Образ дома в русской прозе 1920-х годов тема диссертации и автореферата по ВАК РФ 10.01.01, кандидат филологических наук Разувалова, Анна Ивановна

• Разувалова, Анна Ивановна
• кандидат филологических наук
• 2004

Оглавление диссертации кандидат филологических наук Разувалова, Анна Ивановна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА I. СЕМИОТИЧЕСКИЙ И ЦЕННОСТНЫЙ АСПЕКТЫ ТРАДИЦИОННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ДОМЕ: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ.

1.1. Дом: структура архетипа.

1.2. Понятие дом и русская ментальность.

ГЛАВА II. ОБРАЗ ДОМА-ГНЕЗДА В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х годов.::::.

2.1. Образ дома-гнезда в традиционалистской прозе 1920-х гг.

2.1.1. Гибнущий дом: семантика и функции образа.

2.1.2. Конфликт Дома и Истории: взгляд на «большой» мир.

2.1.3. Семантика непространственной границы (быта).

2.2. Образ дома-гнезда в прозе становящегося соцреализма.'.

2.2.1.Ценностная инверсия традиционных представлений о доме-гнезде в прозе становящегося соцреализма и формирование нормативных принципов его изображения.

2.2.2. Ситуация отказа от дома.

ГЛАВА III. ОБРАЗ ДОМА-КОММУНЫ В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1920-Х ГОДОВ.:.

3.1. Семантика и функции образа дома-коммуны в русской прозе 1920-х гг.

3.2. «Случай» А. Платонова: дом-коммуна - утопия и антиутопия.

3.3. Дом-коммуна и коммунальная квартира: утопия и «пародия» на нее.

Введение диссертации (часть автореферата) на тему «Образ дома в русской прозе 1920-х годов»

Дом - понятие многоаспектное. B.C. Непомнящий так обозначает семантическое поле, в котором в русской культуре существовало понятие дом: «Дом — жилище, убежище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность. Дом - очаг, семья, женщина, любовь, продолжение рода, постоянство и ритм упорядоченной жизни, "медленные труды". Дом — традиция, преемственность, отечество, нация, народ, история. Дом, "родное пепелище" - основа "самостоянья", человечности человека, "залог величия его", осмысленности и неодиночества существования. Понятие сакральное, онтологическое, величественное и спокойное; символ единого, целостного большого бытия» [Непомнящий 2001:126 - здесь и далее в квадратных скобках приводится фамилия автора цитируемого текста, год издания (для многотомных изданий - номер тома) и номер страницы с цитируемым текстом]. Приведенный исследователем перечислительный ряд со всей очевидностью раскрывает связь понятия дом с самыми существенными сторонами человеческой жизни. Причина зафиксированной практически во всех национальных культурах значимости этого понятия, заключается, видимо, в том, что дом принадлежит к числу «самых глубоких, базовых для человеческих институтов пространственных структур, относящихся к культуре в самом широком, общеродовом ее понимании» [Скубач 2002:5]. Местоположение дома в пространстве изначально существенно определяло представления человека о мире: дом задавал границы между пространством внутренним, «своим, понятным, привычным, соответствующим обычаю» [Кнабе 1993:119], и внешним, чья действительность была чужда обжитому домашнему миру. В семиотическом плане граница между внешним и внутренним знаменовала собой столкновение различных знаковых систем. Потому, определяя место дома в картине мира и характер соотношения данной пространственной единицы с другими, мы получаем возможность судить о «внутренней организации» той или иной культурной модели и ее «аксиологической иерархии» [Лотман I: 390].

Разумеется, нормы и идеалы, связанные с домом, воплощаются прежде всего в быту и принадлежат «обиходному слою культуры» [Панченко 2000: 15]. Слою, по замечанию A.M. Панченко, «консервативному», меняющемуся медленно, однако в «эпохи скачков», переломов, превращающемуся «в событие» [Там же: 15]. Периодом перелома в XX веке и стали 20-е гг.1 (здесь и далее примечания помещаются в соответствующем разделе за текстом главы), когда изменилась сумма идей и идеалов (среди них был и дом), на которых покоилось национальное бытие.

Актуальность данного исследования определяется интересом современного литературоведения к осмыслению топики национальной культуры, констант, структурирующих русский культурный космос и, если рассматривать собственно литературоведческий аспект, — художественную реальность произведения.

Научная новизна работы заключается в попытке осмыслить функционирование сущностно важного для национальной культуры топоса дом в ситуации смены культурных парадигм (1920-е годы) . Это предполагает обращение и к нелитературному материалу - знаменитой «революции быта» и архитектурным новациям 1920-х гг. Их направление и пафос были глубоко родственны литературным поискам означенного десятилетия, ибо и то, и другое осуществлялось в русле становления «большого стиля», адекватного мироощущению эпохи.

Объектом исследования является отечественная проза 1920-х годов — десятилетия, когда осуществлялась смена культурных и социальных парадигм.

Предмет исследования — специфика воплощения в прозе указанного периода константного для русской литературы (и шире — культуры) образа дома.

Итак, в 1920-е гг. проблема дома оказалась одной из болевых точек эпохи и вызвала целую серию дискуссий. В это десятилетие вопрос о доме, вобравший в себя целый спектр родственных в духовно-культурном плане проблем (семья, род, родина, почва, традиция), приобрел еще и отчетливое нравственно-философское измерение: одни писатели были вынуждены оставить дом-жилище, чтобы в эмиграции сохранить дом в качестве духовной величины; другие — переосмыслить свое отношение к дому и связанным с ним ценностям в соответствии с требованиями новой идеологии и морали. Так что появление мотива дома в творчестве каждого из больших художников этого времени было определено, по выражению Г.М. Шленской, «конкретной исторической реальностью и собственной гражданской и творческой судьбой» [Шленская 1996: 22].

Интересно, что в исследованиях отечественных литературоведов, касающихся специфики послереволюционной прозы, .образ (мотив) дома долгое время не рассматривался в качестве отдельного смыслового элемента, хотя эти работы содержат много точных наблюдений над пространственно-временной парадигмой литературы 1920-х гг. Безусловным открытием последней провозглашалось принципиально иное по отношению к классической литературе осмысление взаимоотношений личности и истории. О специфически новых чертах героя послереволюционной прозы пишет Е.Б. Скороспелова: «Важнейшим критерием оценки личности стала ее способность к активному поступку в сфере революционно-практической, материально-практической и духовной деятельности. "Укрупнение" выразилось в стремлении писателей к сопряжению связей личности внутри микросреды . со связями, действующими в пределах макросреды., и определило потребность использовать при изображении личности широкие пространственные и временные координаты» [Скороспелова 1985: 14]. Аналогичны выводы В.П. Скобелева: литература 1920-х гг. жила убеждением, что «частная жизнь человека если и не прекратилась, то уж во всяком случае была перенесена на улицу или, наоборот (что не меняет сути дела), улица ворвалась в дом, перевернув частную жизнь человека. .Улица стала для человека местом его постоянной прописки» [Скобелев 1975: 20]. Расширение «пространственно-временного объема» в отечественной прозе 1920-х гг., связанное с возникновением нового мироощущения, констатирует Н.И. Великая: «Менялись отношения человека с миром, обстоятельства жизни раздвигались до эпохально-исторических. Судьба человека начинала строиться на новых точках соприкосновения, новых пространственно-временных параметрах» [Великая 1991: 31]. Эти концептуально важные наблюдения были уточнены, углублены и конкретизированы в ряде работ отечественных и зарубежных литературоведов, где образ (мотив) дома стал предметом отдельного рассмотрения и был определен как важнейшая структурообразующая единица прозы XX века.

Большей конкретизации в постановке проблемы способствовали работы Н.В. Корниенко и Г.М. Шленской, в которых осмысливался сквозной характер образа дома в русской литературе XX в. Так, Н. Корниенко высказывает мысль о том, что в XX столетии символы дома и площади могут быть истолкованы как знаки двух противостоящих друг другу типов миропонимания. В трагической интонации, утверждает исследовательница, проблема «дом и площадь» присутствует в литературе «серебряного века», в 1920-е гг. «в стихии разрушенного дома» живут герои Б. Пильняка, А. Толстого, П. Романова, М. Булгакова, А. Веселого и др. [Корниенко 1994: 337-338]. Вариации данного образа в литературе 1920-1930-х гг., по мнению исследовательницы, обозначают различные ценностные ориентации внутри русской культуры. В ее рамках «овеществленная идеальная шкала ценностей дома и семьи» в «Лете Господнем» И. Шмелева [Там же: 338] и сиротство героев А. Платонова «не противостоят, а скорее дополняют друг друга» [Там же: 339], потому что обнаруживают общую устремленность их авторов к преодолению бездомности.

Г. М. Шленской идея дома охарактеризована с точки зрения ее значения для национальной ментальности — это «идея прежде всего соединительная, духовно и материально созидательная» [Шленская 1996: 22]. По мнению автора статьи, мотив дома многоаспектен и вбирает в себя множество проблем: «дом и история, дом и семья, дом и формирование "русского духовного характера" (И. Ильин), дом и проблема личности, дом и проблема счастья, дом и судьба женщины послереволюционной России, дом и судьба поколений и т.д.» [Там же: 22]. Статья построена по хронологическому принципу и включает в себя анализ наиболее важных в плане присутствия мотива дома произведений русской прозы XX в. В поле зрения автора оказывается литература первой волны эмиграции (И. Бунин, В. Набоков, М. Осоргин, М. Цветаева, особое внимание уделено творчеству И. Шмелева), где «мысль о Доме-России становится смысло- и формообразующим началом. Ею определено направление жанровых поисков и присутствие лирической стихии в прозаическом повествовании» [Там же: 23]. Характерный для антиутопии смысловой поворот в интерпретации этого мотива - символическое сопоставление двух типов жилища (Древнего Дома и «стеклянной клетки») - ярко выражает, с точки зрения исследовательницы, новый идеал жизни, построенной на «системе ценностей казарменного социализма» [Там же: 25]. Гибель дома-гнезда и ее последствия для жизни отдельной личности и общества как важное сюжетное звено и основа художественного конфликта рассмотрены в романах Ю. Олеши «Зависть», М. Шолохова «Тихий Дон», Ф. Гладкова «Цемент». Естественно, не обойдена вниманием повесть А. Платонова «Котлован» (анализу образа дома в этом произведении и романе М. Булгакова «Белая гвардия» вообще в отечественном литературоведении посвящено наибольшее количество работ): бездомность платоновских героев порождает такие явления, как «отмежевание» от души, веры, утрату личности. Кроме того, в статье Шленской содержится интерпретация метафорических превращений образа дома в «Котловане» (могила, гроб, котлован). С опорой на сделанные Ю.Б. Неводовым наблюдения проанализировано содержательно и функционально значимое для творчества М.А. Булгакова расхождение понятий дома и квартиры. Автор статьи доказывает, что в контексте литературной жизни 1960-1980-х гг. «слово "дом" обретает все расширяющийся метафорический ореол. Это уже слово-образ, слово-проблема, создающее вокруг себя целое смысловое поле и целую систему переосмыслений» [Там же: 28]. Смыслы, итоговые по отношению к идущему на протяжении десятилетий процессу утраты исторической, культурной, нравственной памяти, открывает трактовка мотива дома писателями-«почвенниками», в творчестве которых этот мотив вплетается «в общую для современного искусства тему экологии природы и человеческого духа» [Там же: 29].

Уяснению природы образа дома и некоторых аспектов его функционирования способствовала методика, предложенная Ю. М. Лотманом. В статье «Заметки о художественном пространстве. 2. Дом в "Мастере и Маргарите"» ученый вычленяет архетипическую основу мотива -противопоставление дома антидому — и констатирует факт устойчивости и продуктивности данной архаической модели в дальнейшей истории культуры. По мнению Ю. М. Лотмана, «традиция эта исключительно значима для Булгакова, для которого символика дома - антидома становится одной из организующих на протяжении всего творчества» [Лотман I: 458]. Семантику антидома раскрывает в романе «Мастер и Маргарита» тема ложного дома и обладающей ярко выраженной инфернальной окраской коммунальной квартиры. Многочисленные вариации темы ложного дома, по Лотману, способствуют созданию образа фантасмагорического мира. Отметив, что Булгаков использует «пространственный язык для выражения непространственных понятий» [Там же: 461], автор статьи доказывает возможность осмыслить эволюцию главных действующих лиц с точки зрения поиска ими дома: «Духовность образует у Булгакова сложную иерархию: на нижней ступени находится мертвая бездуховность, на высшей - абсолютная духовность. Первой нужна жилая площадь, а не дом, второй не нужен дом» [Там же: 461]. Ученый доказывает, что этот частный аспект построения «Мастера и Маргариты» - через анализ мотива дома - интересен тем, что «позволяет поставить роман в общую перспективу творчества Булгакова» [Там же: 462], в которой на одном полюсе - «Белая гвардия», повествование о гибели дома, а на другом — «Театральный роман», где «бездомный писатель воскрешает дом Турбиных» [Там же: 462]. «В нижней точке этой творческой кривой находится "Зойкина квартира"», а последний булгаковский роман «оказывается одновременно и включенным в глубочайшую литературно-мифологическую традицию, и органическим итогом эволюции его автора» [Там же: 463].

Лотмановскую методику анализа образа дома применительно к роману Е. Замятина «Мы» использует Е. Максимова. Наблюдая вариации архетипической инвариантной структуры в этом произведении, она отмечает факт «сужения» Замятиным домашнего- пространства до нуля, его превращение «из категории пространственной, материальной в категорию энергетическую», локализованную в сфере сознания героя [Максимова 1994: 73]. Такого рода трансформации свидетельствуют об изменениях в психологии героя антиутопии, для которого сознание остается единственной, хотя бы отчасти защищенной от постороннего вторжения областью. Образ «стеклянной клетки» Максимова, ориентируясь на наблюдения В. Я. Проппа, возводит к фольклорному образу символизирующего смерть стеклянного гроба. Соответственно характерное для антиутопии противопоставление воплощающего прошлое Древнего Дома и современного стеклянного жилища интерпретируется автором статьи как вариант архаической оппозиции дома и антидома.

Следует отметить,. что высказанные Ю.М. Лотманом идеи по исследованию проблем художественного пространства (в частности, уже упомянутая статья об организующей для художественного мира М. Булгакова роли мифопоэтической оппозиции дом-антидом) положили начало целому ряду работ, основанных на подобной методологии. Сегодня большинство литературоведческих статей, где затрагивается означенная проблема, содержат элементы структурного подхода. Идея Ю.М. Лотмана о возможности понимать художественное пространство произведения как «своеобразную двуплановую литературно-этическую метафору» [Лотман I: 417] лежит в основе довольно распространенной и отработанной методики, согласно которой дом рассматривается в качестве элемента художественного пространства произведения в соотнесении с другими пространственными координатами. Анализ художественного пространства в данном аспекте становится основой для интерпретации художественного мира произведения в целом. В этом отношении для: исследователей русской прозы 1920-х гг. особенно притягательным оказалось первое крупное булгаковское произведение - роман «Белая гвардия», где наиболее отчетливо проявилась символико-мифологическая природа пространственных, категорий дома, Города, мира. Большинство литературоведов, рассматривавших способы организации художественного пространства в этом произведении [см.: Фиалкова, 1986; Никонова 1987; Великая 1991; Петровский 1991; Ребель 1995; Яблоков 1997], солидарны в том, что безусловным центром художественного мира романа является дом. Пространство текста организовано в четком соответствии мифопоэтической логике: оно тем упорядоченнее и стабильнее, чем ближе к дому и, напротив, «тем разреженнее и стихийней» [Фиалкова 1986: 154], чем дальше от него. Дом и Город определяются авторами многочисленных статей как пространства однотипные по структуре, связанные отношениями взаимозависимости: до апокалиптических событий революции и гражданской войны Город, «несмотря на многоярусность и суету, был, в сущности, так же уютен и ритуален, как дом.» [Никонова 1987: 56]; во второй части романа по контрасту с первой Город изображается как царство хаоса. «Разрушение Города повлекло за собой не только разрушение дома. Оно поставило на грань распада духовный мир Турбиных» [Там же: 59]. С точки зрения исследователей, значимо для понимания художественной концепции романа и наличие в нем абсолютного критерия оценки исторических событий, и высшей оценочной категории - неба, символически истолкованного как дом всего мира.

Наиболее скрупулезно семантика образа дома в данном произведении проанализирована в монографии Е. А. Яблокова «Роман М. Булгакова "Белая гвардия"». В работе предложена типологическая классификация данного образа в романе. С точки зрения Яблокова, «по признаку архаичности, "внеисторичности" дом Турбиных обнаруживает известное сходство с домом Юлии Рейс [Яблоков 1997: 170]. Одновременно жилища этих героев противопоставлены, с одной стороны, флигелю Най-Турсов - «не-дому», «временному пристанищу» [Там же: 135], а с другой стороны, - квартире Василисы, явно соотнесенной автором с образом «подполья», «подвала» [Там же: 132]. Исследователь высказывает предположение о том, что к изображенному в романе дому Юлии генетически восходит важный в «Мастере и Маргарите» тип «нехорошей квартиры» [Там же: 170].

Принципиально противоположными булгаковским, по мнению Г. М. Ребель, были принципы организации художественного пространства в эпопее А. Н. Толстого «Хождение по мукам», вектор которой был направлен из ущербного пространства дома к яркой жизни в гуще социальной борьбы [Ребель 1995: 8]., А вот роман М. Шолохова «Тихий Дон», полагает исследовательница, возведен на тех же основаниях, что и булгаковское произведение: «И в той, и в другой книге авторская мысль, устремляясь по маршруту Дом - Мир — Вселенная, неизменно вновь и вновь возвращается обратно: от невозмутимой в своем спокойствии и бессмертии Вечности -через бушующий, раздираемый противоречиями Мир - к самому дорогому, желанному, теплому для скитальца-человека месту - родному Дому» [Там же: 8-9].

Проза другого современника М. Булгакова - А. Платонова, по замечанию Н. И. Великой, «почти не знает малого пространства дома» [Великая 1991: 39]. «Универсальная бездомность, вечное странствие человека по земле в поисках истины и сердечного тепла, любви, в поисках родного душевного начала, которое бы избавило человека от сиротства и отчуждения. — весь этот платоновский мир воспринимается как антитеза миру Булгакова» [Там же: 39]. Это обусловлено особым типом платоновского героя: он — странник, «идущий в пространство». Уточним, что для прозы А. Платонова отсутствие малого дома — осознанный минус-прием, деталь, определяющая неблагополучие мироустройства и мироощущения героев, и в этом качестве необходимая, для «исходного положения» в развитии сюжета, направляющая его к поискам выхода из ситуации сиротства и бездомности.

Н. Малыгина относит дом к числу устойчивых образов-символов платоновского творчества. Она указывает, что модель сюжета Платонова в качестве необходимого элемента содержит «приобщение героя к средствам "спасения" человечества: разного рода "двигателям"., исполняющим функции "кораблей спасения" или преобразования земли в "дом-сад"» [Малыгина 1995: 285]. Исследовательница подчеркивает, что функционирование мотива дома в прозе Платонова подчинено принципу «обращения» - перехода в свою противоположность (отсюда пессимистическая трактовка «строительного сюжета» в «Котловане» и оптимистическая - в «Ювенильном море»). Малыгина объясняет это идейно-эстетической установкой автора на воссоздание образа целостного бытия, которая допускает взаимоисключающие, на первый взгляд, варианты развития ситуации [Малыгина 1994: 179].

Пожалуй, первой из известных нам попыток рассмотреть образ дома в прозе А. Платонова в качестве знака утопической культуры, побуждающего искать интенции утопического мышления в прозе этого художника, является статья австрийского литературоведа Э. Маркштайн «Дом и котлован, или мнимая реализация утопии» (впервые опубликована в 1980 г. в Studi е riserche a cura di Vittorio Strada. № 4). Э. Маркштайн отмечает умение Платонова пойти намного дальше сатирического изображения несообразностей советского быта и истолковывает имеющий вполне реальные прототипы в действительности образ общепролетарского дома как воплощение идеи «коммунальности» жизни [Маркштайн 1994: 284].

К сходным выводам, анализируя повесть А. Платонова «Котлован» и контекстуально близкие ей произведения, написанные в жанре утопии, приходит Г. Гюнтер. Немецкий литературовед полагает, что существует «единое поле утопической проблематики» [Гюнтер 1995: 145], общее для антиутопии и утопии, но в разных жанровых образованиях имеющее противоположную оценочность. Атрибутом хронотопа утопического города, по замечанию Г. Гюнтера, является дом-башня, «общепролетарский дом», который возводят платоновские герои. Особенности трактовки писателем этого образа-символа обнаруживают сложное, иногда не поддающееся аналитическому «расщеплению» переплетение элементов утопического и антиутопического восприятия мира в художественном сознании Платонова.

Противопоставление Старого Дома новому жилищу склонен считать обязательным элементом «архисюжета» антиутопии А.К. Жолковский. Он восстанавливает ее типовую сюжетную схему: «Сам Герой обычно живет в неком полуобщественном помещении, просматриваемом насквозь с помощью техники, полиции и осведомителей. Но по ходу сюжета он оказывается в Старом Доме. Старый Дом становится местом знакомства Героя с запретными образцами ушедшей культуры.»■' [Жолковский 1994: 173].

В поле зрения литературоведов, обращавшихся к исследованию образа дома в прозе 1920-х гг., оказался и роман М. Осоргина «Сивцев Вражек». В диссертации М.В. Нечаевой символическое значение данного образа в этом произведении осмыслено путем анализа «поэтико-философского контекста и околороманного пространства» [см. Нечаева 1997], а Э.С. Дергачевой рассмотрено специфическое для Осоргина истолкование оппозиции дом — мир. Заглавие статьи Э. С. Дергачевой «Дом и история в романе М. Осоргина "Сивцев Вражек"» содержит указание на основополагающий конфликт произведения. Автор статьи, анализируя эволюцию образа дома в романе, воспринимает ее как художественную манифестацию культурно-идеологических взглядов писателя. Констатировав, что в романах «Белая гвардия» и «Сивцев Вражек» возникают сходные мотивы (воспевание поэзии дома, его утверждение в качестве главной опоры для героев в драматические времена русской истории), Дергачева подчеркивает и свойственные только Осоргину смысловые нюансы: для писателя дом прежде всего «средоточие культуры, культурных традиций и судьбы культуры. Двери особняка на Сивцевом Вражке приоткрыты навстречу течению жизни, и он оказывается менее защищенным от ее жестокой силы, чем Дом в романе Булгакова, и в нем быстрее наступают драматические перемены» [Дергачева 1994: 62].

Мы сосредоточили внимание на. литературоведческих исследованиях, посвященных анализу семантики образа дома в произведениях 1920-х гг. Однако перечень работ, где рассматривается эта же проблема в литературе последующих десятилетий, может быть продолжен (см. библиографический i список, в который включены статьи об образе дома в мемуарно-биографической прозе первой волны эмиграции, в поздних рассказах А. Платонова, в прозе Ю. Трифонова, В. Высоцкого, А. Тарковского и др.). Даже беглого взгляда на историю русской литературы XX в. достаточно, чтобы увидеть в ней постоянное присутствие данного образа. Естественно, он - живой организм, испытывающий на себе влияние многих (исторических, социальных, культурных и др.) факторов, оттого он то уходит, воспользуемся выражением Д.С. Лихачева, «с дневной поверхности литературы» (так случилось в 1930-е гг.), то, напротив, актуализируется, заявляя о себе в произведениях различных тематических направлений и жанровых образований (например, в 1970-1980-е гг.). Повторим, осмысление жизни образа дома в русской литературе и шире - топоса дом в национальной культуре - могут стать предметом отдельного исследования.

Возвращаясь к периоду 1920-х гг., еще раз отметим, что Октябрьской революцией были кардинально изменены коренные принципы национального бытия. Для понимания сути процессов, происходивших внутри русской культуры после 1917 года, значимым оказывается не только общепринятое в подобных случаях указание на ее гетерогенную природу и типы ментальности, характерные для различных культурных подтипов, но и антитеза «традиционное» — «антитрадиционное». Смыслоразличительные ориентиры, апробированные русским культурным сознанием, оставались в послереволюционный период актуальными для культуры крестьянской и культуры, генетически связанной с классической дворянской традицией. В рамках же культуры социалистической, наследующей и углубляющей революционно-радикальные умонастроения, данные ориентиры либо отменялись, либо пересматривались. Безусловно, оппозиция «традиционное» — «антитрадиционное», меняя свое смысловое наполнение, всегда присутствует в культуре, являясь одним из условий ее нормального существования. Однако в 1920-е годы - период формирования нового культурного мифа, которому надлежало вытеснить прежнее, основанное на христианстве миропонимание, вопрос о приверженности традиционной ценностной системе или отказе от нее приобрел всеобъемлющее значение. «Анафеме предаются. вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которой живет страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания - не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена» [Панченко 2000: 56] - характеристика, которую A.M. Панченко дал деятельности «новых учителей», адептов барочной культуры XYII в., точно определяет и содержание социокультурной ситуации 1920-х годов, когда также осуществлялся культурный перелом. Все это имеет прямое отношение к проблеме, вынесенной в название данной работы: дом, домашний уклад и этикет сами по себе являлись воплощением традиции (генетически закрепленные за образом дома смыслы описаны в главе I), поэтому их признание-непризнание в качестве одной из важнейших ценностей национальной жизни стало ярким выражением социальной, нравственной и культурной позиции личности. Следует еще раз подчеркнуть, что вышесказанное верно по отношению к традиционному способу домоустройства. В течение веков дом в национальной культуре был эквивалентом природного, естественного, но «окультуренного», обжитого мироустройства и воплощал собой устойчивость, упорядоченность, семейно-родовую близость. Несмотря на условность подобных определений, назовем традиционный тип домоустройства домом-гнездом, включая в это понятие многообразные конкретно-исторические разновидности жилья (крестьянская изба, помещичья усадьба, родовое поместье, городской «фамильный» дом) и учитывая характер принятого в них домашнего уклада, в идеале основанного на преемственности и традиции. «Дом - это гнездо, а . гнездо предполагает стада, детей, очаг, одним словом, символизирует семейную, социальную и экономическую жизнь» [Элиаде 2000: 341]. В данном контексте принципиально важной является глубинная связь дома-гнезда с традицией и родом («.Символическая связь существует между домом. и хранилищем мудрости, то есть традиции самой по себе» [Керлот 1994: 180]), с феноменом наследования (как материального, так и духовного, культурного). Сущностные для характеристики дома-гнезда качества — это стабильность, защищенность, определенного рода консерватизм, выразившийся в ориентации на ценности традиционного порядка и, что немаловажно, — исконность данного типа жилья, его «укорененность» в специфически национальном способе бытия, его адекватность апробированным формам народной жизни4.

Образ дома-гнезда в русской прозе 1920-х годов станет предметом рассмотрения в главе II. Наше внимание будет сосредоточено на отразившемся в литературе процессе ценностной инверсии, которой в данный период подверглись сформированные национальной культурой представления о доме-гнезде. Если рассматривать отношение к дому-гнезду в качестве свидетельства идеологической, социальной, нравственной позиции личности, то, руководствуясь этим ценностным критерием, в русской прозе 1920-х гг. можно усмотреть сосуществование двух противоположных друг другу тенденций. Правда, отечественное литературоведение в силу идеологических причин и невозможности ввести в научный обиход произведения, принадлежавшие «крамольным» авторам и отразившие «не-советскую» систему ценностей, какое-то время замечало только одну из них, связанную со свойственным новой культуре отрицанием дома-гнезда. Анализируя раннюю советскую прозу, Н.И. Великая пишет: «Мотив дома в ранней советской прозе, по существу, отсутствует. Чуть ли не исключением является первая часть трилогии А.Н. Толстого "Хождение по мукам"» [Великая 1991: 38]. Это наблюдение, нуждающееся в уточнении, по существу своему глубоко верное. В конце 1910-х-1920-е гг. попытка советских писателей перенести место действия своих произведений за стены дома была точным выражением потребностей и устремлений социалистической культуры. Герои «Цемента» Ф. Гладкова и «Хождения по мукам» А.Н. Толстого - произведений, содержащих весь набор соцреалистических «устрйчивых формул», - действительно, стремятся перенести центр тяжести своих жизней из дома-гнезда в «большой» мир, в котором только и возможна, с точки зрения новой культуры, подлинная самореализация, личности. Все же образ дома-гнезда (причем подвергающегося разрушению, гибнущего) и ситуации, связанные с ним, в прозе становящегося соцреализма присутствовали, но их семантика не получала всестороннего истолкования в силу сознательного или бессознательного следования критической и литературоведческой методологии за ценностными предпочтениями социалистической культуры (в ней значимость личности определялась не тем, насколько она состоялась в домашней и семейной сфере, например, в качестве хозяина дома и главы семьи, но причастностью к крупным историческим событиям, участием-неучастием в производственном процессе).

Однако в 1920-е годы в отечественной литературе существовала и иная тенденция (за ней — иная ценностная система), содержание которой раскрывается формулой, «апология дома» [Лакшин 1993: 22]. В этом определении, возникшем применительно к творчеству М.А. Булгакова, в частности к роману «Белая гвардия», опять же акцентирован аксиологический аспект. В русской прозе, ориентированной на традиционную ценностную систему (в дальнейшем мы будем пользоваться термином «традиционалистская проза»), действительно, дом является доминантой частного и общенационального бытия. Исходя из этого, в одном сопоставительном ряду можно объединить произведения, созданные либо опубликованные в эмиграции5 и потому на десятилетия изъятые из читательского и научного обихода («Солнце мертвых» И. Шмелева, «Окаянные дни» И. Бунина, «Сивцев Вражек» М. Осоргина), произведения, в силу своей якобы идеологической «неполноценности» искусственно оттесненные на периферию («Белая гвардия» М. Булгакова), и произведения, насильственно причисленные к соцреализму, но по своему художественному мировидению не укладывавшиеся в его рамки («Тихий Дон» М. Шолохова).

Рассмотрение в рамках одной главы двух литературных потоков, чьи ценностные системы антагонистичны (традиционалистская проза, как явствует из ее обозначения, наследует традиционный для русской культуры взгляд на дом-гнездо и семью, соцреалистическая проза яростно его оспаривает), на наш взгляд, даст представление о процессе аксиологической инверсии устойчивых представлений о доме.

Оговорка должна быть сделана по отношению к «попутнической» прозе6, отличительной чертой которой явилась амбивалентность, «сращение разнонаправленных интенций смысла» [Белая 1996: 12]. Естественно, амбивалентностью отмечена и ценностная система «попутнической» литературы, имеющая точки соприкосновения с ценностными системами и традиционалистской, и соцреалистической прозы (мы попытаемся показать это, анализируя ситуации, связанные с домом-гнездом). Однако произведения писателей-«попутчиков» будут -привлекаться для сравнительного анализа в качестве материала, позволяющего уяснить специфику каждого из обозначенных явлений, но не станут предметом рассмотрения в отдельном разделе.

Естественно, социалистическая культура не только пыталась уничтожить традиционный дом-гнездо и выработанные социально-нравственные и духовные навыки жизни в нем, но и искала, новую модель дома, которая бы смогла выразить ее собственные представления о мире и человеке. Таковой стала возникшая в недрах утопических концепций модель «общепролетарского дома», дома-коммуны (в ее основе - перекодирование традиционных значений, закрепленных за домом-гнездом, — об этом речь идет в главе III, в центре которой вопрос об осмыслении прозой 1920-х годов альтернативных форм домоустройства).

Итак, цель предложенной работы, исследуя семантику и функционирование образа дома в русской прозе 1920-х годов, осмыслить изменения, произошедшие в смысловом поле топоса дом. Поставленной целью определяется ряд конкретных задач:

• описать, опираясь на исследования культурологов, этнографов, фольклористов, структуру архетипа дом;

• в комплексе традиционных значений выявить аспекты, актуализированные общественно-исторической ситуацией 1920-х годов, и установить, как именно мифопоэтическая семантика данного образа моделирует потенциальные возможности сюжетного развития и авторскую точку зрения, а также определяет характер мировосприятия и поведения персонажей;

• исследовать зафиксированный прозой 1920-х гг. процесс ценностной инверсии, которому подверглись традиционные представления о доме-гнезде;

• рассмотреть семантику, роль и функции образов дома-коммуны и коммунальной квартиры в прозе означенного периода.

Теоретико-методологическую базу исследования составили работы Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян и других авторов, в которых были сформулированы принципы структурно-семиотического описания пространства и интерпретации ключевых в культурном отношении пространственных координат. Кроме того, был использован материал, касающийся мифопоэтических представлений, связанных с домом (работы М. Элиаде, Г.С. Кнабе, А.К. Байбурина, В.В. Колесова и др.).

Методология и методика работы продиктована стремлением, с одной стороны, исследовать данную проблематику в широком контексте социально-культурной жизни десятилетия, а с другой - рассмотреть образ дома в прозе 1920-х годов через призму его архетипических смыслов, которые всегда обусловливали ключевую роль дома в системе пространственных и нравственно-этических представлений народа. Это повлекло за собой ориентацию на структурно-типологический и сравнительно-исторический методы исследования. Кроме того, мы использовали элементы ценностного подхода, необходимого, с точки зрения A.M. Панченко, в инструментарии литературоведа, пытающегося адекватно интерпретировать образы, которые в разные культурные периоды имеют разный культурный ореол [Панченко 2000: 252].

Теоретическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его выводы уточняют представления о процессе ценностной инверсии, во многом определившем глубинное содержание переломного для национальной культуры десятилетия (1920-е гг.).

Практическая значимость работы обусловлена возможностью использования ее материалов при разработке и чтении основных и специальных курсов по истории русской литературы, XX века, в работе спецсеминаров.

Положения, выносимые на защиту: 1) рассмотренные в работе семантические трансформации образа дома в отечественной прозе 1920-х гг. позволяют осмыслить глубинные процессы разлома и деформаций в русской культуре первого послереволюционного десятилетия; 2) актуализированный художественным сознанием прозы данного периода образ гибнущего дома-гнезда является в анализируемых произведениях важнейшим смысло- и формообразующим элементом; 3) для традиционалистской прозы знаковой становится ситуация пребывания в доме, которое является своего рода формой сопротивления хаосу, в то время как бытийные приоритеты героя прозы становящегося соцреализма выражает ситуация ухода из дома; 4) образ дома-коммуны, .воплотивший представления о пересозданном революционными усилиями мире, в прозе указанного десятилетия становится своеобразной эмблемой утопической культуры и утопического типа сознания - по существу, начинается художественное осмысление феномена утопизма; 5) центральный в сатире 1920-х гг. образ коммунальной квартиры — не только реалия послереволюционного быта, но и символ царящего социально-культурного хаоса; мотивы и типы персонажей, связанные с образом «коммуналки», раскрывают общую для советской культуры названного периода тенденцию к «овнешнению».

Материалом настоящей работы послужила русская проза 1920-х гг. При этом, отбирая тексты, мы накапливали материал-, необходимый для системного обобщения и освещения вопросов историко-литературного и культурологического характера. Критерием отбора и группировки художественных текстов для анализа в данном исследовании явились, во-первых, концептуальная значимость в них ситуаций, связанных с образом дома, во-вторых, специфика интерпретации этих ситуаций авторами произведений (выше этим было обосновано рассмотрение в главе II двух противостоящих друг другу в восприятии дома-гнезда тенденций).

Следует также отметить, что в прозе 1920-х гг. судьбы дома-гнезда и его обитателей рассматриваются писателями (вне зависимости от их социальноидеологической позиции) на историческом переломе, в ситуации, символизирующей разрушение прежних образа жизни и уклада. В текстах, отобранных для анализа в главе И, можно проследить определенную тематическую общность: в основном, они посвящены событиям революции и гражданской войны. Произведения, рассматриваемые в главе III, тематически более разноплановы, но объединены вниманием авторов к проблеме реализации утопии, архитектурным воплощением которой является дом-коммуна: : это «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова, «Мы» Е. Замятина, «Жизнь и гибель Николая Курбова» И. Эренбурга, «Голубые города» А. Толстого. Кроме того, в рамках главы III проанализирован ряд сатирических произведений 1920-х гг., сюжет которых разворачивается в пространстве коммунальной квартиры (образ «коммуналки» мы рассматриваем как невольную, спровоцированную действительностью пародию на идеальный «общепролетарский дом»).

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Обратим внимание, вслед за М.М. Голубковым, что границы 1920-х гг. как культурного периода не совпадают с привычными хронологическими рамками и включают в себя временной промежуток приблизительно с 1917 г. до начала 1930-х гг. [Голубков 2001: 54].

Рубежный характер 1920-х гг. отмечается в большинстве работ, посвященных культуре и литературе этого десятилетия, однако попытки понять природу «рубежности» были сделаны лишь в последнее время. Так, например, М.М. Голубков в монографии «Русская литература XX века: После раскола» отмечает, что именно в 1920-е гг. «художественный код рубежа веков, заданный эстетикой модернизма, был вытеснен "художественным языком" социалистического реализма, утвердившегося к началу 1930-х гг. Смена эта, обозначившая отказ от результатов "художественной революции" рубежа веков, произошла очень быстро - в течение одного десятилетия» [Голубков 2001: 6]. Действительно, культура

1920-х гг. жила инерцией внутренних идейно-эстетических сдвигов, произошедших на рубеже XIX-XX вв. По мысли В.Н. Топорова, предложившего переместить исследовательское внимание с «периодов» на «узлы», рубеж XIX-XX столетий и был таким узлом - стыком, где трансформациям подверглась художественная парадигма классической культуры и оформилась парадигма культуры модернистской. «Свертывание предыдущей структуры и завязь новой» [цит. по ст.: Белая 1996: 6], определившие узловой характер литературы «серебряного века», в дальнейшем существенно скорректированные крупными историческими событиями, постепенно изменили свое направление, характер, темп и стали глубинным содержанием культурной эпохи 1920-х гг.

Раскрывая заявленную в заглавии работы тему, мы пользуемся наиболее традиционным и нейтральным термином «образ». Однако находящийся в центре нашего исследования образ дома имеет сложную природу. Во-первых, он относится к числу наиболее общих и фундаментальных изначальных образов, имеющих универсальный характер и лежащих в основе любых художественных структур, то есть является архетипом. Во-вторых, в качестве одного из элементов он входит в топику национальной культуры. В-третьих, в ряде анализируемых произведений он обладает высокой степенью повторяемости, смысловой динамикой, характерной для мотива. Поэтому в работе также используются термины, уточняющие различные аспекты бытования образа дома, а именно — мотив, топос, архетип [см. подобное терминологическое разграничение — Литературный энциклопедический словарь 1987: 252-257]. Анализируя конкретные тексты, мы рассматриваем дом и как образ, и как мотив. Возможность для этого дает понимание термина мотив в современном литературоведении: под мотивом подразумевается «устойчивый смысловой элемент литературного текста, повторяющийся в пределах ряда фольклорных и литературно-художественных произведений», «проходящий через все произведение устойчивый словообраз, закрепленный самим художником как акцентированное ключевое слово», и «константные свойства» конкретного образа [Лермонтовская энциклопедия 1981: 291].

4 Так, В.Ф. Переверзев, выявляя своеобразие конфликта в романах И.А. Гончарова, говорил о столкновении в них мира ковчега и мира коттеджа [цит. по ст.: Щукин 1994: 35]. Подобное обозначение, во-первых, заостряло противопоставление двух типов дома по признаку их исконной принадлежности национальной культуре, а во-вторых, соотносило их с определенным укладом и образом жизни (ковчег — символ патриархального в своей простоте и естественности мира, и, напротив, коттедж — обозначение жилища, основанного на началах комфорта, но «пересаженного» на русскую почву извне).

5 Сейчас, бросая ретроспективный взгляд на советскую и эмигрантскую литературы, мы видим их единым организмом, рассеченным надвое в результате хирургического вмешательства политики, но такая деталь, как «место происхождения», по-прежнему не теряет своей значимости. Именно литература русского зарубежья, лишенная дома, почвы, необходимого общения со своей языковой средой, открыла для себя дом и родину как «духовное умопостигаемое целое» [Вейдле 1968: 28]. Мысль о доме, по выражению Г.М. Шленской, стала «смысло- и формообразующим началом» [Шленская 1996: 23] в литературе первой волны русской эмиграции. Кстати, первая часть трилогии А.Н. Толстого «Хождение по мукам» «Сестры», по трактовке образа дома существенно отличающаяся от последующих двух частей, также была опубликована во время краткосрочной эмиграции писателя (берлинская редакция 1922 года).

6 Используя этот термин, получивший хождение в советское время, подчеркнем, что предложенное Л. Троцким определение данного феномена как «попутничества», фиксирующее смысловой оттенок «неполной причастности», представляется нам по-своему удачным.

Заключение диссертации по теме «Русская литература», Разувалова, Анна Ивановна

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В рамках данного диссертационного исследования мы рассмотрели трансформации образа дома в отечественной прозе 1920-х гг., которые стали отражением глубинных изменений в национальной культуре. Двигаясь к поставленной в работе цели, мы посчитали необходимым сначала описать круг архетипических представлений о доме, обозначить — пусть весьма схематично - место топоса дом в ценностной системе русской классической литературы и лишь потом перейти к анализу семантики и функций данного образа в прозе рубежного для национальной культуры XX в. десятилетия -20-х гг.

Подобная логика продиктована следующими соображениями. На наш взгляд, без уяснения мифопоэтической природы образа дома невозможно адекватно понять его место в образно-мотивной системе отдельного произведения или группы произведений. Природа же дома как пространственного объекта двойственна: с одной стороны, он всегда является воплощением исторически сложившихся форм жизни нации, с другой стороны, заключает в себе обобщенно-символический смысл, «имеющий отношение к метафизике жизненного пространства» [Скубач 2002: 13]. Структура дома обычно воплощает сложившееся в недрах той или иной культуры знание об организации мира (поэтому дом, как правило, воспринимается мифологическим сознанием как аналог космоса). Уподобление дома космосу в архаических культурах, включает в себя и третий член — человеческое тело. «Первое жилище — небо, как говорит О. Фрейденберг, преисподняя - земля. Дом, город, храм повторяют единый образ солнца, неба, земли. Каждая новая культура строится на этой основе, и сознание в историческом развитии человечества открывает все новые и новые интерпретации реального мира, космоса» [Желева-Мартинс 1991: 83]. Не случайно мифологическим сознанием строительство дома отождествлялось с сотворением мира, а разрушение дома - с гибелью мироздания (космоса). Последняя ситуация закономерно вызывала у личности ощущение катастрофичности бытия, собственной неустойчивости, незащищенности перед лицом стихии (природной или социальной) и даже сиротства (подобные эмоции сфокусировались в понятии бездомности).

Естественно, атрибутивные характеристики домашнего пространства определялись человеком через противопоставление его «большому» миру: если первое опознавалось как «свое», «внутреннее», «защищенное», то второй — как «чужой», «внешний», «опасный». Именно дом был для человека своеобразной «точкой отсчета» в системе пространственной ориентации, которая стала первичной по отношению к иным системам ориентации — социальной, нравственной, хозяйственно-бытовой. Кстати, исследователям это дало возможность использовать пространственные категории в качестве метаязыка при описании пространства культуры. Для нас также важно, что характер интерпретации архетипа внутреннего пространства (дом - один из его вариантов) и способов его взаимодействия с архетипом пространства внешнего могут быть значимой «содержательной характеристикой каждой культурной эпохи» [Кнабе 1993: 119].

Так как дом для мифологического сознания был своего рода «маленькой вселенной», аналогом космоса, то определение личностью своего положения по отношению к дому красноречиво выявляло ее онтологическое «кредо». Исходя из этого, мы квалифицировали ситуации пребывания в доме, ухода из него и возвращения как бытийные, то есть раскрывающие способ бытия человека в мире - оседлый (статичный) либо страннический. Такая «типология» бытийных ситуаций актуальна не только для архаических культур, но и для культуры нового времени.

Констатировав, что представления о доме специфичны для каждой исторической эпохи и каждой национальной культуры, мы попытались определить тот тип домоустройства, который в наибольшей степени соответствует апробированному русским национальным сознанием идеалу бытия в доме. С нашей точки зрения, в отечественной культуре восприятие дома как пространства «своего», «внутреннего», «защищенного», в котором протекает жизнь многих поколений, объединенных родовыми связями, реализовалось в мифологеме дома-гнезда (способы воплощения идеи дома-гнезда в национальном быту могли быть различными). Именно этот тип домоустройства, цементировавшийся ощущением своей принадлежности к интимно обжитому «малому» миру, предполагавший тесную связь между членами семьи, стабильный быт, наиболее полно раскрывал некоторые особенности русской ментальное™^ Необходимо уточнить, что особенности русской ментальности (правда, уже совсем иного плана) раскрывала и мифологема бездомности: существование вне дома, семьи, хозяйства, вне сложившейся системы социальных отношений как нельзя лучше отвечало духовно-психологическим потребностям «апокалиптиков» и «нигилистов», весьма распространенных, по мысли Н. Бердяева, в национальной культуре психотипов [См.: Бердяев 1994: 232-236].

Аксиология» дома в русской литературе - интересная и сложная проблема, вовсе обойти которую мы не имели права (однако не вызывает сомнений и то, что ее осмысление вряд ли возможно в рамках диссертационного исследования). «Силовые линии», пронизывающие семантическое поле, связанное в отечественной культуре с топосом дом, наиболее очевидно, на наш взгляд, проступили в классической русской литературе XIX в. В творчестве A.G. Пушкина, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова дом-гнездо представал ценностной доминантой народной и частной жизни, хотя мысль об этом нередко раскрывалась писателями «от противного» - через изображение тех искажений и деформаций, каким подвергался в «эмпирической» действительности высокий идеал дома. Тревожные симптомы, свидетельствовавшие об изменении духовных устремлений личности, пытавшейся построить собственную жизнь «вне дома», стали нарастать на рубеже XIX-XX вв. Однако в этот период разрушение дома-гнезда, на которое чутко среагировала литература «серебряного века», все же оставалось процессом, протекавшим в рамках естественного развития общества, вызванным такими факторами, как бурное развитие промышленности, перемещение центра тяжести из деревни в город, изменение социальной структуры общества, его вкусов, привычек, навыков и т.п.

Большевики же в 1917 г., поставив перед собой задачу — создать новый мир и нового человека, разрушали стабилизирующие основы бытия. «Революцией быта» в 1920-е гг. советские идеологи не просто уничтожали дом-гнездо, «мещанскую заразу», но отменяли веками формировавшуюся ценностную шкалу: такие категории, как род, семья,, память, преемственность, и, наконец, традиция (усваивая их, личность могла интегрировать себя в контекст общенародной жизни) исключались из культурно-бытового обихода нации. Это расщепление когда-то единой аксиологической системы и было запечатлено отечественной прозой 1920-х гг. Вообще, судьба дома стала центральным вопросом в дискуссиях того десятилетия. Отношение к нему со всей полнотой обнаруживало бытийную, нравственную, социальную позицию личности. В литературе 1920-х гг. образ дома - один из ключевых: с ним неизменно связывались авторские размышления о русской революции, ее истоках, природе, перспективах; в «малом» пространстве дома фокусировались . наиболее болезненные проблемы времени. Определяя место дома в индивидуальной картине мира разных авторов (при этом в данном диссертационном исследовании нами были рассмотрены произведения совершенно разных по эстетическому уровню и идеологической позиции художников), мы сделали вывод о существовании в русской прозе данного периода двух тенденций. Одна восходит к русской классической -литературе, в которой дом представал ценностным центром, другая предполагает иной способ расстановки акцентов в аксиологическом пространстве национальной культуры.

Традиционалистская проза 1920-х гг., представленная «Окаянными днями» И. Бунина, «Солнцем мертвых» И. Шмелева, «Белой гвардией» М. Булгакова, «Тихим Доном» М. Шолохова и «Сивцевым Вражком» М. Осоргина,. актуализирует образ разрушенного дома. Мы отметили, что в названных произведениях функции данного образа оказываются сходными: он выступает не только одной из узнаваемых реалий послереволюционной действительности, но и символом разрушенного национального бытия, символом по природе своей эсхатологическим, продуцирующим смыслы, связанные с ситуацией гибели мира. С образом разрушенного дома-гнезда в этих произведениях генетически связаны мотивы блуждания и умирания, концептуально важные для осмысления художниками таких проблем, как специфика национальной ментальности, социальные и духовные причины революции (революция мыслится духовным заблуждением русского народа, в результате чего гибнет дом-Россия). Чувства бездомности, изгойства, социальное и метафизическое сиротство, определяющие состояние сознания авторов традиционалистской прозы и их героев, оказываются закономерными последствиями уничтожения домашнего очага (приравнивавшегося в мифологических культурах к «личному» космосу). На наш взгляд, в эсхатологическом метасюжете традиционалистской прозы мотив гибели дома-гнезда претендует на статус сюжетообразующего. Мифопоэтический потенциал образа умирающего дома-гнезда способствует осуществляемому в традиционалистской прозе сплаву «социальной универсальности и бытовой конкретики» с «экзистенциальной глубиной» изображения кризисных ситуаций [Тамарченко 1998: 47].

В прозе становящегося соцреализма образ гибнущего дома также имеет обобщенно-символическое звучание. Однако уточним, что сюжетная линия, связанная с изображением гибели домашнего гнезда, в произведениях Ф. Гладкова, А.Н. Толстого, А. Неверова и др. обычно контрастирует с типично соцреалистическим вариантом «космогонии» - повествованием о строительстве нового мира, в котором будет преображен и ландшафт, и человеческое сознание. Не случайно пространственной манифестацией новой культуры становятся завод, клуб, площадь, улица, реалии, находящиеся опять же в «большом» мире. Напротив, традиционалистская проза названные пространственные реалии осознает как фиктивные, ложные. При этом противопоставление одних смыслоразличительных ориентиров другим каждым из авторов традиционалистской прозы осуществляется на основании признаков, актуальных в его индивидуальной художественной системе. Так, М. Булгаковым дом, с одной стороны, дворец гетмана и «Прах», с другой, «разведены» как подлинное и мнимое, реальное и ирреальное. Для И. Бунина существенной оказывается оппозиция; прекрасного, принадлежащего прошлым временам (дом), и безобразного, созданного революцией (улица и жилище «новых» людей). В «Солнце мертвых» И. Шмелева антиномичность пространств доца и подвала основана на признаке сакральное - профанное. В романе М. Осоргина дом представляет собой контраст улице как пространство «окультуренное» пространству, находящемуся пока «вне культуры».

Симптоматично, что развитие сюжета в произведениях традиционалистской прозы нередко определяется ситуацией утраты домом способности защищать своих обитателей от агрессии внешнего мира. В роли своеобразной границы, отделяющей «свое» пространство дома от стихий, царящих вне его, в произведениях И. Шмелева и М. Булгакова выступали предметы бытового обихода и бытовые установления. Если принятый в доме-гнезде порядок существования материализовал идеи порядка и лада, вещи и предметы бытового обихода создавали атмосферу эмоциональной близости, тепла, семейной интимности, то разрушение упорядоченного домашнего быта, ставшее своеобразным «фоном», на который проецировались сюжетные коллизии «Солнца мертвых» и «Белой гвардии», свидетельствовало о победе сил хаоса и небытия. Вообще, в размытости, зыбкости границ между домом -и миром, нашедшей отражение и в традиционалистской прозе, и в прозе становящегося соцреализма, еще раз проявился смятенный характер революционной эпохи, принесшей гибель налаженному порядку бытия. При этом в произведениях И. Бунина, И. Шмелева, М. Булгакова, М. Осоргина мы находим тенденцию к укреплению границы между домом и «большим» миром (дом словно замыкается в своих границах, пытаясь не пропустить внутрь себя приходящие извне губительные воздействия), а в прозе А.Н. Толстого, Ю. Либединского, Д. Стонова, Ф. Гладкова, напротив, - к ее разрушению (проникновение стихий внешнего мира в домашнее пространство расценивается как благотворное, идеальной же мыслится ситуация, при которой дом максимально распахнут в мир и превращен в некое подобие производственного объекта).

Выше уже шла речь о том, что дом-гнездо в произведениях писателей соцреалистического толка был одним из устойчивых символов «проклятого прошлого» России. В противоположность традиционалистскому сознанию социалистическая культура внутри оппозиций «старое» — «новое», «прошлое» - «будущее» положительно маркировала их второй член. В итоге за образом дома-гнезда жестко закреплялась негативная семантика: он представал оплотом мещанства, «рассадником» собственнических настроений. Нам показалась очень интересной развернувшаяся в журналах 1920-х гг. кампания по дискредитации «патриархального быта» и ценностей семейно-родового существования. «Образчики» соцреалистического художественного мышления — произведения Д. Стонова, А. Неверова, М. Лузгина, Н. Дорофеева и др. - формировали новый взгляд на дом-гнездо и организацию жизни в нем: первичной провозглашалась идеологическая близость между обитателями дома, все помыслы и усилия которых были направлены отныне в «большой» мир.

В противовес традиционалистской прозе, где верность погибающему дому рассматривалась как способ противостояния хаосу, в прозе становящегося соцреализма пребывание в родном доме неизменно оказывалось признаком мещанского, ограниченного сознания.

Правоверные» герои авторов-соцреалистов (такие, например, как Даша

Чумалова) покидали дом, ставя превыше всего служение революции. Мы пришли к выводу, что ситуация ухода героя из дома превратилась в «родовую мету» комплиментарной по отношению к режиму прозы. Любопытно, что бездомность персонажей произведений Ф. Гладкова, Д. Стонова А.Н. Толстого, Ю. Либединского была результатом не столько сложившихся обстоятельств, сколько сознательного выбора. В диссертационном исследовании мы трактовали ситуацию ухода из дома через призму ее архетипических' смыслов — как знак переориентации личности на ценности высшего порядка, приближение к которым невозможно в домашних стенах. В «Цементе» и «Восемнадцатом годе» такими ценностями являются революция, коммунизм, партия, ради которых героини Ф. Гладкова и А.Н. Толстого отказываются от своего женского предназначения, традиционно реализуемого в пространстве дома.

Кстати, в «попутнической» прозе 1920-х гг. уход из дома-гнезда не был финальным пунктом сюжетного развития (как, например, в «Цементе», где в заключительных главах герои окончательно и бесповоротно покидают старое домашнее гнездо, чтобы впоследствии, очистившись и укрепившись в процессе общего труда, создать новый дом) и нередко находил логическое продолжение в мотиве возвращения к родному очагу. Например, в «Барсуках» Л. Леонова оба эти семантические компонента (уход -возвращение) были осмыслены автором в рамках сюжета о «блудном сыне», получившем новую, вобравшую в себя весь драматизм времени, трактовку. Писатели-«попутчики» вели речь о «несостоявшемся» возвращении - ведь отчий дом был разрушен, а исконная для героя среда в результате революционных перемен утратила особенно ценимые им качества. В скитаниях по миру героев «попутнической» прозы критика 1920-х гг. видела непреодоленный «сыновний» инстинкт, проявление биологического начала. Последнее же в советской культуре понималось как нечто, в существе своем связанное со сферой инстинктивного, природного, родового, то есть с той самой сферой, которую, по мысли идеологов-радикалов, надлежало решительно преобразовать или вовсе зачеркнуть. Как было установлено в ходе анализа произведений становящегося соцреализма, конфликт «биологического» и «идеологического» в них разрешался в пользу сознания и рациональных начал жизни. Естественно, не отвечавшие «соцреалистическому канону» произведения Ю. Олеши, И. Катаева, И. Эренбурга, Л. Леонова были подозрительны для ортодоксальных критиков именно тем, что их авторы не спешили отвергать биологические и родовые основы существования (домашнее гнездо, семья — важнейшие из них).

Итак, в 1920-е гг. произошла поляризация позиций по отношению к дому-гнезду. Кроме этого, для воплощения в жизнь сторонниками нового строя был предложен альтернативный вариант домоустройства — дом-коммуна. Идеологи нового мира с энтузиазмом взялись за осуществление утопического проекта, совершенно чужеродного для национального культурно-бытового уклада (в действительности, «своей» модель дома-коммуны была только для носителей революционно-радикального сознания, впитавших идеи западноевропейского и русского социального утопизма). Сама структура и распорядок жизни идеального искусственного дома должны были закрепить ценности, имевшие приоритетное значение для советской идеологии: коллективизм, высокую степень организованности, переходившей в регламентацию практически всех сторон жизни личности, рационализацию психики (последнее явление в данной работе определяется термином, предложенным И. Есауловым, - «овнешнение»). Небогатый опыт существования в домах-коммунах, строившихся в первое послереволюционное десятилетие в России, нашел отражение, главным образом, в жанрах очерка и рассказа. Чаще в прозе 1920-х гг. образ дома-коммуны имел символический характер: он мог быть символом совершенного мироустройства («Рассказ о многих интересных вещах» А. Платонова) или предельно регламентированного «казарменного рая» («Мы» Е. Замятина), в произведениях А.Н. Толстого, И. Эренбурга дом-коммуна оказался своеобразной эмблемой утопически ориентированного сознания, носители которого ринулись в революцию, чтобы переделать действительность в соответствии со своими представлениями об идеале.

Концептуально значимым образ дома-коммуны стал, на наш взгляд, в творчестве А. Платонова. Мифопоэтический мотив, в основе которого -отождествление строительства дома с сотворением мира, модифицирован писателем под влиянием усвоенных им в молодости утопических идей: в произведениях Платонова речь, как правило, идет о возведении общепролетарского дома и создании идеального мироустройства. В работе мы подробно остановились на двух версиях развития «строительного сюжета» в платоновской прозе — утопической и антиутопической. Созданный в 1923 г. «Рассказ о многих интересных вещах», где построение Иваном Копчиковым и его соратниками дома-коммуны знаменовало победу над природой и утверждение качественно иного порядка существования, был свидетельством оптимизма, с каким начинающий писатель относился к открывшимся с революцией перспективам переустройства мира. Написанный спустя семь лет «Котлован» (как, впрочем, и «Чевенгур») дает иной вариант осуществления утопического сценария. Мы обратили внимание на то, что система сюжетообразующих мотивов в «Котловане» такая же, как и в прозе становящегося соцреализма: строительство некоего объекта (это может быть дом-коммуна, фабрика, завод, школа и т.п.), призванного манифестировать ценности нового образа жизни, сопровождается уничтожением прежнего несовершенного мироустройства. Однако семантика мотивов созидания и разрушения в платоновской повести принципиально иная, нежели в произведениях Ф. Гладкова, А.Н. Толстого, Ю. Либединского и др. Существенно и то, что возведение общепролетарского дома для автора «Котлована» — проблема не хозяйственная, не социальная, даже не морально-психологическая, а скорее - экзистенциальная. В художественном мире повести строительство сводится к уничтожению и само оборачивается фикцией, застывает на стадии рытья котлована, главный же адресат трудовых подвигов, девочка Настя (в ее образе персонифицирована мысль о «будущих счастливых поколениях», которым предстоит жить при коммунизме) погибает, в результате чего обессмысливаются все усилия роющих котлован рабочих.

Третьим, сугубо советским, вариантом жилища в 1920-е гг. была коммунальная квартира (феномен, еще ждущий своего изучения в социологическом и психологическом аспектах). В пространстве «коммуналки» гротескно исказились рационально выверенные принципы существования в идеальном доме-коммуне. Примечательно, что жизнь и быт коммунальной квартиры породили целое тематическое русло в прозе 1920-х гг. Воцарившийся в «коммуналке» в результате тесноты, неудобства, вынужденного соседства людей различного социально-культурного статуса беспорядок стал неиссякаемым источником комических: ситуаций для сатириков 1920-х гг. В прозе этого десятилетия коммунальная квартира — воплощение социального хаоса. Пожалуй, лишь М. Булгакову в фельетонах и повестях удалось уловить мистический смысл превращения дома в «коммуналку»: в основе подобного превращения — мифологическая коллизия борьбы космоса и хаоса и победа последнего, ведущая к нарастанию абсурда и исчезновению реальности. Самое интересное, на наш взгляд, в сатирической прозе 1920-х гг. не разнообразие конфликтов и коллизий, в совокупности составивших «энциклопедию быта» того времени, а фиксация изменений, которые определили характер отношения к дому в первое послереволюционное десятилетие и .отчасти в последующие периоды1. Дом в советской культуре стал доказательством высокого имущественного статуса его хозяина, но перестал быть величиной духовно-нравственной. Специфически советские неологизмы - «жилплощадь», «квадратные метры» - еще раз свидетельствовали о разрушении «духа дома» и утрате культуры бытия в доме.

В заключение еще раз отметим: 1920-е гг. рассматривались в данном диссертационном исследовании как период рубежный, когда была осуществлена попытка радикально «перестроить» систему «художественных и нравственных аксиом» [Панченко 2000: 255] русской культуры. Внимание к проблеме дома в это десятилетие, важная структурообразующая роль одноименного образа в литературе означенного периода обусловлены, на наш взгляд, особенностями мироощущения революционной эпохи, поставившей перед обществом вопрос о коренных ценностях национального бытия. Давая ответ на этот вопрос, проза 1920-х гг. зафиксировала две диаметрально противоположных позиции по отношению к некогда «соединительной» ценности национальной жизни — дому. Смысловые и функциональные трансформации образа дома в отечественной литературе 1920-х гг. позволяют еще раз осмыслить природу социально-исторического и духовно-нравственного «раскола», произошедшего в России в XX веке.

Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Разувалова, Анна Ивановна, 2004 год

1. Алексеев Г. Жилой Дом // Красная новь. 1926. № 9. С. 54-93.

2. Блок А.А. Собрание сочинений. В 6 т. Л.: 1980-1981.

3. Булгаков М.А.Собрание сочинений. В 5 т. М.: Худож. лит., 1989.

4. Бунин И.А. Окаянные дни. М.: Мол. гвардия, 1991. 335 с.

5. Бунин И.А. Собрание сочинений. В 9 т. М.: Худож. лит., 1965-1967.

6. Волков М. Жилтоварищество 1331 // Новый мир. 1928. № 5, 6.

7. Гастев А. Поэзия рабочего удара. М.: Худож. лит., 1971. 303 с.

8. Гладков Ф.В. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Худож. лит., 1983.

9. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений. В 15 т. Л.: Наука, 1988-1991. Т. 9, 1991.

10. Караваева А. Двор // Новый мир. 1926. № 11, 12.

11. Катаев И.П. Под чистыми звездами. М.: Сов. Россия, 1969. 512 с.

12. Леонов Л. Собрание сочинений. В 10 т. М.: Худож. лит., 1981-1984.

13. Леонов Л. Эпилог к роману «Барсуки» // Слово. 1994. № 11 -12. С. 2-3.

14. Либединский Ю.Н. Избранное, В 2 т. М.: Худож. лит., 1980.

15. Лузгин М. Доклад // Октябрь. 1925. № 2. С. 116-121.

16. Неверов А. Избранное. Минск: Наука и техника, 1985. 447 с.

17. Пильняк Б. Избранные произведения. JL: Худож. лит., Ленинградское отделение, 1979. 702 с.

18. Платонов А. Семейство // Москва. 1994. № 1. С. 92-97.

19. Платонов А.П. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Информ-печать, 1998.

20. Скиталец. Дом Черновых (отрывки из романа) // Красная новь. 1928. № 9. С. 10-31.

21. Стонов Д. Большевики // Красная новь. 1924. № 6. С. 112-134.

22. Стонов Д. Дом // Октябрь. 1926. № 9. С. 68-76.

23. Толстой А.Н. Собрание сочинений. В 10 т. М.: Худож. лит., 1983-1986.

24. Шмелев И.С. Собрание сочинений. В 5 т. М.: Русская книга, 1998-2000.

25. Шолохов М.А. Собрание сочинений. В 9 т. М.; Худож. лит., 1965-1969. 33.Чаянов А.В. Венецианское зеркало. М.: Современник, 1989. 236 с. 34.Эренбург И.Г. Собрание сочинений. В 8 т. М.: Худож. лит., 1991.1.

26. Авербах Л. О целостных масштабах и частных Макарах // Октябрь. 1929. № 11. С. 165-171.

27. Аверинцев С.С. Горизонт семьи. О некоторых константах традиционного русского сознания // Новый мир. 2000. № 2. С. 170-175.

28. Акимов В.М. На ветрах времени. Размышления о книгах. Л.: Детская литература, 1991.286 с.

29. Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20-30-е годы). М.: Молодая гвардия, 2003. 573 с.

30. Арсеньев Н.С. Из русской культурной и творческой традиции. Б.м. Посев, 1959. 210 с. ;

31. Бабореко А.К. И.А. Бунин. Материалы для биографии с 1870 по 1917. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1983. 3 51 с.

32. Базанов В.Г. Древнерусские ключи к «Ключам Марии» С. Есенина // Миф Фольклор - Литература. Л.: Наука, 1978. С. 204-249.

33. Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1983. 191 с.

34. Бальбуров Э.А. Мотив и канон // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 6-20.

35. Башляр Г. Предисловие к книге «Поэтика пространства» // Вопросы философии. 1987. № 5. С. 113-121.

36. Белая Г.А. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М.: Сов. писатель, 1989. 395 с.

37. Белая Г. А. История литературы в контексте современной теоретической мысли // Вопросы литературы. 1996. № 3. С. 3-17.

38. Белая Г.А. Экзистенциальная проблематика творчества М.Зощенко // Литературное обозрение. 1995; № 1. С. 4-13.

39. Бердникова О.А. Концепциям творческой личности в прозе И.А. Бунина. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Воронежский гос. ун-т им. В.И. Ленина. Воронеж, 1992. 24 с.

40. Бердяев Н.А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М.: Мысль, 1990. 205 с.

41. Брагинская Н.В. Небо // Мифы народов мира: Энциклопедия в 2 т./ Гл. ред. С.А. Токарев. 2-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1987-1988. Т. 2. К-Я. С. 206-208.

42. Бугрова Л.В. Мотив Дома в русской романтической прозе 20-30-х годов XIX века. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тверской государственный университет. Тверь, 2004. 22 с.

43. Булгаков С. На пиру богов. Pro et contra. Современные диалоги // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: Изд. Московского ун-та, 1990. С. 90-144.

44. Булгаков С. Героизм и подвижничество. М.: Русская книга, 1992. 528 с.

45. Вейдле В. Безымянная страна. Париж: Имка-пресс, 1968. 166 с.

46. Воронский А.К. Журавли над Гнилопятами // Красная новь. 1926. № 9. С. 194-208.

47. Воронский А.К. Литературные силуэты. Д. Бедный // Красная новь. 1924. №6. С. 303-328.

48. Газизова А.А. «Синтез живого со смыслом»: (Размышления о прозе Б. Пастернака). М.: изд. общества «Знание», 1990. 47 с.

49. Гальцева Р.А. Очерки русской утопической мысли XX века. М.: Наука, 1991.208 с.

50. Гачев Г. Национальные образы мира: Курс лекций. М.: Академия, 1998. 430 с.

51. Гачева А.Г., Казнина О.А., Семенова С.Г. Философский контекст русской литературы 1920-1930-х годов / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 400 с.

52. Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. М.: изд. «МИК», 1999. 432 с.

53. Глаголев А. О художественном лице «Перевала» // Новый мир. 1930. № 5. С. 157-171.

54. Голубков М.М. Русская литература XX века: После раскола. М.: Аспект Пресс, 2001. 267 с.

55. Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20-30-е годы. М.: Наследие, 1992. 199 с.

56. Горбов Д. Оправдание зависти // Новый мир. 1928. № 11. С. 218-230.

57. Горюнова P.M. Жанровая специфика эпопеи И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1991. №4. С. 25-32.

58. Горюнова P.M. Образы и мотивы русского народного эпоса в эпопее И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Гражданская война и отечественная культура. IY Крымские шмелевские чтения. Симферополь: «Крымский архив», 1995. С. 12-14.

59. Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» А. Платонова // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы / Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М.: Прогресс, 1991. С. 252-276.

60. Даль В.И. Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа. В 2 т. СПб.: Литера, ВИАН, 1997. Т. 2. 416 с.

61. Дворяшин Ю.А. М. Шолохов и русская проза 20-30-х годов о судьбе крестьянства. Новосибирск: изд. Новосибирского гос. пед. ин-та, 1992. 92 с.

62. Дергачева Э.И. Дом и история в романе М. Осоргина «Сивцев Вражек» // Михаил Осоргин: Жизнь и творчество. Мат-лы первых Осоргинских чтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 56-64.

63. A.И. Ванюков и др. Тамбов, 2000. Кн. 10. С. 6-16.

64. Динамов С. «Тихий Дон» М. Шолохова // Красная новь. 1929. № 8. С. 211-219.

65. Дмитровская М.А. Образная параллель «человек дерево» у А. Платонова // Творчество А. Платонова: Исследования и материалы / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Отв. ред. В.Ю. Вьюгин. СПб.: Наука, 2000. Кн. 2. С. 25-40.

66. Добренко Е. Метафора власти (литература сталинской эпохи в историческом освещении). Мюнхен, 1993. 408 с.

67. Добренко Е. Не по словам, но по делам его // Избавление от миражей: Соцреализм сегодня. Сб. ст. М.: Сов. писатель, 1990. С. 309-334.

68. Добренко Е. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб.: Академический проект, 1997. 321 с.

69. Ершов Л.Ф. Национальный и народный характер эпоса М. Шолохова // Творчество М. Шолохова: Статьи, сообщения, библиография. Под ред.

70. B.А. Ковалева, А.И. Хватова. / АН СССР, Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1975. С. 7386.

71. Ершова Л.В. Мир русской усадьбы в трактовке писателей первой волны русской эмиграции // Филологические науки. 1998. № 1. С. 2330.

72. Есаулов И.А. Человек-вещь и христианское сознание // Грани. 1994. № 171. С. 259-271.

73. Есенин С.А. Ключи Марии // Есенин С.А. Собр. соч.: В 3 т. М.: изд. Правда, 1970. Т. 3. С. 135-154.

74. Желева-Мартинс Д. Семантика архитектурной формы // Семиотика и язык архитектуры: Сб. ст. / Всесоюзный научно-исследовательский институт теории архитектуры и градостроительства. Под общ. ред. Е.И. Росинской. М., 1991. С. 81-112.

75. Замятин Е.А. Домашние и дикие // Литературная учеба. 1990. № 3. С. 76-77.92.3олотоносов М. Ложное солнце («Чевенгур» и «Котлован» в контексте советской культуры 1920-х годов) // Вопросы литературы. 1994. Вып. 5. С. 3-43.

76. Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М.: Наука, 1965. 246 с.

77. Иванова А.А. Мой дом моя крепость // Русская словесность. 1998. № 1.С. 2-6.

78. Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин Ремизов - Шмелев. Мюнхен, 1959. 196 с.

79. Иконников А. Архитектура XX века. Утопии и реальность. В 2 т. М.: Прогресс-Традиция, 2001. Т.1. 656 с.

80. Исупов К.Г., Бойков В.Ф. Личность П.Я. Чаадаева и его философия истории // Россия глазами русского. Чаадаев. Леонтьев. Соловьев / Отв. ред. и автор вступ. ст. А.Ф. Замалеев. СПб.: Наука, 1991. С. 155-168.

81. Карасев Л. Знаки «покинутого детства» // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 266-275.

82. ЮО.Кацис Л.М. Русская эсхатология и русская литература. М.: О.Г.И., 2000. 655 с.

83. ЮГ.Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: REFL-book, 1994. 608 с. 102.Кларк К. Сталинский миф о «великой семье» // Вопросы литературы.1992. № 1.С. 71-95. 103 .Клебер К. Ответ на анкету журнала «Новый мир». // Новый мир. 1930. №7. С. 181.

84. Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993. 527 с.

85. Козлова Н. Соцреализм: Производители и потребители // Общественные науки и современность. 1995. № 4. С. 143-153.

86. Юб.Колесов В.В. Домострой без домостроевщины // Домострой / Сост., вступ. ст., пер. и коммент. В.В. Колесова. М.: Сов. Россия, 1990. С. 524.

87. Коллонтай А. Революция быта // Искусство кино. 1991. № 6. С. 105109.

88. Комина Р.В. Чеховская Россия в произведениях М. Осоргина // Михаил Осоргин: Жизнь и творчество. Мат-лы первых Осоргинскихчтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 21-27.

89. З.Корниенко Н.В. О некоторых уроках текстологии // Творчество А. Платонова. Исследования и материалы. Библиография / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). СПб.: Наука, 1995. С. 4-23.

90. Краснощекова Е.А. О поэтике А. Платонова // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1979. Т. 38. № 1. С. 42-51.

91. Лакшин В.Я. О Доме и Бездомье (А. Блок и М. Булгаков) // Литература в школе. 1993. № 3. С. 18-22.

92. Левинская Г.С. «Дом» в художественном мире Ю. Трифонова // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1991. № 2. С. 3-11.

93. Левкиевская Е. Москва в зеркале современных православных легенд // Лотмановский сборник / Сост. Е.В. Пермяков. М.: О.Г.И., изд. РГТУ, 1997. Т. 2. С. 805-835.

94. Лейдерман Н.Л. Теоретические проблемы изучения русской литературы // Русская литература XX века: Направления и течения / Уральский гос. пед. ин-т. Редкол.: Н.Л. Лейдерман и др. Екатеринбург, 1992. Вып. 1.С. 3-24.

95. Лермонтовская энциклопедия / Ин-т рус. лит. АН СССР (Пушкинский дом). М.: Сов. энциклопедия, .1981. 784 с.

96. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: изд. полит, лит., 1991.525 с.

97. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек текст — семиосфера - история. М.: Языки русской культуры, 1999. 464 с.

98. Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3 т. Таллинн: Александра, 19921993.

99. Максимова Е. Символика «дома» и «антидома» // Аврора. 1994. № 9/10. С. 70-75.

100. Малахов В. Гавань у поворота времен: Онтология Дома в «Белой гвардии» М. Булгакова // Вопросы литературы. 2000. Вып. 4. С. 326336.

101. Малыгина Н. Комментарий к «Рассказу о многих интересных вещах». // Книжное обозрение. 1988. 21 окт. С. 8.

102. Малыгина Н. Модель сюжета в прозе А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1995. С. 274-286.

103. Малыгина Н. Образы-символы в творчестве А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Н.В. Корниенко. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 162-184.

104. Мальцев Ю.М. И. Бунин. Посев, 1994. 432 с.

105. Маркштайн Э. Дом и котлован, или мнимая реализация утопии 7/ Андрей Платонов: Мир творчества. Сб. ст. М.: Совр. писатель, 1994. С. 284-302.

106. Машбиц-Веров И. М. Шолохов // Новый мир. 1928. № 10. С. 225-230.

107. Меднис Н.Е. Мотив воды в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Новосибирск, 1994. С. 79-89.

108. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.: изд. РГГУ, 1994. 136 с.

109. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. 3-е изд., репринт. М.: Восточная литература, РАН, 2000. 407 с.

110. Мещеряков Н. Социалисты об организации быта будущего общества // Красная новь. 1930. № 9-10. С. 143-158.140 .Молок Н.Ю. Мегаломания московской архитектуры // Лотмановский сборник / Сост. Е.В. Пермяков. М.: О.Г.И., изд. РГГУ, 1997. Т. 2. С. 771-786.

111. Морсон Г. Границы жанра. Антиутопия как пародийный жанр // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы /

112. Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М.: Прогресс, 1991. С. 233251.I

113. Мосалева Г.В. «Захудалый род» Н.С. Лескова: пространственно-временные отношения, вещный мир и позиция автора // Проблема автора в художественной литературе: сб. науч. тр. / Удмуртский гос. ун-т. Под ред. В.И. Чулкова. Ижевск, 1993. С. 133-143.

114. НЗ.Мочалова В.В. Тоталитарная идеология как суррогат религии // Знакомый незнакомец. Социалистический реализм как историко-культурная проблема. Сб. ст. М.: Институт славяноведения и балканистики СО РАН, 1995. С. 28-38.

115. Непомнящий B.C. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М.: Сестричество во имя преподобномученицы великой княгини Екатерины, 2001. 398 с.

116. Нечаева М.В. Поэтико-философский контекст и околороманное пространство романа М. Осоргина «Сивцев Вражек». Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тамбовский гос. ун-т им. Г.Р. Державина. Тамбов, 1992.22 с.

117. Николаев Д.Д. Образная система эпопеи И.С. Шмелева «Солнце мертвых» // Русская литература XX века в контексте мировой культуры. YI Крымские международные шмелевские чтения.

118. Шмелева) // Изв. Рос. АН. Сер. лит. и яз. 1994. Т. 53. № 3. С. 63-69. 154.0шар К. «Окаянные дни» как начало нового периода в творчестве И.А. Бунина// Русская литература. 1996. № 4. С. 101-105.

119. Панченко A.M. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. 464 с.

120. Паперный В. Культура «2» // Искусство кино. 1991. № И.С. 22-37.

121. Переходные процессы в русской художественной культуре: Новое и новейшее время / Отв. ред. Н.А. Хренов; Гос. ин-т искусствознания М-ва культуры РФ; Науч. совет «История мировой культуры» РАН М.: Наука, 2003. 495 с.

122. Петровский М. Мифологическое городоведение М. Булгакова // Театр. 1991. №5. С. 14-32.

123. Пилипюк E.JI. «Отечеству и миру гражданин». Мотивы дома и дороги в поэзии И.А. Бунина // Воронежский край и зарубежье (А. Платонов, И. Бунин, Е. Замятин, О. Мандельштам и другие в культуре XX века). Сб. ст. Воронеж: МИПП «Логос», 1992. С. 54-57.

124. Проскурина Е. «Котлован» А. Платонова: поэтика финала // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 240-249.

125. Проскурина Е.Н. Мотив бездомья в произведениях А. Платонова 2030- гг. // «Вечные» сюжеты русской литературы («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 132-141.

126. Разу валова А.И. Ситуация отказа от дома в прозе становящегося соцреализма (1920-е годы) // Творческая индивидуальность писателя:традиции и новаторство. Межвуз. сб. науч. ст. / Отв. ред. В.И. Харчевников. Элиста: Калмыцкий гос. ун-т, 2003. С. 89-93.

127. Ребель Г.М. Романы М.А. Булгакова «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» в свете проблемы автора. Автореф. дис. . канд. филол.наук / Пермский гос. ун-т. Екатеринбург, 1995. 23 с.

128. Рогинская Ф. К вопросу о пролетарском стиле // Новый мир. 1930. № 5. С. 182-186.

129. Русская изба (Внутреннее пространство, убранство дома, мебель, утварь): Иллюстрированная энциклопедия / Авт.-сост.: Д.А. Баранов, О.Г. Баранова, E.JI. Мадлевская и др. СПб.: Искусство-СПб, 1999. 376 с.

130. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. СПб.: Азбука, 2001. 416 с.

131. Семанов С. Быт и бытие в «Тихом Доне» // М. Шолохов на изломе времени: Статьи и исследования. Материалы к биографии писателя. Исторические источники «Тихого Дона». Письма и телеграммы / Сост. и отв. ред. В.В. Петелин. М.: Наследие, 1995. С. 62-81.

132. Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика -Видение мира Философия. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. 590 с.

133. Скобелев В.П. В поисках гармонии: художественное развитие А.Н. Толстого. 1907-1922. Куйбышев: Книж. изд., 1981. 176 с.

134. Скобелев В.П. Масса и личность в русской прозе 20-х гг. (к проблеме народного характера). Воронеж: изд. Воронежского ун-та, 1975. 341 с.

135. Скороспелова Е.Б. Русская советская проза 20-30-х гг.: Судьбы романа. М.: изд. МГУ, 1985. 264 с.

136. Скубач О.А. Пространство советской культуры в творчестве В.М. Шукшина. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Алтайский гос. ун-т. Барнаул, 2002. 24 с.

137. Собенников А.С. Художественные символы в драматургии А.П. Чехова. Иркутск: изд. Иркутского университета, 1989. 200 с.

138. Сорокин П. Нравственное и умственное состояние современной России // Литература русского зарубежья. Антология. В 6 т. / Вступ. ст. А.Л. Афанасьев; Сост. В.В. Лавров. М.: Книга, 1990. Т. 1. Кн. 1. С. 406416.

139. Старикова Е. Леонид Леонов. Очерки творчества. М.: Худож. лит., 1972. 336 с.

140. Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. 824 с.

141. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. 2-е изд., доп. СПб.: Алетейя, 2000. 646 с.

142. Сурожский Антоний (Блум А.Б.) Любовь всепобеждающая. Проповеди, произнесенные в России. М.: Сатис, 1994. 233 с.

143. Тальников Д. Литературные заметки // Красная новь. 1929. № 1. С. 223-245.

144. Тамарченко Н.Д. Мотивы преступления и наказания в русской литературе (Введение в проблему) // Сюжет и мотив в контексте традиции: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Новосибирск, 1998. Вып. 2. С. 38-48.

145. Тихомирова Е.В. «Солнце мертвых» И.С. Шмелева: небытие как тема и формообразующий принцип // Гражданская война и отечественная культура. IY Крымские шмелевские чтения. Симферополь: «Крымский архив», 1995. С. 66-67.

146. Ткачева Р.А. Художественное пространство как основа интерпретации художественного мира. Автореф. дис. . канд. филол. наук / Тверской гос. ун-т. Тверь, 2003. 18 с.

147. Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты А. Платонова // А. Платонов: Мир творчества. Сб. ст. М.: Совр. писатель, 1994. С. 47-83.

148. Топоров В.Н. Пространство, и текст // Текст: семантика и структура. Сб. ст. / Общ. ред. Т.В. Цивьян. М.: Наука, 1983. С. 227-284.

149. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.: изд. полит, литературы, 1991.400 с.

150. Тюпа В. Мотив пути на раздорожье русской поэзии XX века // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 97-114.

151. Тюпа В.И. Эстетическая функция художественного пространства // Пространство * и время в литературе и искусстве: Сб. науч. тр. / Даугавпилсский пед. ин-т им. Л.Э. Калнберзина. Даугавпилс, 1990. С. 9-10.

152. Федоров Ф.П. О пространственно-временных структурах в искусстве XIX-XX вв. // Пространство и время в литературе и искусстве. Методические материалы по теории литературы / Даугавпилсский пед. ин-т им. Л.Э. Калнберзина. Даугавпилс, 1987. С. 31-38.

153. Федотов Г.П. О святости, интеллигенции и большевизме: Избранные статьи. СПб.: изд. СПб. ун-та, 1994. 152 с.

154. Флоровский Г. Пути русского богословия // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. В 2 т. / Сост. и автор вступ. ст. В.М. Пискунов. М.: Искусство, 1994. Т. 2. С. 135-176.

155. Фрадкина С.Я. На перекрестке традиций («Сивцев Вражек» М. Осоргина и традиции русской классики) // Михаил Осоргин: Жизнь итворчество. Мат-лы первых Осоргинских чтений / Пермский ун-т. Редкол.: В.В. Абашев (отв. ред.) и др.. Пермь, 1994. С. 13-20.

156. Фрезинский Б. Комментарии. // Эренбург И.Г. Собрание сочинений. В 8 т. М.: Худож. лит., 1991. Т. 2. С. 702-722.

157. Хазан В.И. Тема «ухода и. возвращения» в лирике С. Есенина // Проблемы развития советской литературы: История и современность: Межвуз. науч. сб. / Саратовский гос. ун-т. Редкол.: Л.Е. Герасимова (отв. ред.) и др.. Саратов, 1990. С. 32-48.

158. Хазанова В.Э. Советская архитектура первой пятилетки: Проблемы города будущего. М.: Наука, 1980. 373 с.

159. Хазанова В.Э. Советская архитектура первых лет Октября. 1917-1925. М.: Наука, 1970.214 с.

160. И1алавин Ф., Ламцов И. О левой фразе в архитектуре П Красная новь. 1927. №8. С. 226-239.

161. Шатин Ю.В. Архетипические мотивы и их трансформация в новой русской литературе // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын» и другие): Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Отв. ред. Е.К. Ромодановская, В.И. Тюпа. Новосибирск, 1996. С. 29-41.

162. Шатин Ю.В. Мотив и контекст // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы: Сб. науч. тр. / РАН. Ин-т филологии. Новосибирск, 1994. Новосибирск, 1994. С. 5-16.

163. Шестаков В.П. Эсхатология и утопия (очерки русской философии и культуры). М.: ВЛАДОС, 1995. 208 с.

164. Н.Шмелев И.С. «Я весь бунтуюсь». Письма А. Амфитеатрову // Слово. 1992. № 11-12. С. 61-65.

165. Шпенглер О. Закат Европы 7/ Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе / Сост. С.С. Аверинцев. М.: Политиздат, 1991. С. 23-68.

166. Шустова Е.Н. Образы дома и дороги в пьесе М. Булгакова «ДонКихот» // Вестник Томского гос. пед. ун-та. Сер.: Гуманитарные науки (филология). Томск: ТГПУ, 2000. Вып. 6. С. 43-47.

167. Щукин В.Г. Концепция- дома у ранних славянофилов // Славянофильство и современность: Сб. ст. / РАН. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). Отв. ред. Б.Ф. Егоров. СПб.: Наука, 1994. С. 33-47.

168. Эберт К. Образ автора в художественном дневнике И.А. Бунина

169. Окаянные дни» // Русская литература. 1996. № 4. С. 106-110. 219.Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении;

170. Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. 414 с. 220.Элиаде М. Космос и История: Избранные работы / Общ. ред. И.Р.

171. Григулевича, М.Л. Гаспарова. М.: Прогресс, 1987. 311 с. 221.Энциклопедия символов, знаков, эмблем. М.: Локид-Миф, 1999. 576 с.

172. Яблоков Е. А. О типологии персонажей А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества / РАН. Ин-т мировой литературы им. A.M. Горького. Ред.-сост. Корниенко Н.В. М.: Наследие, Наука, 1994. С. 194-203.

173. Яблоков Е.А. Роман М. Булгакова «Белая гвардия». М.: Языки русской культуры, 1992. 192 с.

174. Яновская Л.М. Творческий путь М. Булгакова. М.: Сов. писатель, 1983.319 с.