив, оценивают революцию негативно (как взрыв насилия и т.д.) и радуются, что ее удалось избежать. Особая группа критиков справа, а именно социологи позитивистской ориентации, защищают свою теоретическую позицию стороннего наблюдателя и доказывают, что революции по объективным признакам не произошло (не было мобилизации масс, новых идей, сильного руководства и т.п.), а значит, не надо ничего выдумывать, можно продолжать следовать старым (пусть западным) рецептам в теории и в практике.7

Умеренные либералы (Ю. Хабермас,8 Р. Дарендорф,9 Б. Акерман10) согласны признать происшедшее революцией, но особой, «догоняющей», «либеральной» или «рациональной», то есть ограниченной, ненасильственной и нерадикальной (стоит заметить, что их работы написаны в начале 1990-х годов). Для либералов произошла как бы минимальная революция, революция без революции. И это наблюдение, как мы увидим, в чем-то верно — просто «минимальность» революции вовсе не связана с ее умеренностью или нерадикальностью. «Минимальная» революция — это простая революция, революция, сведенная к самому главному.

Что можно ответить на эти возражения?

Критики применения понятия «революция» опираются на его метафизическую интерпретацию. А именно, революция предстает как завершенное, целенаправленное действие, отменяющее одну эпоху и устанавливающее новую. Такая революция принадлежит дискурсу идеологической сублимации, использующему легитимирующий потенциал события и изгоняющему его в мифическое прошлое. Как описательный научный конструкт, эта интерпретация не

6 Егор Гайдар, Государство и эволюция. Москва: Евразия, 1995.

7 Такая логика прослеживается, в частности, в статье Ю. Левады («1989-1998: десятилетие вынужденных поворотов», в кн.: Мониторинг общественного мнения, N1, М., 1999, сс. 7-12.) и в книге Й.Элстера, К.Оффе и У. Пройсса «Институциональное строительство в посткоммунистических обществах: починка корабля в море». Jon Elster, Claus Offe, Ulrich Preuss, Institutional design in post-communist societies : rebuilding the ship at sea^Cambridge, New York : Cambridge University Press, 1998.

8 Jürgen Habermas, Die Nachholende Revolution. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1990.

9 Ralf Dahrendorf, Reflections on the revolutions in Europe (London: Chatto & Windus, 1990).

10 Bruce Ackerman, The future of a liberal revolution (Yale University Press, 1992).

выдерживает никакой критики. Ни одна историческая революция не была массовым, радикальным и решительным переходом в светлое будущее. Каждая из них заходила во внутренний тупик, приводила к затяжному кризису и затем к частичной реставрации. Школа «ревизионистских» историков Французской революции (Франсуа Фюре, Дени Рише, Мона Озуф и др.) провела большую работу по развенчанию представления о ней как о едином, мобилизованном и результативном событии.

В то же время сублимированное понятие о революции не выдерживает и философской, понятийной критики. «Революция» — это теолого-метафизическое понятие, вырванное у метафизики и противопоставленное ей. Все крупнейшие философы революции (а такими являлись Кант, Гёльдерлин, Гегель, Маркс, Беньямин, Батай) проводят работу по десублимации понятия революции. Революция — не фиксированный момент волшебного основания, а незавершенное, повторяющееся событие отрицания: оно преследует настоящее, как навязчивая мелодия. Политический субъект стремится положить себе основание, но вместо того оказывается в ситуации внутреннего разрыва, в вечном несоответствии и внутреннем соревновании с самим собой.

Тут, конечно, требуется разъяснение. Как философии Нового времени удается построить понятие революции и при этом разрушить и сместить его теолого-политическую подоснову? Ответ: при помощи критики, то есть строгого и недоверчивого анализа, поверяемого только логикой и собственным опытом.

3) Обоснование

Обращение к понятию революции представляется мне политически и методологически необходимым. Предлагаемая мною точка зрения на Россию последних пятнадцати лет неотделима от политической позиции, которую она позволяет занять. Обоснуем эту точку зрения полемически.

1. Господствующие в обществе и в социальной науке представления отвергают

событийность и революционность происходящих перемен. Некоторые (критически

настроенные) наблюдатели считают, что тут имела место, в лучшем случае, плавная

эволюция позднесоветского общества в общество посткоммунистическое или

постсоветское, а в худшем — изменение фасада этого общества при сохранении

прежнего содержания. Другие (оптимисты) видят в падении коммунизма возврат,

пусть и незавершенный, к «нормальному» историческому развитию. Для первых

абсолютной является статичная «объективная» картина, для других картина,

11

наоборот, нормативная. И те и другие являются, каждый в своем роде, «позитивистами». Они видят в мире только установленное, положительное — и остаются слепы к призрачной, необъективируемой материи отрицания. Тем самым они закрывают себе путь к пониманию исторической реальности и к занятию ответственной (в теоретическом, а не моралистическом смысле) политической позиции.

Только точка зрения, принимающая в расчет внутренний раскол общества и неразрешимое противоречие, лежащее в основе его свободы (между свободой как уходом и свободой как преодолением), позволяет субъекту сориентироваться в отношении события и увидеть необходимость принятия в этой ситуации собственного решения. Имя и понятие революции как необратимого вскрытия внутреннего противоречия общества призвано утвердить подобную точку зрения. Конечно, одного философского выступления для этого недостаточно. Никакое идеологическое закрепление слова «революция» в обществе делу не поможет (хотя это и будет шаг в нужном направлении). Искусство, с одной стороны, и конкретные политические действия, с другой, способны разыгрывать событие и возвращать субъекта к пропущенной им точке сдвига.

2. Заметив все-таки, что в России что-то происходит, и происходит не так, как хотелось бы, общественное мнение обратилось к объяснению существующего хода дел. К сожалению, большинство подобных объяснений отсылают к исключительности России — ее особым традициям, культуре, религии и т.п. При этом остается, как правило, совершенно непонятен механизм, при помощи которого традиции якобы в неизменном и готовом виде передаются из поколения в поколение. Эти объяснения остаются совершенно внешними изучаемому предмету, так как не принимают во внимание ни конкретные исторические условия происходящего события, ни точку зрения его субъектов, ведущих работу по означиванию и трансформации этих условий. В силу этих ограничений, дискурс «исключительности России» остается абстрактным, теоретическим и в конечном счете авторитарным. «Исключительность» России означает исключение политического субъекта из принятия решений.

Настоящий текст опирается на внутреннее, герменевтическое понимание события, исходящее из точки зрения деятельности его субъекта. Такой подход неизбежно историчен: он объясняет произошедшее исходя из свободных решений субъекта, следующих притом некоторой логике и исходящих из конкретной ситуации.

12

Наследие, с которым сталкивается этот субъект, не несет в себе никакого единства, а находится в перманентном кризисе. Вместо «исключительности» России мы предлагаем вести речь об исключительности события, которое выносит за скобки всякое культурное своеобразие и ставит вопрос — да или нет. Идентификации субъекта с нацией или с названием его страны нужно, с нашей точки зрения, противопоставить идентификацию с событием.

3. Обе приведенные выше ошибочные позиции: представление об иллюзорности перемен и мнение о российской исключительности — часто объединяются в тезисе о России как о вечной и безуспешной подражательнице Запада. В том и другом случае разворачивающаяся на наших глазах попытка «построения» капитализма истолковывается главным образом как новый виток этого вечного подражания. Действительно, можно сказать, что все 1990-е годы прошли в новой России под знаком внешнего подражания Западу и ревнивого со-ревнования с ним. Ошибка состоит в сугубо отрицательной трактовке феномена подражания (как неглубокого, декоративного изменения) и в приписывании его российской исключительности.

Никакой исключительности в российской подражательности нет и не было. Подражание есть вообще основной механизм исторического развития. Каждое новое поколение конкурирует с предшествующим и потому негативно отождествляется с отцами, но зато находит модель для позитивного отождествления у отдаленного Другого — у далеких предков или в дальних краях. Ту роль, которую для России играет Запад, для Германии, например, играла воображаемая Древняя Греция, а для французских революционеров — Римская республика.

Подражание никогда не остается только внешним, декоративным, а проникает постепенно в самую глубину общества и субъекта. Разрыв между субъектом и моделью подражания становится внутренним разрывом с неопределенной границей. Отношения подражания переходят внутрь субъекта (так, Россия, подражая Западу, сама разделилась на «западнический» Запад и отсталый Восток), а сама модель осознается им как двойник и конкурент. В результате субъект мечется в миметическом кризисе между саморазрушением во имя Другого и уничтожением Другого в борьбе за его место. Игра в Другого ведется не на жизнь, а на смерть. То ли это уже не игра — то ли, наоборот, игра всерьез, настоящая игра. Игра, начинающаяся как игра в игру, с оглядкой и без самоотдачи, переходит в самозабвенную игру без пределов и правил, которая идет дальше, чем любой «реализм».

Миметический кризис — это неопределенный внутренний разрыв. Его определение идентично определению революции. Обе российские революции были подражаниями Западу. В случае Октябрьской революции речь шла о подражании революции же — в частности, Великой французской революции, которая, в свою очередь, разыгрывала подражание римлянам. Парадоксально, но именно подражая революции — через это подражание и вопреки ему — русские революционеры оказались в водовороте «настоящей» революции. Политическое действие начинается с действия театрального, с эстетического жеста, с жеста, который еще не завоевал себе политической легитимности. Событие необходимо разыгрывать вновь и вновь. Понимание этого необходимо для настоящей, радикальной демократии, где правом голоса обладает еще не сформированный, еще не признанный, еще не состоявшийся субъект. На его ребяческих утопиях, на его истериках, как на дрожжах, всходит революция.

Приобщение к Западу начнется только с подражания Западу, поскольку только через такое подражание мы подключаемся к перманентному кризису, лежащему в основании современного Запада. Подражание как участие в кризисе следует противопоставлять подражанию внешним, готовым и окаменевшим формам западной государственности. В заключение я хочу привести цитату из Осипа Мандельштама, одного из глубочайших толкователей русской революции. Мандельштам говорит о подражательности Французской революции, но явно имеет в виду революцию Октябрьскую и российскую задачу подражания Западу как таковую.

По мере приближения Великой Французской революции псевдоантичная театрализация жизни и политики делала все большие успехи, и к моменту самой революции практическим деятелям пришлось уже двигаться и бороться в густой толпе персонификаций и аллегорий, в узком пространстве настоящих театральных кулис, на подмостках инсценированной античной драмы. Когда в этот жалкий картонный театр сошли настоящие фурии беснования, в напыщенную трескотню гражданских праздников и муниципальных хоров сначала трудно было поверить, и только поэзия Шенье, поэзия подлинного античного беснования наглядно показала, что существует союз ума и фурий, что древний ямбический дух, распалявший некогда Архилоха к первым ямбам, еще жив в мятежной европейской душе.

Дух античного беснования с пиршественным великолепием проявился во Французской революции. Разве не он бросил Жиронду на Гору и Гору на Жиронду? Разве не он вспыхнул в язычках фригийского колпачка и в неслыханной жажде взаимного истребления, раздиравшей недра Конвента? Свобода, Равенство, Братство — в этой триаде не оставлено места для фурий подлинной беснующейся античности. Ее не пригласили на пир, она пришла сама, ее не звали, она явилась непрошеной, с ней говорили на языке разума, но понемногу она превратила в своих последователей самых яростных своих противников.11

II. Методологическое введение

Шаг назад12, которым является революция, напоминает мне об удивительном опыте, отзвуки которого проходят через всю мою жизнь, и который, похоже,, знаком и другим людям. Речь идет о своего рода попятном движении, которое вдруг хочется сделать, когда вот-вот исполнится ваше самое заветное желание. Субъект конституируется посредством парадоксального противодействия, отступления, которое занимает место исполнения желания, в момент, когда это исполнение оказывается до боли близко.13 Для прояснения этого феномена можно было бы привлечь целую философскую традицию: кто-то говорит о спазме (Кант), кто-то - о цезуре (Гельдерлин), шаге назад (Ницше и Хайдеггер), стачке (Сорель и Беньямин) или отходе (retrait) (Деррида, Лаку-Лабарт, Нанси). Тем не менее, всем этим метафорическим понятиям я предпочитаю слово, которое является не только тропом, но также - и прежде всего - именем собственным: «революция».

11 Осип Мандельштам, Девятнадцатый век, в: О. Мандельштам, Стихотворения, проза, сост. Ю.Фрейдин. Москва: Рипол Классик, 2001, сс. 541-548.

12 К понятию «шага назад» см.: Фридрих Ницше . Человеческое, слишком человеческое, в: Фридрих Ницше, Сочинения в двух томах, Т.1 (М., 1990). С. 252 и далее (аф. 20,26, 273), а также Мартин Хайдеггер, Тождество и различие, пер. А. Денежкина, Москва: Гнозис, 1997, с. 58.

13 Субъективность заключается в отшатывании от счастья - пока отшатывание и притяжение к счастью находится в маятниковом движении, мы можем говорить о революционной субъективностью. Но когда субъект застывает, отступив, в точке, которая кажется ему «нулевой», то возникает парализованная субъективность гегелевского господина или на веберовского буржуа. Можно вспомнить в этой связи точную, хотя и озлобленную, характеристику обоих этих субъектов у Адорно и Хоркхаймера. Они изображают этого субъекта в образе прикованного к мачте Одиссея: «Он слушает и слышит, но бессильно прикованный к мачте, и чем большим становится соблазн, тем прочнее заставляет он приковывать себя - так впоследствии бюргеры тем упорнее даже самим себе отказывали в счастье, чем ближе оно к ним придвигалось с ростом их собственной власти и могущества». Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Диалектика просвещения, пер. Н. Кузнецова (М.-Санкг-Петербург: Медиум, 1997) с. 51.